Он готовился к встрече со мной. И тут случилось непредвиденное: перед самым нашим поединком Королева сняли с состязаний врачи, запретив ему участие в соревнованиях. Это был удар! Хотя рефери и поднял на ринге мою руку, и хотя все поздравляли меня с выигрышем — я не мог считать себя победителем. Так «побеждать» я не привык.
Чемпионом СССР я стал на следующий год. Тогда все было честно, без врачебных «подставок». Потому я и считаю себя просто чемпионом страны, а не двукратным чемпионом.
...Очнулся я в том же кабинете Шорина, в котором побывала троица грабителей, искавших записи и документы, спрятанные хозяином дома, и перевернувших
здесь все вверх дном. Такого длительного погружения в «информационное поле» я еще никогда не испытывал. Если раньше все они ограничивались сравнительно небольшими промежутками времени, то в этот день я оказался «подключенным» сразу на несколько часов кряду. В результате — я почувствовал себя в конце концов выжатым как лимон.
Подойдя к столу Шорина, я тяжело опустился на стул, взял ручку и чистый лист бумаги и начал набрасывать тезисы того, о чем узнал. Когда с этой работой было покончено, я записал для самого себя несколько вопросов, требовавших проверки или дальнейших действий уже лично от меня. Во-первых, почему у меня прервался контакт с Шориным? Обычно сразу после его мемуарных отступлений поступала информация о его мыслях и действиях в тот или иной момент жизни, а тут словно что-то заблокировалось. Во-вторых, необходимо проверить, точно ли Шорин спрятал документы и дневники на соседнем участке? В-третьих, надо предупредить Старшину, что его друзьям и Деду грозит серьезная опасность. На них устроена засада. Наконец, каким-то образом следует проверить, действительно ли в пропасти, названной водителями «Господи, пронеси!», есть трупы новорожденных детей. Если это так, то Веретенникову и его подельникам не отвертеться от ответственности. И еще... Но это не так уж важно.
Наступило время действовать мне. Припомнив, где Дед закапывал красную папку с документами, я вышел во двор и, преодолев невысокую ограду, разделявшую два участка, стал искать тайник. Я знал, что Дед спрятал папку под персиковыми деревьями, но их здесь было штук десять. Под каким же? Я обходил одно дерево за другим, пытаясь отыскать свежевскопанную землю, и вдруг замер от неожиданности. Из густой растительности возле последних двух деревьев отчетливо послышалось хриплое рычание. Сделав еще несколько шагов в сторону зарослей, я едва успел отпрянуть, когда здоровенная кавказская овчарка возникла словно из пустоты на том самом месте, где я только что стоял. Вела она себя как-то странно: чувствовалось, что больше надеется на нюх и слух, чем на зрение. Собака крутила головой, но меня не замечала, хотя я был совсем рядом, в двух-трех метрах. И тут я все понял. Ветер с гор не позволял ей меня учуять, потому что я находился с подветренной стороны, а видеть меня она не могла, так как была слепа...
— Эй, эй! — услышал я голос бабы Пани, вышедшей на крыльцо. — Стой смирно и не рыпайся!
Я и так стоял ни жив ни мертв, даже дыхание сдерживая.
— Что, не выпускает? — спросила старушка, оказавшись рядом со мной. — Я же предупреждала...
— Почему же Альма вас не трогает? — спросил в свою очередь я.
— А как же? Я ее кормлю! Да и вообще она своих не трогает.
— Понятно... Нет, не понятно! А почему вы сказали Шорину, что Альму застрелили? — удивился я.
— А как же еще говорить, если ее в самом деле застрелили?
— Что?..
— Ну да! Приходили тут какие-то парни из города. Где, спрашивают, Шорин? А я откуда знаю? Тогда они, не долго думая, полезли в дом, переворошили там все и хотели дать тягу с награбленным. Но шалишь! Тут-то Альма их и прищучила, схватив одного за задницу. Грабители побросали вещи и давай драпать. А вечером того же дня я услышала два выстрела. Выглянула, значитца, из дома и вижу — Альмочка ползет, сердешная, по земле и скулит. Так и сдохла, почитай, у меня на руках.
— А кто же тогда рычит и гавкает? — развел я руками. — Да и видим же мы ее... Вон она принюхивается!
— Откуда мне знать? Я человек темный, малограмотный. Это вы там в городах ерундой всякой занимаетесь, а нам продовольственный вопрос решать надо... Конечно, если уж какой настырный меня спросит про Альму, то я так отвечу: любовь и верность — вот что не дает скотинке уйти в небытие. Она даже мертвая продолжает охранять дом...
Мистика какая-то, подумал я. Похоже, что старая свихнулась. А может, она просто наводит тень на плетень? Ишь как хитро на меня щурится...
— Я понимаю, баба Паня, что вы меня плохо знаете и потому хитрите. Я друг Шорина и хочу ему помочь, а для этого должен забрать документы из тайника, который находится на вашем участке.
— А чем вы докажете, что друг? — спросила баба
Паня. — Предположим, что собаку я выходила, спасла. Это ладно! А вот насчет документов ничего сказать
не могу. Про то только Степанычу ведомо.
— Хорошо, вы не верите мне, но Звереву поверите? Я
— Петьке-то? Петьке поверю. Он, значитца, у Сте-паныча в любимцах ходил.
— Тогда я иду за ним.
— Иди, милок, ступай. Зверевы-то в третьем доме на нашей стороне улицы проживают.
Вышел я с участка бабы Пани без проблем: собака, повинуясь старушке, меня выпустила, Петра я застал дома, у парализованной матери.
— А, это вы? Тут опять те трое крутились, которым мы нынче утром бока намяли. Мало, видать, еще хотят!
