.. А какой все-таки? И Мурат, внимательно разглядывая колосья, принимался подсчитывать. И получалось, что если и дальше все пойдет хорошо, можно будет собрать чуть ли не двадцать мешков. Хорошо, пусть не двадцать, а только пятнадцать... Все равно много. С лихвой хватит и на зиму, и на следующий год... Господи, неужели им еще и это предстоит? Ладно, все уже, кажется, смирились с тем, что в это лето к ним никто не приедет, но неужели и весной...
Чтобы отогнать невеселые мысли, Мурат знал только одно средство — работу...
Однажды он подумал: а не сделал ли ошибку, уехав из родного аила и забравшись сюда, в горы? Был бы сейчас, как его отец, хлеборобом. И взращивал бы не этот клочок земли, а тучные поля долины... Он вспоминал эти поля и покойного отца. Были годы таких обильных урожаев, что хлеб не успевали свозить с полей, и сколько же тогда пропадало его... Изобилие... А отец не мог равнодушно пройти даже мимо нескольких зерен, просыпанных на дорогу. Он, кряхтя, нагибался, подбирал их, пересыпал в ладонях и, случалось, сдунув пыль, кидал их в рот и жевал. Тогда Мурату казалось странным это, вон ведь сколько зерна — и на току, и в ямах, и в мешках. Что могут значить несколько зернинок? А отец говорил: «Ты еще молод, многого не понимаешь... Это ведь тоже хлеб.— И он снова нагибался, собирал зерна вместе с пылью.— А перешагнуть через хлеб, не поднять его — большой грех... Это сейчас его много, а я помню времена, когда ради горсточки толокна приходилось пороги обивать... Запомни, сынок,— нет в жизни ничего важнее хлеба. Даже если это всего несколько зерен. Потому что без них,— отец показывал ему зерна на черной ладони,— ничего не будет...»
Много же лет понадобилось Мурату, чтобы понять истинность этих, казалось бы, немудреных слов... Теперь-то ему дорог каждый колосок, растущий на его поле. Ему даже казалось, что многие он знает «в лицо». Смешно? Нет... Они ведь и в самом деле разные. Вот растут два рядом, и земля у них должна быть одинаковая, и воды оба получают вдоволь, а один почему-то чуть ли не на ладонь ниже, и зерна в нем мельче... А почему? Разные ли зерна дали им жизнь, а может, одному попался на пути к свету комок неразбитой земли или легло оно глубже своего более удачливого собрата и до срока израсходовало запасы своих сил — как узнать? Все-таки удивительно, что даже у такой малости, едва различимой взглядом, своя особая жизнь...
Клонится к вечеру день. Устал Мурат, но то усталость легкая, приятная, совсем не та, что кидает в провал полуобморочного сна сразу, как только голова коснется охапки прошлогоднего сена. Можно не спеша развести костер, разогреть джарму, посидеть перед сном на еще не остывшем камне, глядя на вечереет небо. Тихо, спокойно кругом, только звенит на камнях река да пофыркивает Алаяк. Он раньше далеко не уходил, а в последнее время вообще старается держаться поближе к нему, и это все больше не нравится Мурату. Да, болен Алаяк... Не надо быть ветеринаром, чтобы понять это. Мурат давно уже сроднился с конем, знает все его повадки, и не только взгляд Алаяка, предание ушами, но даже просто то, как он держит голову, как ест и пьет, говорят ему многое. И Алаяк ведь умница, только что человеческим языком не говорит... И если порой сердится Мурат на него, то точно так же, как на любого человека, как сердился когда-то на Сакинай, например...
Никак не может поправиться Алаяк. Бока впавшие, шерсть не блестит, но главное — нога. На щиколотке ощутимая твердая опухоль, а выше, до самого колена, тонко. И Мурату кажется, что с каждым днем становится все тоньше, сохнет нога. И есть он стал плохо. Мурат, вспомнив древнее поверье, кормил его из своей посуды, однажды даже запихал ему в рот один из последних оставшихся кусков масла, но ничего не помогает. В последнее время Мурат даже л садиться на него почти перестал, разве что приторочит курджун с припасами да подсадит Изат. Может, вообще его не брать сюда, оставить дома? Ведь Алаяку предстоит работа, и немалая, когда надо будет возить зерно и сено...
На следующий день, закончив полив, он полюбовался на поле и решил отправиться домой. Работы здесь пока не было, а там надо и станцию осмотреть, переписать в журнал показания, и помыться как следует не мешало бы... И было еще одно подспудное желание — очень хотелось Мурату рассказать, каким замечательным стало его поле...
Долго в этот вечер он сидел со всеми, взахлеб рассказывая о Кок-Джайыке. Как завороженная слушала его Изат, молча смотрела Гюлынан, одобрительно кивала головой Айша-апа. Лишь когда он стал «с размахом» подсчитывать урожай, она осторожно заметила:
— Не будем загадывать, сынок. Что бог пошлет — все будет наше. Самое главное — здоровье...
Это несколько охладило восторженный пыл Мурата, он недовольно умолк: «Вечно она со своим аллахом... Не бог же это поле возделал, а мы, люди!» Но уже через минуту заговорил снова, решив: «Старая женщина, что с нее взять...»
