— А может, ты молилась, как апа?
Гюлыпан молча отвернулась. Дарийка вздохнула.
— Никак не могу понять тебя... До чего вы иногда похожи бываете — что ты, что апа... Все бормочете, будто разговариваете с какими-то невидимыми волшебными духами... Но апа — понятно, коран читает, молитвы, все на арабском языке, нам все равно не понять, в медресе не учились, к муллам не обращались... Но ты-то вроде по-киргизски бормочешь, а все равно непонятно — к кому обращаешься, зачем, чего просишь? Ну, чего молчишь?
Гюлыпан зябко передернула плечами, спросила, не поворачиваясь:
— Пойдем копать?
— Ишь ты...— хмыкнула Дарийка.— По работе соскучилась? Ну, пойдем копать...
По всему видно было, что нечасто Гюлыпан приходилось сталкиваться с лопатой... Нога ее то и дело срывалась с заступа, забирала она слишком большой кусок земли и с трудом выворачивала, неумело разбивала, оставляя крупные комья. Дарийка, понаблюдав за ней с минуту, сказала:
— Э, так не пойдет... Смотри, как я делаю. Не бери слишком много, спина заболит. И разбивай получше, иначе толку не будет.
Гюлыпан кивнула. Всего минут пятнадцать прошло, а спина у нее заболела так, будто весь день работала. Оказывается, и в таком простом деле сноровка нужна... Что делать, не приходилось прежде такой работой заниматься... Пахать — да, и то одно лето, да и что там была за работа — коня вести. Все Тургунбек делал. И всегда следил за тем, чтобы она не устала, чуть что — и говорит: «Отдохни, Гюкю, я сам все сделаю...» И песни для нее пел. Когда-то еще доведется услышать его песни... Господи, хоть бы он живой вернулся...
Солнце палило нестерпимо, и таким маленьким был этот клочок вскопанной земли... Хотелось бросить лопату и лечь, но Гюлыпан гнала от себя эти мысли. Нельзя... Конечно, за Дарийкой ей не угнаться, но надо сделать все, что в ее силах... Но неужели им придется еще одну зиму провести здесь? Выходит, так, иначе зачем вся эта работа? Вроде бы все сошлись на том, что на всякий случай надо посадить
пшеницу, но наверняка не только у нее было ощущение, что этот «всякий случай» — самая настоящая реальность, и от того, как они сейчас будут работать, зависит все — их жизнь в первую очередь... И нельзя, нельзя хоть в чем-то давать себе поблажку... Надо помочь Мурату. Все ведь на нем. Господи, как ему тяжело... Высох весь, и лицо все время мрачное... Наверно, переживает из-за всех них... Но как же тяжело все это копание... Хорошо Дарийке — она с детства к такой работе приучена. По ней даже и не видно, что устала. Так копает, будто ей это удовольствие доставляет... А что, может, и в самом деле так? Это тебе как наказание божие, а она ведь любит работать... Вон как лихо расправляется с комьями земли. Да и вообще на нее приятно смотреть. Не скажешь, что это уже зрелая женщина, мать почти взрослой дочери. И лицо молодое, и фигура девичья, а главное — исходит от нее какое-то успокаивающее чувство уверенности, смотришь на нее, и начинает казаться, что жизнь прекрасна, несмотря на все ее тяготы. Откуда у нее это? Счастливое свойство характера? Наверно... Вот ей, Гюлыпан, никак не удается смотреть на мир только со светлой стороны. Вдруг накатит какое-то смутное, словами не выразимое чувство печали, а почему, отчего — и самой непонятно. И всех жалко становится, а себя — больше всех. И за то, что живем на этой земле, и за то, что умрем когда-нибудь и ничего больше не увидим, не узнаем... Интересно, а к Дарийке приходят когда-нибудь такие мысли? Или все у нее просто и понятно: живи, пока живется, радуйся каждому новому дню, а придет время — и о смерти можно задуматься... Как знать... Может быть, она только на людях такая беспечная и жизнерадостная, а наедине с собой совсем другая?
