«Все зима проклятая, никак нельзя было...» Если бы только так было...
Одно только нехорошо... Как бы он посмотрел в глаза Дубашу? «Я не виноват, это Дарийка сама?» Хорошо еще, что в тот раз, когда Дарийка обняла его, он сдержался, не поддался порыву. А ведь могло быть... Все могло быть. И хорошо еще — мысли Мурата перекинулись на жену,— что Сакинай ничего не подозревает. Она все больше Гюлыпан опасается. Впрямую ничего не говорит, но по ней же все видно. И все время следит за ними, старается не оставлять их наедине. Такие случаи хоть и нечасты, но бывают, куда денешься, их так мало... Да и сам Мурат дает пищу для таких подозрений. При случае в разговорах он частенько упоминает имя Гюлыпан: вот, мол, какой должна быть женщина — и следит за собой, и дело у нее спорится, в общем, с какой стороны ни возьми, все в ней прекрасно. Это получалось как бы само собой, он вовсе не хотел уязвить Сакинай: мол, Гюлыпан не чета тебе. Но, наверно, она-то воспринимает эти разговоры именно так. Но если ко всем разговорам с такой меркой подходить, тогда всем им надо в глухонемых превратиться. Даже слепоглухонемых — ничего не вижу, ничего не слышу, ничего не говорю. О ком же тогда говорить Мурату? Только о Сакинай? Вот уж... тема для разговоров...
Время от времени давая коням передохнуть, Мурат добрался наконец до Кийикты. Здесь и остановился на ночлег, пожалев о том, что не захватил берданку. Зверье сейчас голодное, а человечий и конский запахи далеко разносятся.
Он покормил коней, завернулся в шубу и, прислонившись к мешкам, задремал. А когда чуть засинел рассвет, снова пустился в путь.
На солнечных склонах снег уже почти сошел, но холод держался лютый. Небо было ясное, и Мурат с удовлетворением подумал: «Продержалась бы такая погода, пока хребет не перевалим, то-то хорошо было...»
Чем выше поднималось солнце, тем оживленнее становилось вокруг. Пробудившиеся от спячки сурки деловито перебегали из одной норы в другую. Те, что были в отдалении,
застывали словно истуканы, подставляя бока солнцу. Тянулась вдаль пустынная тропа, время от времени попадались по сторонам черепа горных козлов с огромными рогами.
Наконец Мурат добрался к подножию первого перевала, того самого, где прошлой осенью они ехали с Айшой-апа и Изат. Снега здесь было еще много. И погода стала портиться. Ниже был еще один перевал, не такой высокий, и Мурат решил проехать там.
Солнца уже не было видно, и Мурат прикинул, что, должно быть, далеко за полдень. Он и половины пути до вершины перевала не одолел, как повалил снег и началась метель. Мурат выругался, надвинул шапку поглубже и подстегнул Алаяка. Оглянулся на Торкашку, тот с трудом выдергивал ноги из глубокого снега, тяжело поводил боками, от которых валил пар.
На вершине хребта метель была вовсе несусветная, не разобрать, где земля, где небо. Жесткий колючий снег слепил глаза, порывы ветра, словно волки, рвали полы шубы. Надо было поскорее убираться отсюда. Снег доставал лошадям уже по брюхо. Мурат спешился и шел впереди, пробивая дорогу. Была минута, когда ему показалось: все, больше он не сможет сделать ни шагу. Сорвав с головы шапку и вытирая взмокший лоб, он закричал во весь голос, обращаясь с проклятиями к равнодушному богу:
— Эй, ты! Зачем ты так издеваешься надо мной?! Чем я перед тобой провинился? Ну что бы тебе не подождать чуть- чуть, будь ты проклят!
Но не слышал его бог, как сам Мурат не слышал своего крика.
Мурат надел шапку и двинулся вперед, будто плыл, разгребая снег руками. Он уже ни о чем не думал, да и не о чем было думать, кроме одного — вперед, только вперед, иначе неминуемая гибель. А умирать было нельзя. Ветер завывал так, словно огромная стая волков окружила их и только ждет мгновения его слабости, чтобы наброситься на них.
Он даже не обрадовался, когда заметил, что дорога идет под уклон. Да и снега стало меньше, и легче было идти. Значит, они перевалили через хребет. И хотя по-прежнему бесновалась метель и в двух шагах ничего не было видно, Мурат понял, что уже не умрет. Не может этого быть, ведь самое страшное позади. И уже через несколько минут они вышли на тропу.
Дальше было уже совсем просто. Они добрались до подножия отвесной скалы, где ветер почти не чувствовался.
Мурат снял с Торкашки мешки, ослабил подпругу, то же проделал и с Алаяком. Кони едва держались на ногах, да и сам он был в полном изнеможении. Ему казалось, что сейчас он упадет и больше не встанет. Он прислонился к камню, постоял, глядя в небо бездумными глазами, потом словно очнулся, присел на корточки и стал растирать снегом лицо.
Был уже вечер. Значит, на перевал ушло почти полдня. А впрочем, что бога гневить, могло быть и хуже. Хорошо, что выбрались из этой сумасшедшей свистопляски.
