https://wodolei.ru/catalog/vanny/nedorogiye/
И я перестал противиться потоку информации, исходившей от орденских знаков.
Мое сознание медленно погружалось в прошлое, фиксируя отдельные картинки давней московской жизни. Я видел Кремль за речной гладью, до которого можно было добраться только на лодке, видел лодочников, торговавших вразнос всякой всячиной на Кузнецком мосту, наблюдал за дракой пьяных извозчиков, не поделивших седока...
Наконец круговерть множества мелких картинок вытеснила одна большая красочная картина, изображавшая разношерстную публику в зале суда. Несомненно, я находился в зале Московского окружного суда, где с участием присяжных заседателей слушалось дело «Клуба червонных валетов». Но еще более удивительным было то, что я мог назвать с точностью до дня, когда происходило это событие. То было 1 марта 1877 года по старому стилю. Больше того! Я знал, что меня зовут Александром Мазуриным и я нахожусь среди других сорока пяти подсудимых.
Странное дело, но я почему-то совсем не боялся а плачевного исхода лично для себя, ведь я не пожалел денег, чтобы нанять отличного адвоката, и теперь с нетерпением ожидал его защитной речи. Однако господину Плевако все еще не давали слова... — Напоминаю, господа, всем присутствующим в зале, — говорил председательствующий суда, мужчина средних лет с одутловатым лицом и большими лобными залысинами, — что в августе 1871 года начато следствие о получении с дворянина Еремеева, после приведения его в состояние беспамятства, безденежных обязательств на крупную сумму. Обвинение пало на дворянина Давидовского и мещанина Шпейера. Во время расследования оного преступления обнаружились и многие другие, в которых участвовали не токмо указанные выше лица. Все они оказались между собой связанными и выступали как сообщники. Члены этой преступной группы, выдавая себя за очень состоятельных людей, за чиновников, занимавших высокопоставленные посты, мошенническими путями собирали у доверчивых большие суммы денег и обещали вернуть их с большими процентами. Кроме того, они объявляли безработным, что на якобы принадлежавших им заводах имеются свободные места и, под видом найма, брали с них залоги. Кроме того, они продавали несуществующие земли, учитывали безденежные векселя, продавали чужое имущество и прочее, и прочее. Для внушения своим клиентам полного доверия они имели в своем распоряжении билеты на вклады в различных банках. Билеты эти они закладывали и продавали. Таким образом, преступная группа получила от этих мошеннических операций около трехсот тысяч рублей. Всеми этими лицами, коих на скамье подсудимых сорок пять, в течение восьми лет, то есть с 1867-го по 1875 год, было совершено пятьдесят шесть преступных эпизодов в Москве, Петербурге, Туле, Тамбове и Нижнем Новгороде.
Эти каждодневные напоминания председательствующего навязли в зубах, и я пропустил их мимо ушей. И только когда объявили выступление моего адвокала Федора Плевако, я весь обратился в слух.
Высоколобый человек лет сорока с аккуратной бородкой и ухоженными усами поднялся со своего места и сразу же обратился к присяжным заседателям:
— Я не хочу, да и не должен, господа присяжные, злоупотреблять вашим терпением. Я должен поступиться моим правом вот для этих десятков людей, среди которых много виновных, но много и невинных, много таких, над которыми тяготеют несчастное ложившиеся улики и не пускают их к свободе и счастью, ямного и таких, чье прошлое темно, от чьих дел отталзкивает, но которые ждали и хотят вашего суда, хотят
сказать, что и в них не погибло все человеческое,
то и к ним не следует относиться безучастно, что и их
не надо судить холодно, жестоко и бессердечно.
Защищаемый мною Александр Мазурин не должен претендовать на это: с трибуны обвинения, откуда подсудимые привыкли слышать слово, от которого леденеет кровь в их жилах, слово, от которого умирает надежда увидеть дом и семью и когда-нибудь встретить светлое утро свободного дня свободным человеком, — с этой трибуны Мазурин услышал иное слово — животворящее, воскрешающее!
