..
— Без оружия они нам не страшны,— самонадеянно ответил Колчак и, прикурив от спички, бросил ее в тяжелую мраморную пепельницу.— Я слышал, что красные собираются на Вятский плацдарм направить Блюхера... Он немало уже причинил хлопот полковнику Дутову. Однако ничего не может измениться..., Весной мы должны покончить с Вяткой.
— Главное, Александр Васильевич, чтоб успеть зацепиться за правый берег до паводка,— заметил Степанов.
— А что из себя представляет правый берег?
— К сожалению, высокий, обрывистый...
— А население? — прервал его Колчак.— Вы ведь к нему имели прямое касательство?
— Преотличнейше знаком, Александр Васильевич,— ответил Степанов.—Хотя меня постигла, как я уже сказал, неудача, но я только сейчас понял, что мы были слишком терпимы к своим противникам. И долго выжидали, дали возможность красным собрать силы...
— Так все же, господин Степанов, скажите, как встретит нас этот правый берег?
— Стоит только зацепиться,— повторил Степанов.—На пути — богатые хлебные уезды. Имущие крестьяне почти целиком на нашей стороне.. Водная магистраль на Котельнич, Вятку... К тому же, прямиком—старинный тракт... Словом, на Вятку два пути.
— Не забывайте, есть еще и третий — от Перми по железной дороге,— заметил Колчак и вспомнил генерала Пепеляева, который концентрировал силы на этом участке.— Кстати, на правобережье у вас, наверное, есть много знакомых, а может, даже и друзей?
— Конечно, Александр Васильевич.
— В таком случае, господин Степанов, лучше вам быть в армии генерала Гайды.
— Я к вашим услугам.
— Вот и договорились,— сказал Колчак.— Повторяю, что основной и главный удар по противнику должны нанести мы... То, что Деникин сковывает юг, Польша и Юденич пойдут с запада и северо-запада, англичане будут двигаться по Северной Двине на Котлас — это одно... Но мы, все же не кто иной, а мы, силами Сибирской армии нанесем здесь главный удар. И этот удар должен быть нанесен в первую очередь по треугольнику Пермь — Вятка — Казань.
Колчак притушил в пепельнице папиросу и встал.
— Скажите, вы с Азиным встречались?
— Не было желания.
— А жаль,— заметил Колчак.— То, что он решителен и жесток, я знаю... Но говорят, он очень молод?
— Для командующего дивизией даже слишком,— ответил Степанов.— Ему, кажется, не больше двадцати пяти... Опыта, конечно, у него немного, зато храбрости необыкновенной...
— Ничего, у меня храбрецов своих немало. Пойдем, как здесь говорят, стенка на стенку. У них, мы считаем, сто тысяч штыков и сабель, у меня несколько больше,— и Колчак опять скупо усмехнулся.— Итак., господин Степанов, вы направитесь со своей частью в распоряжение генерала Гайды. Там есть где приложить силы.
Хорошо бы из ваших кой-кого заслать на правый берег пораньше.
— Я имею таких людей.
— Вот и прекрасно.
— Спасибо за доверие,— Степанов встал и, прихрамывая, пошел к выходу.
— Результат ранения? — провожая его, спросил Колчак.
— Это еще старое.
— А я вот... ревматизмом страдаю,— взглянув на свои валяные сапоги, пожаловался Колчак.— Однако теперь не до этого. Кстати, мы с вами раньше нигде не встречались?
— Как же, господин адмирал, встречались.
— При каких обстоятельствах?
— В Петербурге, на одном из приемов... Кажется, в начале семнадцатого года.
— Да, я тогда приезжал из Одессы...— И Колчак, оглядывая гостя, облаченного в шинель, добавил: — Вот видите как... Через пару лет — и мы снова встретились. Извините, что этот прием оказался достаточно скромным, но вы понимаете, мы заняты делом... Надеюсь, следующая встреча будет другой,— и он опять улыбнулся своей на редкость скупой улыбкой. Степанов тоже было улыбнулся, но в тот же миг увидел в лице адмирала нечто другое: вдруг будто его подменили. Колчак вздрогнул, как-то неестественно вытянулся, на левой порозовевшей щеке дернулась мышца. Стиснув тонкие пальцы в кулак, он начал ими махать перед собой, точно заколачивая гвозди.
— Стрелять! Вешать! Жечь! — бросал он слова с каждым взмахом руки.— Чтоб своевременно состоялась наша встреча, полковник, надлежит нам стать железом. Превратить кости, мышцы, душу свою в бесчувственный кусок железа. Вешать и еще раз вешать! Мы должны расправиться с каждым непокорным, как расправлялись в древнем Риме со Спартаком. Вспомните, полковник, шесть тысяч восставших там было распято на столбах. Дорога на Москву чем хуже Аппиевой дороги?! Не освобождать от этой милости ни стариков, ни женщин, ни детей! Таков закон военного времени.
— В либерализме, господин . .командующий, была моя ошибка.
— Ошибаться мы теперь не имеем права, полковник. Мы должны перещеголять римлян. И так же ловко расправиться с русскими спартаковцами, чтоб добиться своей цели! — и, одарив Степанова прежней скупой улыбкой, Колчак протянул ему костистую руку, бросив:— До встречи!