Гюлыпан вдруг представила, что Дарийки с ними нет. Да, нелегко было бы им тогда... Она, Гюлыпан, со своей печалью, хмурый Мурат с нескончаемыми заботами, вечно подозрительная и ревнивая Сакинай, угасающая Айша-апа и маленькая Изат... Как, оказывается, много может значить один человек...
— Эй, Гюкю, — позвала Дарийка.— Что молчишь, будто воды в рот набрала? Может, отдохнем?
Гюлыпан разогнулась, согласилась с улыбкой:
— А что, можно.
И с завистью посмотрела на веселую, будто совсем не уставшую Дарийку. Вряд ли ей так уж требовался отдых. Наверно, пожалела ее, Гюлыпан...
— А что, подружка, неплохо поработали, а? — Дарийка
подмигнула.— Глядишь, Мурат нам благодарность объявит, а то и премию какую-нибудь даст.
Гюлыпан, держась руками за поясницу, огляделась. Да, явно пыталась подбодрить ее Дарийка... Сделано-то было с гулькин нос. А сколько еще предстоит... В общем, начать да кончить...
— Не унывай, Гюкю, — тут же уловила ее настроение Дарийка.— Ничего страшного. Это поначалу кажется трудно, а втянешься — лопата сама копать будет, только успевай за ней поворачиваться.
Подошли Мурат и Сакинай, оба потные, уставшие. Мурат освободил Алаяка от хомута и пустил пастись. Лицо его, обметанное неряшливой щетиной, было такое мрачное, что у Дарийки невольно сжалось сердце. «С Сакинай, что ли, поссорился?» — подумала она, участливо спросила:
— Ну, как там наш буурсун?
— Ха! — злобно оскалился Мурат.— Наш буурсун! Был буурсун! Был, да весь вышел!
— Что случилось? — испуганно спросила Дарийка.
Мурат только махнул рукой. Сакинай тихо сказала:
— Сломался буурсун.
— Дайте воды! — раздраженно приказал Мурат.
Гюлыпан торопливо налила чаю и подала Мурату, он
одним махом выпил и протянул чашку:
— Еще!
Гюлыпан, споткнувшись о взгляд Сакинай, налила еще.
— А починить его можно? — осторожно спросила Дарийка.
— Да можно, наверно, — не сразу отозвался Мурат.— Но боюсь, толку от этого не будет. Да и Алаяк не приспособлен к пахоте...— Он посмотрел на коня и сплюнул в сердцах: — У, сволочь, как жрать — так он первый, а как работать — так нет его...
Наступило тягостное молчание. Мурат сидел, понуро опустив голову, и все боялись заговорить с ним. Наконец он хрипло заговорил:
— Ладно, все как-нибудь уладится и Вы пока работайте, а я съезжу за инструментами и лопатами. Что делать, жить-то надо. Не получится с буурсуном, будем копать лопатами, другого выхода у нас нет.
Мурат вернулся к вечеру и до темноты возился с буурсуном. Закончив, тоскливо оглядел свою работу, покачал головой. Он заранее не верил в удачу.
И точно — на следующее утро уже на первой борозде
Алаяк рванул так, что буурсун снова разломился надвое.
— Ты, скотина! — в бешенстве заорал Мурат,— Я тебя!..
Алаяк от неожиданности присел и, прижав уши, медленно
побрел по полю с обломками буурсуна. Испуганная Сакинай едва успела отскочить от него, выпустив поводья.
Мурат сел на землю, обхватив голову руками. Его била крупная дрожь, задергалась левая щека, и он испугался — вдруг начинается приступ? «Нет,— приказал он себе.— Нельзя! Нельзя!! Успокойся, возьми себя в руки, ты не имеешь права сейчас болеть... Ты еще минуту посидишь, потом встанешь и пойдешь к Алаяку. Бедная лошадь ни в чем не виновата...»
— Муке...— тихо позвала Сакинай.
Мурат поднял голову, неприязненно спросил:
— Чего тебе?