Но права оказалась мудрая Айша-апа в своей осторожности...
Через три дня он снова собрался на Кок-Джайык. Поразмыслив, он решил, что пока оставлять здесь Алаяка не стоит — трава на Кок-Джайыке намного сочнее, пусть лучше там пасется. Торопиться некуда, он пойдет пешком, а Алаяк налегке без труда осилит дорогу.
Приближался он к Кок-Джайыку в настроении самом радужном. «Как будто не из дома, а наоборот, к себе домой иду»,— подумал он. Да и то сказать — разве Кок-Джайык не стал его домом? Его поле — не главная сейчас забота?
Мурат приготовился увидеть привычную, радующую глаз картину и не сразу понял, что случилось с его полем. Словно какая-то мерзкая, чудовищная тварь обезобразила его, перерыла, перекопала... Он бросил повод и бросился бежать, опустился на колени у кромки поля, стал дрожащими руками поднимать поникшие стебли. Господи, да что же это такое?
И уже через секунду все понял: кабаны. Вот их следы, множество следов, ему приходилось видеть их в долине. Совсем еще свежие, — судя по всему, набег был совершен минувшей ночью.
— А-а-а! — злобно закричал Мурат и кинулся по следам, уходившим к реке.
Он не думал о том, что кабаны наверняка уже ушли, да и что он мог бы сделать с ними, безоружный? Но как же хотелось ему увидеть хотя бы одну из этих поганых тварей, наброситься на нее и голыми руками разодрать омерзительно хрюкающую пасть...
У воды он опомнился, сел на камень, сжал голову руками. Проклятье! Откуда здесь взялись кабаны? Сколько тут жил — и тени их не было. Может быть, в долине стало слишком жарко и они поднялись сюда в поисках прохлады? Или ветер, дующий с гор, донес до них запах созревающего ячменя? Наверно, у этих подлых тварей отличное чутье...
Он вернулся к полю, стал выправлять полегшие стебли, приминать руками влажную землю. Но через минуту выпрямился, огляделся. Нет, одному не управиться, эти скоты испоганили добрую половину поля... Надо позвать на помощь Гюлыпан и Изат...
Он вскочил на Алаяка, хлестнул его камчой, не думая о его хромоте.
И еще издали закричал:
— Гюлыпан! Изат!
Сидевшая у дома Айша-апа всполошилась:
— Что случилось, сынок?
— Что случилось? — недобрым голосом переспросил Мурат, словно Айша-апа была виновата.— А то, что все поле перерыто! Проклятые кабаны! Откуда они только взялись!
Выскочила из дома Изат, следом за ней показалась и Гюль- шан. Мурат резко приказал им:
— Живо собирайтесь, пойдем на Кок-Джайык!
Он даже не взглянул на них, быстро направился к будке, сорвал со стены берданку, отыскал кожаный мешочек с патронами.
В тягостном молчании добирались они до Кок-Джайыка. Гюлынан попыталась было робко спросить, что случилось, но Мурат тут же оборвал ее:
— Придем, сама увидишь!
Увидела Гюлыпан — и застыла на месте, стягивая у горла концы платка. Секундой раньше Изат соскочила с Алаяка, закричала звонким гневным голосом:
— Кто все это натворил, дядя Мурат? Я убью его!
— Кабаны, — спокойно сказал Мурат.
К концу пути он весь как-то обмяк, даже придержал шаг — Гюлынан запыхалась, едва поспевая за ними,— понимая, что какие-то пятнадцать — двадцать минут ничего не решают. А может быть, и вся предстоящая работа окажется бессмысленной... И все-таки надо было сделать ее...
— Делайте как я.
Он осторожно выпрямил втоптанный стебель, подгреб землю, плотно утрамбовал ее ладонями. Гюлынан опустилась на колени рядом с ним, поодаль примостилась Изат.
Почти весь день они проработали не разгибая спины. Иногда Мурат говорил им: «Отдохните», но Гюлыпан даже не отзывалась, будто не слышала, а Изат улыбалась: «Ничего, дядя Мурат, это же совсем нетрудно». А сама тяжело, загнанно дышала. Мурат отворачивался, сжимая губы в бессильной ярости: «Почему ребенок должен заниматься такой работой?! Детство должно быть детством, а не долгом, не обязанностью... Мы, взрослые, должны заботиться о том, чтобы у детей была нища, крыша над головой, чтобы они играли и смеялись, а не
копались в земле... Но что делать... Не знаешь, как повернется жизнь... Может быть, в тех колосках, которые спасут руки маленькой Изат,— спасение ее жизни...»
— Хватит,— сказал наконец Мурат.
Гюлыпан выпрямилась, взглянула на солнце.
— Почему? Можно еще часа два поработать.
— Вам надо засветло вернуться домой.
— А ты? — спросила Изат.
— Я останусь здесь. Кабаны наверняка снова придут. Наверно, они спрятались где-нибудь поблизости, там,— он кивнул за реку,— в зарослях. А вы идите. Надо же еще и показания снять.
— А ты не боишься? — спросила Изат.