Когда Степанов скрылся за дверью, Колчак проковылял к окну, откинул тяжелую штору —на стеклах виднелись легкие мазки все еще стойко державшейся сибирской зимы.
Чего же удивляться, еще только конец февраля... Так и должно быть. Это не Париж, а Омск. Он вспомнил жену, которая год назад бежала с восьмилетним сыном из Севастополя в Париж. «Пусть там в тепле они переживут это смутное время. А мне, видать, самим господом богом предназначено быть во глубине сибирских руд... И ведь удивительно, как сложилось все. Когда-то был на Таймыре, дважды зимовал на Ново-Сибирских островах... Потом венчался с Софой в Иркутске... И вот — снова судьба бросила в Сибирь,— подумал Колчак.— Хорошо, что еще тут не один...— и он пожалел, что сегодня не удалось повидать ему актрису Тимиреву.— Право же, она хорошая хозяйка и прелестная женщина».
Колчак неслышно прошагал по комнате из угла в угол и, взглянув на полусогнутую карту, лежавшую на столе, остановился. Худое вытянутое лицо его снова стало аскетически строго и непроницаемо.
«Вот он, пятачок, который должен предрешить исход нашей кампании. Этот Степанов, конечно, прав,— главное, вступить в Верховья Вятки и до весеннего паводка зацепиться за правый ее берег. Ну, что же, так оно и должно... Сомнений в успехе кампании не может быть. У красных немногим больше сотни тысяч солдат в опорках и лаптях. У меня четыреста... четыреста тысяч штыков и сабель. У них полторы тысячи пулеметов, у меня свыше трех. У них от силы триста орудий, у меня— шестьсот новых...»
Адмирал скупо усмехнулся.
«Надо начинать... Скорей бы развязка», — нетерпеливо думал он и, взяв со стола маленькую иконку в голубом футляре —благословение омского епископа Сильвестра,— пристально посмотрел в истомленный и жалостливый лик.
«Помоги мне, господи»,— прошептал он и, осторожно эакрыв футляр, положил иконку под подушку, рядом с револьвером,
Поступил март девятнадцатого года. Он был, как я всегда в этих краях, с морозными стойкими утренниками, пышными, слегка подсиненными небесной голубизной снегами, гулкими, до звона в ушах, дорогами.
Рано утром четвертого марта две армии Колчака — Сибирская и Западная — снялись со стоянок и перешли в контрнаступление в центре и на левом фланге Восточного фронта.
Сибирская армия генерала Гайды, как считал Колчак, была па самом важном участке фронта. Она и должна была нанести главный удар по красным. Одним из первых этот удар приняла на себя 28-я дивизия Азина., Расположившись вдоль тракта Викбардинский завод — Оса, азинцы несколько дней упорно обороняли железную дорогу Казань — Екатеринбург, прикрывая путь, идущий на город Осу и Боткинский завод. Но силы были неравны.
Отходя с тяжелыми боями, красные оставляли один населенный пункт за другим. Через месяц враг уже захватил Сарапул, Ижевск,, белые подошли к Балезину. Шли ожесточенные бои за станцию Сюгинскую.
Колчак, двигаясь поездом, торжествовал: вот-вот он и на правом берегу реки, а там —Вятка, и путь на Москву открыт.
По Казанскому тракту, обсаженному с двух сторон древними березами с подсыхающими уродливыми сучьями, к городу Вятке потянулись беженцы. Вначале они шли в одиночку или небольшими группами, но когда белые стали подходить к реке, хлынула людская волна. С узлами за плечами тащились женщины с детьми, эвакуировались в глубь тыла лазареты, по расползавшимся от апрельского солнца дорогам везли раненых. А тракт Казанский с Ржаным Полоем почти что рядом. В деревне теперь только об этом и разговор — опять началась беспокойная, тревожная жизнь. Того и гляди колчаки придут, а они, как рассказывают беженцы, будут по-страшнее и степановцев. Рассказывали, что эти колчака
живых людей в землю закапывают, деревни дотла сжигают... Шли с беженцами вести — одна страшней другой.
Федярке дома не сиделось. Натянув на валенки дедушкины кожаные бахары, похожие на большие галоши, он выбегал к дороге и часами простаивал на обочине, смотря на странное переселение людей. «Откуда их столько взялось?» — думал Федярка.
А люди все шли и шли... Вот две бабы за холщовые лямки, надетые на плечи, тащат санки — на них лежит какое-то тряпье, а на тряпье — девочка лет трех. Она укутана вся и сидит спокойно, как кукла. За санками бежит мальчишка, такой же ростом, как и он, Федярка, может, чуть побольше. Он, должно быть, в отцовском-полушубке — полушубок длинноват, и рукава, как две трубы, болтаются ниже коленей.
— До Уржумей далеко ли тут, а? — поравнявшись с Федяркой, тонкоголосо и деловито спросил мальчишка.
— Не так чтоб так...