Как звуки порванных цепей узника, как слово дружбы и любви, отозвалось оно в его душе: ему верят, что он невиновен, ему верят, что руки его не совершали бесчестного дела, ему возвращают незапятнанное имя.
Это — счастье, ценность которого люди постигают только тогда, когда им грозят отнять его, разорвать, смять, погрести под тяжестью общественного приговора!..
Защита счастлива, что ей не приходится вести борьбы с обвинением, не приходится ставить подсудимого в томительное ожидание, кто из борцов одержит верх в вашем решительном ответе, что обвинитель уже сказал то самое по убеждению, что я должен был говорить прежде всего по долгу...
Слезы умиления выступили на моих глазах, но тут же высохли. Я вспомнил о том, как, разъезжая по губернским и уездным городам, всеми правдами и неправдами добывал старинные российские ордена для своего богатого клиента — купца первой гильдии Матвея Автандиловича Троицкого, страстного любителя и почитателя старины.
Самым первым из добытых мною орденов стал орден Святого Владимира первой степени. Он принадлежал генерал-фельдмаршалу графу Валентину Плато-новичу Мусину-Пушкину, которого тот был удостоен в 1789 году за успешное отражение годом раньше нападения тридцатишеститысячной шведской армии, руководимой лично королем шведским Густавом Третьим, четырнадцатитысячной армией россиян.
Тот орден достался мне при следующих обстоятельствах.
...Перед внутренним взором Мазурина, в чьей шкуре я как бы теперь находился, прошли воспоминания об удачной афере, блестяще провернутой им еще в 'I начале шестидесятых годов прошлого столетия. У С лакеем Алексашкой, прислуживавшим в загородном имении графа Владимира Владимировича Мусина-Пушкина, Мазурин познакомился в один из ненастных осенних вечеров на постоялом дворе, куда часто забегали любители выпить со всей округи. Пропустив пару стаканчиков за счет Мазурина, Алексашка разоткровенничался:
— Наша матушка-графиня, урожденная Елизавета Бекман, сожительствовала с графом Владимиром Владимировичем ажио с 1861 года. Но поскольку у нее детей от графа не случилось, то он и жениться на ней не желал. А тут вдруг она сказала ему по секрету, что готовится стать матерью. Граф, как честный человек, тотчас принял решение сочетаться с Елизаветой Иммануиловной законным браком по церковному обряду. Но уже в то время брат графа Алексей Владимирович заподозрил Бекман, как он сказал, в «инсинуациях»... Барское слово! Черт его знает, что оно означает... Только младший брат твердо заявил, что у нашей барыни-сударыни никакой беремености нет и в помине. Что, кстати, под-тверждат и местный дохтур, вызванный графом для освидетельствования беременной. Тем не менее Владимир Владимирович как-то ночью разбудил всех домочадцев и прислугу и сообщил радостную весть, что его законная супруга удачно разрешилась от бремени и родила дочь. А третьего октября девочку окрестили, назвав Александрой, и занесли в метрические книги законной дочерью графа. По этому случаю граф и позволил нам отлучиться из дома и удариться в загул. А я вот решил выпить за здоровье новорожденной...
Мазурин сразу почувствовал в этой истории запах жареного и потому заказал еще штоф водки, угостил Алексашку и стал его расспрашивать о подробностях. Наконец тот признался, что барыня держала все время возле себя двадцатилетнюю крестьянку Аграфену Азаеву. Вот та действительно была на сносях...
Большего Мазурину знать и не требовалось. Вооружившись пером, бумагой и чернильницей, он вернулся в свой номер и принялся сочинять послание дворянину Мусину-Пушкину. В том письме имелись и такие слова: «...Если Вы не желаете, чтобы позорная история, связанная с появлением на свет незаконнорожденной дочери Александры, стала известна всем, можете купить мое молчание. Цена сравнительно невелика — знаки ордена Владимира, принадлежав шие Вашему прадеду генерат-фельдмаршалу Мусину Пушкину... Встретимся 4 октября вечером у Лебяжье о пруда. Ваш Доброжелатель».