Мурат улыбнулся.
— Нет, маленькая, я давно уже ничего не боюсь. А потом, у меня же ружье... А ты боишься идти без меня домой?
— Нет,— мотнула головой Изат. — Я за тебя боюсь.
— Кабаны не нападают на людей... А мне надо остаться. Наверно, до тех пор, пока не созреет ячмень. Иначе нам нечего будет убирать.
— Завтра к вам прийти?— спросила Гюлыпан.
— Да. Принеси еды и захвати косу. Буду потихоньку косить. А ты,— обратился он к Изат,— будь дома.
— Нет, я тоже приду,— упрямо сдвинула брови Изат.
— Ну,— нахмурился Мурат,— идите, хватит разговоров.
Они ушли. Изат несколько раз оглянулась, Мурат помахал
ей и, когда они скрылись за поворотом, решил поработать до захода солнца, но уже через десять минут сел прямо на землю, осмотрел поле. Вот тебе и двадцать мешков зерна... Дай бог десять собрать. И кто мог предположить, что опасность появится с такой неожиданной стороны... Что же тогда еще-то может случиться, о чем сейчас не думаешь, не гадаешь? Загорится от молнии дом? Поскользнешься на камне и вдребезги разлетится твой череп? Иссякнет вода в родниках и речке, и они погибнут от жажды? Почему нет? Если уж кабаны, сроду не появлявшиеся на такой высоте, объявились здесь,— почему нет? А может быть, в долине просто никого нет, ни единого человека, нет никаких посевов, а на одних травах и корешках кабаны жить не привыкли, вот они и пришли сюда, к его полю, единственному во всей округе...
«Не сходи с ума, Мурат Бекмурзаев,— приказал он себе.— Это правда, что здесь никогда прежде не появлялись кабаны, но ведь и войны не было... По крайней мере, на твоей памяти.
Война — это безумие, но, может быть, безумие не только человеческое, но и животное... Что-то не так, ведь тебя учили, что разум у животных отсутствует... Хватит философствовать. это занятие явно не для тебя. Ты слишком мало учился, слишком мало знаешь... Вставай и берись за работу. Делай то, что умеешь, и делай хорошо. Сейчас твоя задача — караулить свое поле. Эти твари обязательно придут снова, и надо хорошенько их встретить...»
Он тщательно выбрал место, осмотрел берданку — давно уже не приходилось пользоваться ею — и стал ждать. Ночь опустилась сразу, как только солнце скрылось за горы. Луна еще не взошла, и было так темно, что Мурат не видел мушки. И хотя он и уверял Изат, что уже давно ничего не боится, а теперь было ему очень не по себе. Он пожалел о том, что не развел костер. Но тогда кабаны могли не подойти, а ему нужно было, чтобы они поняли — здесь не даровая кормушка, а место для них страшное, с громами и молниями. А вот водой надо было запастись, у него вдруг пересохло в горле. Значит, все-таки боишься...
Да, боюсь. Но не темной ночи и этих тварей... Боюсь не уберечь мое поле, боюсь пасть духом, боюсь ошибиться так, чтобы кого-нибудь еще постигла участь Дарийки и Сакинай... Что греха таить — боюсь и сам умереть... Ведь я еще молод и так мало успел в жизни...
Посветлело, стало видно и поле, и силуэты гор на фоне бледного неба. Кабаны не шли. А Мурат с нетерпением ждал их, как дорогих гостей. Ну идите, чего же вы ждете? Или вам не пришелся по вкусу мой ячмень? А если это не кабаны, а нечистая сила? Эй, Мурат Бекмурзаев, храбрый джигит, испугался нечистой силы... Нечистая сила там, далеко на фронте, там дым, смрад, огонь и свинец, а здесь всего лишь поганые клыкастые твари, они не умеют стрелять, стрелять умеешь ты... Конечно, в такой темноте вряд ли удастся уложить хоть одного кабана наповал, а было бы совсем неплохо... но хотя бы ранить, напугать, чтобы они больше никогда не приходили сюда...
И они пришли. Их было не меньше десятка, сначала он услышал шум, когда они поднимались от берега реки, и потом одна за другой стали появляться их темные фигуры, и раздалось их довольное повизгивание и омерзительное хрюканье. «Спокойно, — приказал он себе, — торопиться нельзя. Надо стрелять наверняка». Он тщательно прицелился и выстрелил и, быстро перезаряжая берданку, с радостью услышал отчаянный визг. Кабаны стремительно бросились назад, к реке. Он
выстрелил еще раз. Все-таки удивительно, как быстро умеют бегать эти твари...
Он быстро пошел к тому месту, где скрылись кабаны, надеясь, что подранок остался на поле. Нет, все ушли... А может быть, он никого и не ранил и кабан завизжал просто от страха? Было слишком темно, чтобы увидеть следы крови, и он пошел к шалашу, уверенный в том, что кабаны больше не придут, по крайней мере, сегодня ночью. На рассвете он снова осмотрел это место и убедился, что действительно ранил по крайней мере одного кабана — след крови был отчетливый, он даже решил перейти речку и пойти по этому следу, но, подумав, вернулся назад.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38