Он задал коням корм, но сам есть не стал — совсем не хотелось. Во рту было сухо и горько, и все тело горело. «Неужели заболел?» — с тоской подумал Мурат. Ах, как все это было некстати... Он усмехнулся, поймав себя на этой мысли. Как будто болезнь бывает когда-нибудь кстати...
Ночью снились ему какие-то кошмары, от которых он то и дело просыпался,— и не мог вспомнить, что же именно снилось ему. Помнилось только — что-то страшное. И снова засыпал, чтобы тут же — так ему казалось — проснуться. А последний час перед рассветом просидел, запахнувшись в шубу, и смотрел на небо, и как только чуть забрезжило, покормил коней и тронулся в путь.
Недаром говорят: «Весенний день словно ребенок». Снова было высокое чистое небо, и так же, как вчера, пересвистывались сурки, спокойно шумела река в ущелье. Мурат расслабился, подремывал в седле, думал о том, что надо до темноты перевалить следующий перевал, а там только Джаман-Кыя и останется. Ничего, не так страшен черт, как его малюют...
Рано успокоился Мурат. Беда подстерегала его там, где он вовсе не ожидал встретить ее. Он даже не сразу понял, в чем дело. А все оказалось просто — лавина, засыпав узкое ущелье, перегородила реку и тропу.
Такого ему еще не приходилось видеть. Он озадаченно осмотрелся — другого пути не было. Только по снегу, перегородившему дорогу. А если снег рыхлый, как над медвежьей берлогой? Мурат спешился и осторожно ступил на ледяную плотину. Она оказалась именно ледяной, а не снежной — лавина падала с большой высоты, снег спрессовался, и, видимо, уже давно.
И Мурат решил перебираться. Ведя в поводу Алаяка и Торкашку, он осторожно пошел вперед, стараясь почему-то держаться ближе к краю.. Но тут снег уже начал подтаивать, и Мурат перебрался на середину «моста». Снизу доносился приглушенный шум реки. Временами этот шум переходил в
грозное клокотание. И ничего, кроме этого шума, не было слышно.
Он шел, внимательно глядя себе под ноги и обходя опасные, на его взгляд, места. Тревожно всхрапывали кони — они тоже чуяли опасность. И, наверно, лучше, чем сам Мурат... Сзади послышался треск, повод вырвало из рук Мурата. Он быстро обернулся и увидел, что Торкашка провалился в трещину, а Алаяк стоит, тревожно прядая ушами и кося налитым кровью глазом. Мурат схватил его за узду и, еще не понимая толком, что случилось, приблизился к Торкашке. В широко раскрытых глазах Торкашки плескался животный предсмертный ужас. Он попытался выбраться из трещины, но провалился еще глубже. Теперь только два мешка и держали его.
Мурат попытался помочь Торкашке, подвигал мешки, но тут же понял, что это бесполезно, и отвернулся от его глаз. Конь как будто спрашивал его: «За что меня так?» Он выждал еще немного, хотя и понимал, что медлить нельзя. Надо было спасти хотя бы мешки с зерном. Сняв с Торкашки узду, Мурат привязал ее одним концом к веревке, на которой держались оба мешка, а другим — к подпруге Алаяка, выхватил нож и резким движением перерезал подпругу Торкашки.
Кони могут кричать как люди — это Мурат знал. Но впервые ему пришлось услышать такой крик... Доли секунды не было у него на жалость к погибшему коню — мешки могли тоже провалиться в трещину. Мурат громко крикнул Алаяку: «Чу-у! Тяни! Чу-у!» Алаяк резко рванул. Затрещал лед, появились новые трещины, в одну из них Алаяк попал левой передней ногой, но сумел выдернуть ее и вытащил мешки вместе с вцепившимся в них Муратом на безопасное место.
Он долго стоял у подножия обрыва, до боли в глазах вглядываясь в воду, вытекающую из-под ледяной плотины. Торкашки не было видно. То ли застрял в трещине, то ли уже унесло его быстрой водой. Он сел наконец на мешок, сжал голову обеими руками, раскачивался из стороны в сторону. Что же такое происходит?! Вчерашнее понятно, перевал есть перевал, там все было обычное и, в общем-то, хорошо знакомое. А что здесь? Что он должен был делать? Вернуться назад? Но ведь лед казался таким крепким... Что теперь делать? Остался на полпути с одним конем. И вперед — далеко, и назад — не близко...
Ему давно хотелось заплакать. Он говорил себе: нельзя,
ты же мужчина, джигит... А почему, собственно, нельзя? В горле давно стоял тяжелый горячий ком, и он не сразу заметил, что по щекам его текут слезы. Он не вытирал их. Никто не увидит его слез. На несколько дней пути верхом здесь не было людей. Один... И он продолжал плакать. И о погибшем Торкашке — его глаза и предсмертный крик словно жили в нем,— и о несбывшейся надежде скоро увидеть людей и передать им то малое, чем они могли помочь фронту... Плакал от одиночества и от обиды неизвестно на кого, может быть — на весь мир... А ком в горле не проходил, вспухал, было уже трудно дышать. Мурат вскочил и глубоким вздохом, от которого горячей болью полоснуло горло, выдавил из себя этот ком, взорвавшийся криком:
— Эй ты, мир! Меня учили, что ты широкий и радостный, но ты злой, страшный и несправедливый! Нет в тебе тепла и жалости! Эти подарки мы оторвали от женщин и детей, чтобы отправить на фронт твоим сыновьям. Что стоило тебе не чинить мне преград? Я проклинаю тебя, ты слышишь? Ну, что ты еще можешь сделать мне? Давай, давай, я жду!