И эта встреча состоялась. Больной граф с трудом до ицился до указанного места. .При нем находились требуемые регалии. Поначалу он согласился расстаться с реликвией, только бы не навредить любимой.
— Почему это вы так уверены, что Сашенька не моя родная дочь?
— У меня есть серьезные основания так считать, — ответил я.
— Я не стану вас допрашивать, — печально произнес Владимир Владимирович, держась за грудь (похоже, у него сильно болело сердце). — Однако я решил ордена вам не отдавать! Хотя и собирался сделать подобную глупость в самом начале. Но меня не поймут родственники и осудят потомки. Этот орден никогда не покинет стен родовой усадьбы нашей семьи! Слышите вы меня, бесчестный человек?! — Граф, не выдержав взятого тона, уже кричал, потрясая набалдашником трости перед моей физиономией.
Однако я был готов ко всему. Не торопясь, достал пистолет и, взведя курок, наставил его на графа.
Неизвестно, что больше подействовало на Владимира Владимировича — испуг ли от вида заряженного оружия, собственное ли нервическое состояние, но только сердце его не выдержало, и граф, помертвев лицом, медленно опустился на колени, а потом как-то неестественно завалился на бок.
Вынув из кармана графского сюртука орденские знаки, я преспокойно переложил их в свой карман и быстро ретировался через лес к дорожному тракту, где меня поджидала коляска, запряженная резвой лошадью.
«Купец Троицкий будет доволен подобным приобретением для своей коллекции и не постоит за ценой», — думал я, подгоняя кучера, сидевшего на облучке.
Несколько позднее я узнал, чем кончилось дело в графской семье. Смерть Владимира Владимировича была приписана естественным причинам, и специального дознания по этому поводу не проводилось. А вот с его дочерью Александрой дело вышло громкое, на всю Российскую Империю. Через пять лет после рождения Александры граф Алексей Владимирович Мусин-Пушкин заявил судейским чинам, что выдаваемый женою брата за своего ребенок рожден вовсе а не ею, а находившейся у нее в услужении крестьянкой Азаевой и что это сделано его невесткой в целях закрепления за собой имущества его покойного брата. Со слов Азаевой выяснили следующее: графиня, заметив ее беременность, уговорила отдать ей будущего ребенка. Для родов молодую женщину отправили в
Москву, но с дороги тайно возвратили и поместили в сенях барского дома, рядом со спальней графини, где молодая женщина находилась до тех пор, пока не оправилась от родов. Рожденный ею ребенок был тут же у нее отобран и передан графине.
После смерти графа Владимира Владимировича его вдова долго не печалилась и вскоре вышла замуж вторично за мещанина Азбукина. Она показала, что дочь Александра рождена именно ею и что рассказ служанки Азаевой полностью вымышлен. Затем через полгода она изменила свои показания, поведав, что ребенок рожден не ею, а привезен ее первым мужем после того, как у нее в Москве за неделю до этого случая произошел выкидыш, и что муж сам уговорил ее выдать этого ребенка за своего.
И все же Бекман Мусина-Пушкина-Азбукина неожиданно отказалась от последнего объяснения, заявив, что дала его по уговору поверенного графа Алексея Владимировича, пообещавшего ей за это сто тысяч рублей, и поддержала первоначальное объяснение.
Однако показания врача, лечившего графиню от заболевания, при котором никакая беременность не могла быть доношена, все поставили на свои места. Присяжные заседатели пришли к выводу, что бывшая графиня симулировала беременность, а значит, должна была быть обвинена в подлоге в актах о рождении ребенка по 1441 статье Уложения о наказаниях Российской Империи.
Дело это слушалось в Московском окружном суде 24 января 1873 года. Гражданский иск со стороны графа А.В.Мусина-Пушкина поддерживал все тот же Ф.Н.Плевако, который, как всегда, мастерски справился со своими обязанностями. В результате решением суда бывшая графиня была признана виновной в подлоге, и у нее отобрали ребенка, передав его Агра-фене Азаевой, настоящей матери девочки...