— Не расстраивайся так, Муке...
Он отвернулся от нее, с горечью усмехнулся: «Не расстраивайся...» Других слов у нее не нашлось. Как будто чапан на локте порвался, стоит ли по этому поводу расстраиваться?
Он встал и побрел к Алаяку. Тот долго не подпускал его, боязливо косился налитым кровью глазом и наконец каменно застыл, не отвечая на ласковое поглаживание.
— Прости меня,— бормотал Мурат. — Ты ни в чем не виноват. Это я виноват, я... Дурак, захотел верховую лошадь запрячь в соху... Но я больше не буду тебя запрягать...
Он снял с Алаяка хомут, оттащил в сторону обломки буурсуна и направился к женщинам.
— Вот что, родные мои,— негромко заговорил он, когда все уселись в кружок.— На буурсун никакой надежды нет. Значит, придется копать лопатами. Понимаю, что тяжело, но другого выхода у нас нет...
Он обвел их внимательным взглядом. Дарийка улыбнулась:
— Муке, мы все понимаем... Ну, не вышло с буурсуном — и черт с ним. Что же делать, будем копать.
— Конечно,— поддержала ее Гюлыпан.
И только Сакинай промолчала, уныло уставившись в землю перед собой.
Пять дней продолжалась эта каторжная работа. Вставали на рассвете, торопливо и скудно завтракали, Мурат точил лопаты, и все четверо унылой вереницей шли к кромке ископанного поля. Особенно тяжело приходилось Сакинай. Уже с утра на ее изможденном лице проступала печать
усталости. Она не жаловалась. Что толку? Да и кому жаловаться? Мурату? Он почти и не смотрит на нее, слова ласкового за весь день не скажет. А впрочем, куда уж тут до ласки... Он совсем почти перестал разговаривать. Да и о чем говорить? Не о работе же... Вот она, перед ними, эта проклятая работа: высокогорная целина, тяжелая, проросшая корнями трав земля, надо навалиться всем телом, чтобы лопата вошла в нее, вывернуть наружу, надсаживая ноющий живот, разбить на мелкие комочки и снова навалиться на заступ... И так час за часом, день за днем... Сакинай копала до тех пор, пока не начинало темнеть в глазах, садилась ненадолго, вытирая вспухшее обильной нездоровой влагой лицо, и снова бралась за лопату. Но как ни старалась она, а все равно получалось, что она делала меньше всех... А однажды режущей болью полыхнуло в левой стороне груди, она опустилась на колени и сунулась лицом прямо в жирную, тошнотворно пахнущую землю, у нее хлынула из носа кровь, и, боясь захлебнуться ею, она с трудом повернулась на бок. В глаза ей ударило большое предзакатное солнце, странно померкшее вдруг, и Сакинай испугалась: «Неужели умираю?» Она, как обычно, шла последней, и никто не видел, как она упала. «Спасите меня!» —- хотелось крикнуть ей, но вместо крика вырвался какой-то жуткий, нечеловеческий хрип, на который разом и оглянулись все. Первой бросилась к ней Дарийка:
— Сакинай, что с тобой? О господи! Гюлыпан, воды!
Гюлыпан быстро принесла воды, Дарийка бережно обмыла
лицо Сакинай, дала выпить. Мурат стоял поодаль, опираясь на черенок лопаты, угрюмо смотрел на них. И когда Сакинай задышала наконец спокойно, он коротко бросил:
— Иди в шалаш!
И, не дожидаясь, пока Сакинай с помощью Дарийки укроется в шалаше, Мурат яростно вонзил лопату в землю.
Дарийка еще несколько минут посидела с ней. Боль в груди утихла, и Сакинай сказала:
— Ты иди, мне уже лучше.
Дарийка поднялась:
— Ладно. Только ты не вставай, отлежись.
— Хорошо,— согласилась Сакинай.