— Я узнал кое-что новое, — сказал я. — Послушайте меня внимательно... — И рассказал Звереву про папку с документами и про то, что на Деда и двух бывших воинов-афганцев готовится засада.
Старшина не очень мне поверил, но за папкой пойти согласился. Вернувшись к бабе Пане, мы с ее помощью обследовали тот квадрат участка, где Шорин мог закопать документы, но безрезультатно. И тут меня осенило.
— А где собака? — спросил я.
— Бона сидит под черешней — это любимое ее место стало, — ответила баба Паня.
— Ну-ка, позовите ее оттуда, — попросил я. — А мы там поищем.
Собаку отозвали и привязали к дереву, а я пошел к черешне.
— Точно! Здесь тайник! Давайте копать... Собака, оказывается, сидела на тайнике, учуяв
запах хозяина, исходивший от его бумаг и дневников.
Обнаруженную папку Зверев отнес в прокуратуру, а потом мы сообщили в милицию о готовящемся нападении на Деда. Нам, конечно, никто не поверил, но тем не менее машину с патрульной группой выделили.
К Черному Аулу мы поспели к шапочному разбору. Бывшие воины-афганцы держали на прицеле пятерых обезоруженных боевиков, а на взгорке дрались Дед и Николя. Собственно, это была не драка, а избиение. Дед поднимал, за шиворот не державшегося на ногах бандита и ударом левой отправлял его в нокаут. Потом снова поднимал и снова бил. Когда подбежали милиционеры, все было кончено. Труп Николя превратился в кровавую отбивную.
— Налицо типичное превышение пределов необходимой обороны! — констатировал молоденький милиционер.
— Замолкни, сынок! — ответил ему напарник, многоопытный старший сержант. — Это же бандит из группы Османова. Его фотографии во всех отделениях висят. На нем знаешь сколько трупов?
— Тогда туда ему и дорога! — решительно сказал молодой.
Вместо послесловия
Мне очень хотелось побывать на последних заседаниях суда и услышать приговор по делу Веретенникова и его соучастников, но, как часто бывает в жизни, случай изменил мои намерения. Ранним утром следующего после описанных событий дня в пансионат «Орбита» доставили срочную телеграмму на мое имя. Из ее текста я понял, что мне необходимо как можно скорее вернуться на работу, что без меня там все дела встали. Так и отбыл я из Олыинки, не узнав об окончании истории, в которой принимал хоть и косвенное, но участие.
Каждодневная московская суета поглотила меня с головой, и о Шорине и его противниках вспомнил я только через год, когда Владимир Степанович сам пожаловал в столицу и, минуя гостиницу, остановился у меня.
Вечер, выдавшийся для отдыха, мы использовали для посещения ресторана, где под негромкую успокаивающую музыку, а также под хорошие закуску и выпивку от души наговорились.
Оказалось, что Дед прибыл в Москву разведать возможность издания своих мемуаров. К сожалению, его предложение не нашло отклика у издателей, а издать книгу за свой счет Шорин был не в состоянии.
— Понимаешь, — говорил он мне, — потребуется весьма круглая сумма на пятидесятитысячный тираж, а где мне се взять? Вот и получается, что труд мой останется невостребованным.
— Почему же обязательно издавать сразу пятьдесят тысяч? Зачем такой тираж? — спросил я. — Можно ограничиться тысячным для начала.
Постепенно наш разговор зашел о прошлом, и Дед
поведал мне следующее.
— После твоего отъезда и моего возвращения из подполья суд всерьез взялся за Веретенникова. И как он ни старался выкрутиться, ему-таки впаяли 102-ю статью, которой он боялся как огня. Но осудили его на о минимальный срок, предусмотренный этой статьей, Получил он всего восемь лет... Я позже интересовался у судьи: почему такое мягкое наказание избрано для столь матерого преступника? Знаешь, что мне ответили? «У нас имеется негласное указание — не применять высшую меру без особых на то обстоятельств». Вот ты, Севастьянович, большой человек, все и всех насквозь видишь. Скажи мне, разве Веретенников — это не «особое обстоятельство» и не «крайний случай»? Молчишь? То-то и оно!
— А что с Гришиным?
— С докторишкой-то? А ничего! Его турецкий миллионер на собственной яхте вывез к себе в Турцию. Говорят, он там руководит теперь крупным медицинским центром, куда лечиться съезжаются больные со всех стран мира...
— Значит, все было бесполезно? — спросил я.
— Не знаю, что и ответить. Во всяком случае, игорным бизнесом в наших местах теперь руководит «новый русский»...
— Кто, если не секрет?
— Андрон Турин. Он своего шанса не упустил... Пока!
— Что значит «пока»?
— А то и значит. Выйдет Веретенников после отсидки, пожелает вернуть свое достояние, и начнется новая мафиозная война. Ведь Турин, насколько я его знаю, не привык просто так расставаться с тем, что оказалось в его руках. А пока у нас тишь да гладь да Божья благодать. Можешь спокойно приехать на отдых. Домишко мой пока при мне. Правда, недавно от Турина приходили крутые парни. Сказали, чтобы я собирал манатки и перебирался в город... Теперь Турин хочет создать свой курорт, если позволят конкуренты... Все возвращается на крути своя. Между нами говоря, у наших берегов опять замаячила яхта турецкого миллионера Мустафы Айика, и сразу начался всплеск выступлений крымских татар... Ты знаешь, я далек от политики, но все это неспроста. Кому-то очень не хочется, чтобы нам было хорошо. Очень не хочется!
Через два дня Шорин уехал, и больше я с ним не виделся.

1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55