* * *
Все-таки моя профессия давала себя знать. Первым делом после того, как получил информацию из прошлого, я сразу же попытался продиагностировать болезни членов графской семьи. И если диагноз заболеявания, от которого почил в Бозе сам граф, мне был ясен сразу — у графа была ишемическая болезнь сердца и он умер от обширного инфаркта, то болезнь графини, помешавшей ей иметь собственного ребенка, заставила меня всерьез задуматься. Наконец я пришел к выводу, что она страдала гипертериозом, а точнее — токсической аденомой, из-за чего и не могла нормально выносить плод.
Усатый опер вновь призвал нас в самую большую комнату обыскиваемой квартиры.
— Виталий Севастьянович и Алла Борисовна, прошу вас засвидетельствовать изъятие вот этих вещиц, — сказал он.
Я увидел распотрошенный письменный стол, ящики из которого находились на полу, а там, где они стояли прежде, теперь зияла пустота. И все же именно там, за ящиками, сыскари обнаружили еще один тайник и извлекли из него несколько забавных фигурок, изображавших рыцаря-крестоносца на коне и пять пеших орденских слуг. Статуэтки, по-моему, были из чистого золота...
И опять мое сознание заполнилось образами каких-то людей в странных одеждах, картинами давно прошедших событий. Однако прошлое в моих видениях было увязано с событиями совсем недавними. Вот одна-то из этих картин, изображавшая длинноволосого субъекта по кличке Мозоль, задержала мое внимание...
* * *
...Поездка во Францию запомнилась мне особенно четко. Именно там я познакомился с двумя неординарными людьми, которые так или иначе сыграли большую роль в моей судьбе...
Первым был француз русского происхождения Максим Воздвиженский. Вторым — американец Джон Джонсон. Впрочем, не буду забегать вперед.
В Париж я поехал для того, чтобы наладить контакты с группой тамошних скупщиков антиквариата, которую возглавлял моложавый человек в темных очках.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55
Мое сознание медленно погружалось в прошлое, фиксируя отдельные картинки давней московской жизни. Я видел Кремль за речной гладью, до которого можно было добраться только на лодке, видел лодочников, торговавших вразнос всякой всячиной на Кузнецком мосту, наблюдал за дракой пьяных извозчиков, не поделивших седока...
Наконец круговерть множества мелких картинок вытеснила одна большая красочная картина, изображавшая разношерстную публику в зале суда. Несомненно, я находился в зале Московского окружного суда, где с участием присяжных заседателей слушалось дело «Клуба червонных валетов». Но еще более удивительным было то, что я мог назвать с точностью до дня, когда происходило это событие. То было 1 марта 1877 года по старому стилю. Больше того! Я знал, что меня зовут Александром Мазуриным и я нахожусь среди других сорока пяти подсудимых.
Странное дело, но я почему-то совсем не боялся а плачевного исхода лично для себя, ведь я не пожалел денег, чтобы нанять отличного адвоката, и теперь с нетерпением ожидал его защитной речи. Однако господину Плевако все еще не давали слова... — Напоминаю, господа, всем присутствующим в зале, — говорил председательствующий суда, мужчина средних лет с одутловатым лицом и большими лобными залысинами, — что в августе 1871 года начато следствие о получении с дворянина Еремеева, после приведения его в состояние беспамятства, безденежных обязательств на крупную сумму. Обвинение пало на дворянина Давидовского и мещанина Шпейера. Во время расследования оного преступления обнаружились и многие другие, в которых участвовали не токмо указанные выше лица. Все они оказались между собой связанными и выступали как сообщники. Члены этой преступной группы, выдавая себя за очень состоятельных людей, за чиновников, занимавших высокопоставленные посты, мошенническими путями собирали у доверчивых большие суммы денег и обещали вернуть их с большими процентами. Кроме того, они объявляли безработным, что на якобы принадлежавших им заводах имеются свободные места и, под видом найма, брали с них залоги. Кроме того, они продавали несуществующие земли, учитывали безденежные векселя, продавали чужое имущество и прочее, и прочее. Для внушения своим клиентам полного доверия они имели в своем распоряжении билеты на вклады в различных банках. Билеты эти они закладывали и продавали. Таким образом, преступная группа получила от этих мошеннических операций около трехсот тысяч рублей. Всеми этими лицами, коих на скамье подсудимых сорок пять, в течение восьми лет, то есть с 1867-го по 1875 год, было совершено пятьдесят шесть преступных эпизодов в Москве, Петербурге, Туле, Тамбове и Нижнем Новгороде.