Мальчишка вряд ли понял, далеко ли еще надо идти, но не обернулся, ему некогда, он по-прежнему месит: своими лапотцами бурый, перемолотый ногами и конски-ми копытами крупчатый снег. За мальчишкой следом, бредут тоже в лаптях три женщины, за плечами у каждой по огромному холщовому мешку. Одна из них, поотстав, тянет за руку мальчонку. Этот, видать, совсем еще мал и что-то хнычет себе под нос.
Из-за поворота, там, где стоит в ряде с березами старинная сосна, показались подводы. «Лошадей? то: сколь — и не сосчитать! Вдруг и Пегашку своего увижу... Увижу — и крикну: — Стой, это наш Пегашка, маменькин!»
Впереди идет высокая вороная лошадь с белыми: лохматыми бабками. На ней новенький хомут и распи-санная цветами дуга, с золотыми буквами по концам:, В кошевке сидит мужик с бородкой, рядом с ним два мальчика, одежда у них рваная, в руках по ломтю хле ба — должно быть, мужик посадил их и угощает хлебом. За первой движется вторая. На розвальнях навалом лежат мешки, возница идет за санями пешком. Несколько подвод везут коровьи туши, ободранные ноги с обрубленными копытами торчат вверх, как розовые столбики.
Всматривается Федярка в лошадей, и все не те,— вороные, рыжие, карие, всякие, а пегой — ни одной. Может, таком лошади, какая была у них с дедом, и во всем мире больше нет? Может, самый главный степаха взял ее И, как прежний царь, катается теперь в седле к своим колчакам в гости? Чего же ему не кататься — Пегашка лошадь разумная, не лягучая, стоящая.
А подводы тянутся и тянутся. Вон на розвальнях лежит человек с повязкой на голове. Рядом с ним сидит девушка в белом платке. На других санях тоже люди лежат. И костыли у них из-под сена видать. Эти наверняка лазаретчики...
Наконец кончились подводы, и снова потянулись пешие. Идут и идут... С санками.. С мешками... С ребятишками... С корзинами... Усталые, измученные, злые...
«А вдруг и нам с маманькой придется вот так идти? Только вот Лаврушка не пойдет, он говорит, что возьмет ружье дедово и убежит на фронт к красному командиру. Ему легко так говорить, его отпустят, а мне ма-маньке надо помогать. Маманька-то одна у меня... Другое бы дело, если б дедушка дома был. А он тоже на фронте».
Из-за поворота опять показались люди. Поравнявшись с Федяркой, один из них остановился, окликнул его, спросил, как пройти в тутошние Полой.
— Ржаные-то? — переспросил Федярка.— Если в Ржаные, так эвон они, наши-то Ржаные Полой, неподалеку, за леском лыковым,— и, взглянув на длинноногого в короткой шинели, спросил: — А вам кого тут надо?
— Знакомого одного разыскиваю.
— Вы, случаем, не от дяди Егора?
— Нет, а что? —остановившись, уставился тот на Федярку.— Кто такой этот Егор?
— Да это такой, знакомый тоже,— уклончиво ответил Федярка, вспомнив, что о дяде Егоре говорить ему не велено.— Я и сам не знаю, кто он...
— А Алексея Даниловича знаешь?
— Нет, не знаю,— и Федярка взглянул на зеленый картуз с круглой, как белая пуговица, кокардой. На кокарде-то красный крестик, точь-в-точь, как у сестер милосердия на белых платках.
— А ты, дядь, лазарецкий тоже? А не раненый почему?
— А зачем мне раненому быть — я лекарь,— и, помолчав, опять спросил об Алексее Даниловиче.
— У нас Даниловичей нет,— стоял на своем Федярка., Но как только длинноногий с белой кокардой во лбу напомнил, что у этого Даниловича должна быть дочь Настасья, Федярка оживился:
— Так это же Алешка — тоненькие ножки! — и, сорвавшись, побежал указывать его дом.
Когда военный с белой кокардой вошел в избу, Кузовков сидел на лавке и, облокотясь о край стола, зачищал ложкой в блюде.
— Хлеб да соль,—приподняв фуражку с кокардой, поздоровался вошедший.
— Спасибо,— нетерпеливо ответил хозяин. «Раньше бы сказал —милости, мол, просим за стол,а теперь: ем, да свой. Мало ли всяких ходит ныне охотников до чужого каравая, всех не накормишь».
Гость тем временем достал из кармана бумагу и, показав ее хозяину, потребовал подводу до Нолинска.
— Таковой подводы у меня нет, дорогой товарищ фельшер,— ответил Кузовков.— На лошади моей уехали ныне ваши же...
— Тогда прошу посодействовать,— и, окинув взглядом большую избу с перегородкой и убедившись, что в ней, кроме хозяина, никого нет, спросил: — Как живете-то здесь?
— Какое там житье... Война-то скоро ли кончится?
— Война? Поднимай руки вверх — и все!
— Как так руки?
— А чего тут ждать? Сила и солому ломит.. Вот поклон вам привез от зятя...
— Какого зятя?
— Как какого? Прохора Фокеича.
— А-а, спасибо,— и, повернувшись, Кузовков почувствовал:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48