Он стоял, озираясь, будто и впрямь ждал, что кары небесные обрушатся на него, но по-прежнему, как и день назад, никто не слышал его, все то же спокойное солнце светило над ним и равнодушно шумела река в тесном ущелье. И Мурат успокоился, сказал угрожающе вслух:
— То-то... Ничего ты не можешь мне сделать. А я — сделаю! Я все равно довезу и зерно, и одежду, и узнаю о том, что делается на фронте, и снова вернусь к маленькой Изат, к Гюлыпан и Дарийке, к мудрой Айше-апа... Не сможет Алаяк поднять — взвалю себе на спину, но довезу! Слышишь?
И снова никто не слышал его.
Взгляд его упал на Алаяка, стоявшего в нескольких шагах, на его понурую голову, скользнул вниз — и Мурат почувствовал, как противный холодок скользнул по спине. Выходит, зря он бросал вызов миру. Этот мир еще раз сумел наказать его...
Алаяк стоял на трех ногах, держа на весу левую переднюю. Мурат медленно направился к нему. Алаяк неуклюже отпрыгнул в сторону. «Неужели перелом?» Мурат ласковым голосом успокоил коня и, поглаживая его одной рукой, другой стал ощупывать поврежденную ногу. Алаяк теперь стоял не шевелясь и только мелко подрагивал всем телом. Перелома, похоже, не было, иначе Алаяк не стоял бы так г мирно. Вывих? Тоже как будто нет. Видимо, растяжение или
сильный ушиб. Утешение не слишком большое — все равно травма серьезна. Теперь и речи не может быть о том, чтобы довезти подарки до райцентра. Туда еще два дня пути — перевал. Джаман-Кыя, а сколько речек нужно перейти вброд, одному богу известно. А эти два мешка — не курджун1, чтобы перекинуть через плечо. Да еще узел с одеждой... Надо возвращаться домой, все-таки ближе. А потеплеет, сойдут снега на перевалах, подсохнут дороги — тогда он снова поедет...
Другого выхода не было.
Он поводил коня взад-вперед. Алаяк хоть и осторожно, но наступал на больную ногу, которая распухала, однако, на глазах. О том, чтобы навьючить его, не могло быть и речи. Что же делать? Оставить мешки здесь? А почему бы и нет? Ведь он все равно решил позже отвезти их в райцентр. И прекрасно, с удовлетворением подумал Мурат, поистине нет худа без добра. Людей здесь нет, только звери да птицы. Разве что еще мыши... Но наверняка можно найти подходящее место.
Он медленно пошел по берегу реки. Везде камни. Нет, не годится. Начнется половодье, и все унесет. Можно поднять повыше и завалить камнями, но начнутся дожди, зерно намокнет и прорастет.
Мурат повернул назад, решив поискать подходящее место в другом направлении. Алаяка, видимо, мучила жажда, он жадно хватал снег. Мурат повел его к реке, снял удила, Алаяк припал к воде и долго пил, время от времени тяжело отдуваясь. А Мурат все смотрел по сторонам: куда бы спрятать мешки? Взгляд его остановился на уступе, который был совсем рядом. Как же он раньше не заметил... Похоже, там есть какое-то углубление. Он взобрался на уступ — и даже засмеялся от радости: действительно, там оказалась довольно глубокая выемка с сухим дном, а главное — сверху нависал внушительный каменный козырек, защищавший это естественное убежище от дождя и снега. Правда, радость его основательно померкла, когда он прикинул расстояние до земли — метра три. Как же забросить сюда мешки? Он и сам-то сюда не без труда взобрался...
Выход нашелся, но Мурат только вздохнул, представив, какая работа предстоит ему. Надо натаскать камней и сделать что-то вроде лестницы...
Сначала дело пошло довольно быстро, но потом приходилось уходить за камнями все дальше, и каждый новый
1 Курджун — переметная сумка.
камень все больше оттягивал замерзшие руки, живот одеревенел и существовал как бы отдельно от его тела. Прошло несколько часов, когда он решил, что хватит, и присел на мешок передохнуть. И тут же его начал бить озноб. Наверно, он все-таки простудился... Надо поскорее затащить эти мешки, подумал он, но еще несколько минут не мог заставить себя подняться. Ему не сразу удалось подлезть под мешок и взвалить его на спину. Ощущение было такое, словно его позвоночник вот-вот с треском переломится пополам. На четвереньках, прижимая угол мешка зубами и подбородком, он пополз наверх. Несколько камней скатилось вниз, и Мурат подумал, что надо было сделать «лестницу» повыше.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38