Эти каждодневные напоминания председательствующего навязли в зубах, и я пропустил их мимо ушей. И только когда объявили выступление моего адвокала Федора Плевако, я весь обратился в слух.
Высоколобый человек лет сорока с аккуратной бородкой и ухоженными усами поднялся со своего места и сразу же обратился к присяжным заседателям:
— Я не хочу, да и не должен, господа присяжные, злоупотреблять вашим терпением. Я должен поступиться моим правом вот для этих десятков людей, среди которых много виновных, но много и невинных, много таких, над которыми тяготеют несчастное ложившиеся улики и не пускают их к свободе и счастью, ямного и таких, чье прошлое темно, от чьих дел отталзкивает, но которые ждали и хотят вашего суда, хотят
сказать, что и в них не погибло все человеческое,
то и к ним не следует относиться безучастно, что и их
не надо судить холодно, жестоко и бессердечно.
Защищаемый мною Александр Мазурин не должен претендовать на это: с трибуны обвинения, откуда подсудимые привыкли слышать слово, от которого леденеет кровь в их жилах, слово, от которого умирает надежда увидеть дом и семью и когда-нибудь встретить светлое утро свободного дня свободным человеком, — с этой трибуны Мазурин услышал иное слово — животворящее, воскрешающее!
Как звуки порванных цепей узника, как слово дружбы и любви, отозвалось оно в его душе: ему верят, что он невиновен, ему верят, что руки его не совершали бесчестного дела, ему возвращают незапятнанное имя.
Это — счастье, ценность которого люди постигают только тогда, когда им грозят отнять его, разорвать, смять, погрести под тяжестью общественного приговора!..
Защита счастлива, что ей не приходится вести борьбы с обвинением, не приходится ставить подсудимого в томительное ожидание, кто из борцов одержит верх в вашем решительном ответе, что обвинитель уже сказал то самое по убеждению, что я должен был говорить прежде всего по долгу...
Слезы умиления выступили на моих глазах, но тут же высохли. Я вспомнил о том, как, разъезжая по губернским и уездным городам, всеми правдами и неправдами добывал старинные российские ордена для своего богатого клиента — купца первой гильдии Матвея Автандиловича Троицкого, страстного любителя и почитателя старины.
Самым первым из добытых мною орденов стал орден Святого Владимира первой степени. Он принадлежал генерал-фельдмаршалу графу Валентину Плато-новичу Мусину-Пушкину, которого тот был удостоен в 1789 году за успешное отражение годом раньше нападения тридцатишеститысячной шведской армии, руководимой лично королем шведским Густавом Третьим, четырнадцатитысячной армией россиян.
Тот орден достался мне при следующих обстоятельствах.