Но через полчаса она поднялась, прислушалась к себе — как будто ничего не болело, только испарина выступила на лбу да подрагивали колени. Но когда она взялась за лопату, Мурат услышал, резко обернулся и вдруг закричал:
— Я кому сказал, чтобы сидела в шалаше и носу не высовывала? Кто тут будет возиться с тобой? Ты мне живая
нужна, а не мертвая! И вы тоже! 1- повернувшись к Гюль- шан и Дарийке, с яростью сказал Мурат.— Живые, а не мертвые! Кто вас гонит, черт бы вас всех побрал! Чувствуете, что устали,— сядьте, отдохните, полежите в тени. Я, что ли, за вами следить буду? Сколько успеем, столько и сделаем! Не подыхать же нам из-за этой проклятой земли!
— Успокойся, Муке, — негромко сказала Дарийка.— А ты, Сакинай, иди в шалаш.
И Сакинай покорно убрела в шалаш, на следующее утро вышла со всеми, но уже не пыталась ни за кем угнаться, часто садилась отдыхать, с тоской глядела на склоненные спины Мурата, Дарийки и Гюлыпан.
И как-то вдруг резко сдала Дарийка. Все реже появлялась улыбка на ее лице, все чаще Мурат с тревогой замечал нездоровый блеск в ее глазах. И работать она стала заметно медленнее, каждое движение, казалось, стоило ей немалых усилий.
— Ты что, заболела? — выбрав минуту, когда никого не было рядом, тихо спросил Мурат.
Дарийка вымученно улыбнулась, облизнула пересохшие губы.
— Ничего, Муке... Солнцем, наверно, напекло.
— Иди в тень, полежи.
— Нет, не сейчас.
— Ты уж держись, Дарийка... Если и мы с тобой свалимся, не видать нам никакого урожая.
— Это уж точно, — усмехнулась Дарийка и взялась за лопату.
Тридцатого апреля, когда солнце уже клонилось к вечеру, Мурат, оглядев оставшийся вскопанным клочок земли, с размаху вонзил лопату в землю и решительно сказал:
— Все, хватит!
— Все? — не поверила Гюлыпан, выпрямляясь.
— Да! Должен же быть и у нас какой-то праздник... Ничего, хватит и того, что сделали. Давайте-ка отметим окончание работ. Самое главное мы сделали, дальше уже легче будет.
Праздник начался с того, что они с полчаса неподвижно «сжали на земле, и не верилось, что не надо больше вставать для того, чтобы снова браться за лопату... Мурату очень хотелось вскопать и оставшуюся землю, но он видел, что женщины совсем выбились из сил, потому и сказал «хватит». Что ж, бог даст — этого и в самом деле хватит. Он боялся му мать о том, что если зерна на Конул-Джаре нет, вся их
работа пойдет насмарку. Как он тогда посмотрит им в глаза?
Первой поднялась Дарийка, и как будто прежняя задорная улыбка появилась на ее лице.
— Ну что, пировать будем? Все-таки и в самом деле праздник, даже двойной — и работу закончили, и Первое мая завтра...
Скудным был этот пир... Немного джармы, несколько лепешек и прозрачная горная вода в чойчеках вместо вина... Но все веселее пела Дарийка, все подтягивали, и даже Сакинай улыбалась. Только Гюлыпан сидела молчаливая, вся ушедшая в себя.
— Гюлыпан! — окликнул ее Мурат.
— Да?
Она будто очнулась и увидела, что Мурат с улыбкой протягивает ей «ыр аяк»1, до краев наполненный водой.
— Спой и ты. Ведь ты очень хорошо поешь, я же слышал.
И Гюлыпан улыбнулась ему в ответ, встала, с поклоном взяла «ыр аяк» и стала танцевать, напевая негромкую мелодию, слышанную еще в детстве. В самом деле, о чем печалиться? Они живы-здоровы, позади долгая зима, греет ласковое солнце, они сделали большую работу, почему не радоваться?
И Гюлыпан развеселилась, улыбка не сходила с ее лица, ни капли не пролилось из полного «ыр аяка», который она держала на горевшей огнем ладони, забинтованной грязной тряпицей.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38