...Перед внутренним взором Мазурина, в чьей шкуре я как бы теперь находился, прошли воспоминания об удачной афере, блестяще провернутой им еще в 'I начале шестидесятых годов прошлого столетия. У С лакеем Алексашкой, прислуживавшим в загородном имении графа Владимира Владимировича Мусина-Пушкина, Мазурин познакомился в один из ненастных осенних вечеров на постоялом дворе, куда часто забегали любители выпить со всей округи. Пропустив пару стаканчиков за счет Мазурина, Алексашка разоткровенничался:
— Наша матушка-графиня, урожденная Елизавета Бекман, сожительствовала с графом Владимиром Владимировичем ажио с 1861 года. Но поскольку у нее детей от графа не случилось, то он и жениться на ней не желал. А тут вдруг она сказала ему по секрету, что готовится стать матерью. Граф, как честный человек, тотчас принял решение сочетаться с Елизаветой Иммануиловной законным браком по церковному обряду. Но уже в то время брат графа Алексей Владимирович заподозрил Бекман, как он сказал, в «инсинуациях»... Барское слово! Черт его знает, что оно означает... Только младший брат твердо заявил, что у нашей барыни-сударыни никакой беремености нет и в помине. Что, кстати, под-тверждат и местный дохтур, вызванный графом для освидетельствования беременной. Тем не менее Владимир Владимирович как-то ночью разбудил всех домочадцев и прислугу и сообщил радостную весть, что его законная супруга удачно разрешилась от бремени и родила дочь. А третьего октября девочку окрестили, назвав Александрой, и занесли в метрические книги законной дочерью графа. По этому случаю граф и позволил нам отлучиться из дома и удариться в загул. А я вот решил выпить за здоровье новорожденной...
Мазурин сразу почувствовал в этой истории запах жареного и потому заказал еще штоф водки, угостил Алексашку и стал его расспрашивать о подробностях. Наконец тот признался, что барыня держала все время возле себя двадцатилетнюю крестьянку Аграфену Азаеву. Вот та действительно была на сносях...
Большего Мазурину знать и не требовалось. Вооружившись пером, бумагой и чернильницей, он вернулся в свой номер и принялся сочинять послание дворянину Мусину-Пушкину. В том письме имелись и такие слова: «...Если Вы не желаете, чтобы позорная история, связанная с появлением на свет незаконнорожденной дочери Александры, стала известна всем, можете купить мое молчание. Цена сравнительно невелика — знаки ордена Владимира, принадлежав шие Вашему прадеду генерат-фельдмаршалу Мусину Пушкину... Встретимся 4 октября вечером у Лебяжье о пруда. Ваш Доброжелатель».
И эта встреча состоялась. Больной граф с трудом до ицился до указанного места. .При нем находились требуемые регалии. Поначалу он согласился расстаться с реликвией, только бы не навредить любимой.
— Почему это вы так уверены, что Сашенька не моя родная дочь?
— У меня есть серьезные основания так считать, — ответил я.
— Я не стану вас допрашивать, — печально произнес Владимир Владимирович, держась за грудь (похоже, у него сильно болело сердце). — Однако я решил ордена вам не отдавать! Хотя и собирался сделать подобную глупость в самом начале. Но меня не поймут родственники и осудят потомки. Этот орден никогда не покинет стен родовой усадьбы нашей семьи! Слышите вы меня, бесчестный человек?! — Граф, не выдержав взятого тона, уже кричал, потрясая набалдашником трости перед моей физиономией.
Однако я был готов ко всему. Не торопясь, достал пистолет и, взведя курок, наставил его на графа.
Неизвестно, что больше подействовало на Владимира Владимировича — испуг ли от вида заряженного оружия, собственное ли нервическое состояние, но только сердце его не выдержало, и граф, помертвев лицом, медленно опустился на колени, а потом как-то неестественно завалился на бок.
Вынув из кармана графского сюртука орденские знаки, я преспокойно переложил их в свой карман и быстро ретировался через лес к дорожному тракту, где меня поджидала коляска, запряженная резвой лошадью.
«Купец Троицкий будет доволен подобным приобретением для своей коллекции и не постоит за ценой», — думал я, подгоняя кучера, сидевшего на облучке.
Несколько позднее я узнал, чем кончилось дело в графской семье. Смерть Владимира Владимировича была приписана естественным причинам, и специального дознания по этому поводу не проводилось. А вот с его дочерью Александрой дело вышло громкое, на всю Российскую Империю. Через пять лет после рождения Александры граф Алексей Владимирович Мусин-Пушкин заявил судейским чинам, что выдаваемый женою брата за своего ребенок рожден вовсе а не ею, а находившейся у нее в услужении крестьянкой Азаевой и что это сделано его невесткой в целях закрепления за собой имущества его покойного брата. Со слов Азаевой выяснили следующее: графиня, заметив ее беременность, уговорила отдать ей будущего ребенка. Для родов молодую женщину отправили в
Москву, но с дороги тайно возвратили и поместили в сенях барского дома, рядом со спальней графини, где молодая женщина находилась до тех пор, пока не оправилась от родов. Рожденный ею ребенок был тут же у нее отобран и передан графине.
После смерти графа Владимира Владимировича его вдова долго не печалилась и вскоре вышла замуж вторично за мещанина Азбукина. Она показала, что дочь Александра рождена именно ею и что рассказ служанки Азаевой полностью вымышлен. Затем через полгода она изменила свои показания, поведав, что ребенок рожден не ею, а привезен ее первым мужем после того, как у нее в Москве за неделю до этого случая произошел выкидыш, и что муж сам уговорил ее выдать этого ребенка за своего.
И все же Бекман Мусина-Пушкина-Азбукина неожиданно отказалась от последнего объяснения, заявив, что дала его по уговору поверенного графа Алексея Владимировича, пообещавшего ей за это сто тысяч рублей, и поддержала первоначальное объяснение.
Однако показания врача, лечившего графиню от заболевания, при котором никакая беременность не могла быть доношена, все поставили на свои места. Присяжные заседатели пришли к выводу, что бывшая графиня симулировала беременность, а значит, должна была быть обвинена в подлоге в актах о рождении ребенка по 1441 статье Уложения о наказаниях Российской Империи.
Дело это слушалось в Московском окружном суде 24 января 1873 года. Гражданский иск со стороны графа А.В.Мусина-Пушкина поддерживал все тот же Ф.Н.Плевако, который, как всегда, мастерски справился со своими обязанностями. В результате решением суда бывшая графиня была признана виновной в подлоге, и у нее отобрали ребенка, передав его Агра-фене Азаевой, настоящей матери девочки...
* * *
Все-таки моя профессия давала себя знать. Первым делом после того, как получил информацию из прошлого, я сразу же попытался продиагностировать болезни членов графской семьи. И если диагноз заболеявания, от которого почил в Бозе сам граф, мне был ясен сразу — у графа была ишемическая болезнь сердца и он умер от обширного инфаркта, то болезнь графини, помешавшей ей иметь собственного ребенка, заставила меня всерьез задуматься. Наконец я пришел к выводу, что она страдала гипертериозом, а точнее — токсической аденомой, из-за чего и не могла нормально выносить плод.
Усатый опер вновь призвал нас в самую большую комнату обыскиваемой квартиры.
— Виталий Севастьянович и Алла Борисовна, прошу вас засвидетельствовать изъятие вот этих вещиц, — сказал он.
Я увидел распотрошенный письменный стол, ящики из которого находились на полу, а там, где они стояли прежде, теперь зияла пустота. И все же именно там, за ящиками, сыскари обнаружили еще один тайник и извлекли из него несколько забавных фигурок, изображавших рыцаря-крестоносца на коне и пять пеших орденских слуг. Статуэтки, по-моему, были из чистого золота...
И опять мое сознание заполнилось образами каких-то людей в странных одеждах, картинами давно прошедших событий. Однако прошлое в моих видениях было увязано с событиями совсем недавними. Вот одна-то из этих картин, изображавшая длинноволосого субъекта по кличке Мозоль, задержала мое внимание...
* * *
...Поездка во Францию запомнилась мне особенно четко. Именно там я познакомился с двумя неординарными людьми, которые так или иначе сыграли большую роль в моей судьбе...
Первым был француз русского происхождения Максим Воздвиженский. Вторым — американец Джон Джонсон. Впрочем, не буду забегать вперед.
В Париж я поехал для того, чтобы наладить контакты с группой тамошних скупщиков антиквариата, которую возглавлял моложавый человек в темных очках.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55