Все молча проводили его взглядами.
Он направился прямо к своей будке.
Обычно Мурат довольно быстро связывался с центром, но на этот раз почему-то долго никто не отзывался. «Что могло случиться? — все больше тревожился Мурат.— Неужели все ушли на фронт? Но ведь кто-то наверняка должен был остаться...» И он продолжал крутить ручки настройки, пока не поймал незнакомый ему женский голос.
— Алло, алло! — заторопился Мурат, боясь, что связь прервется.— «Хан-Тенгри» говорит, «Хан-Тенгри»! Ответьте «Хан-Тенгри»!
(«Хан-Тенгри» были позывные их рации.)
1 Бата — благословение после еды.
— Слушаю вас, «Хан-Тенгри»,— недовольно отозвался женский голос. — Кто у аппарата?
— Бекмурзаев.
— Что случилось? Почему столько дней молчали? Где вы там все ходите?
Мурат не сразу нашелся, что ответить. Что значит «где вы все ходите»? Или там не знают, что всем троим пришли повестки? Новенькая, наверно, может и не знать...
— Мы ездили в район, в военкомат,— сдержанно сказал Мурат. — Все уезжали. Я вернулся только вчера.
— Вы что, один там?
— Нет, еще Айша-апа, женщины, Изат...
— Я не о женщинах спрашиваю,— бесцеремонно оборвали его.— Я техников имею в виду. Людей, работающих на станции.
— Никого не осталось, только я.
Там, видимо, отставили микрофон, голоса зазвучали еле слышно, Мурату показалось, что промелькнула его фамилия. Наконец внятно раздалось в наушниках:
— Примите радиограмму.
Слова зазвучали властные, обсуждению не подлежащие:
— Приказ: в связи с военным положением все станции, всю систему метеообслуживания перевести на новый режим. «Хан-Тенгри» и связанные с ним обязанности в Монгу1 возложить на товарища Бекмурзаева... Повторите, как поняли!
Мурат повторил.
— А теперь данные. Быстро, быстро!
Мурат, четко выговаривая каждое слово, стал передавать привычные сведения.
— Спасибо,— равнодушно поблагодарила радистка.— Теперь будете передавать сведения не каждый день, а раз в неделю. Все яснр?
— Да.
— Отбой!
Мурат услышал щелчок выключенного микрофона,— видимо, он был последним на связи. А ему так хотелось узнать новости... Что ж, придется еще неделю подождать.
Выключив рацию, он собрался уходить, но вошла Сакинай*
— Поговорил?
— Да,— сумрачно отозвался Мурат.
— И что он сказал?
1 Монгу— ледник.
— Кто? — не понял Мурат.
— Алым.
— Алым? Я не с ним говорил.
— А с кем же?
— Не знаю, какая-то женщина.
— Бедняга, и он ушел на фронт,— сочувственно сказала Сакинай.
— Ну, еще бы,— все больше раздражаясь, пробормотал Мурат, не глядя на нее.— Не все же такие, как я.
— Я совсем не то хотела сказать, Муке...— смешалась Сакинай.
— Знаю я, что ты хотела сказать,— буркнул Мурат.
Сакинай схватила тряпку и стала протирать пыль.
— Надо же, еще недели не прошло, а столько пыли набралось. А откуда ей здесь взяться?
Мурат видел, что хотя Сакинай и пытается сделать виноватое лицо, но на самом-то деле настроение у нее превосходное. А почему бы и нет? Мурат здесь, рядом, фронт ему теперь уж точно не грозит. Живи и радуйся! А что у других беда, у тех же Дарийки и Гюлыпан мужья на фронте,— так то у других, а это уже дело десятое, выходит...
Мурат злыми глазами оглядел жену. Раздражение его начинало переходить в ярость. Как будто впервые увидел он, как неприглядна Сакинай. И ростом бог обделил, руки- ноги тонкие, как прутики, рот широкий, лицо в крапинку, как сорочье яйцо, глаза какие-то вялые. И зубы широкие, торчащие... Как же он раньше всего этого не видел? Ну, допустим, красавицей ее никогда не считал, но ведь чем-то да приглянулась она ему тогда, что выбрал в жены... Правда и то, что полненькая была, но ведь не одно же это привлекало... Худеть и сохнуть Сакинай в последние два-три года стала...
Опомнился Мурат... Ведь тогда еще знал, что у Сакинай больное сердце. И не здесь, в горах, надо бы ей жить, а на равнине. И все-таки беспрекословно согласилась поехать с ним, хотя и отлично знала, как плохо ей будет тут. Э, джигит, не по-мужски это... Ты потому бесишься, что тебя на фронт не взяли, но Сакинай-то при чем? И почему бы ей не радоваться, что ты рядом? Любит же она тебя...
Послышались снаружи голоса. Сакинай и Мурат вышли. Стояли рядом спокойная Гюлыпан и весело улыбающаяся Дарийка.
— Что, голубки, или ночки не хватило намиловаться? — задорно прищурила глаза Дарийка.— Уже и в будке прячетесь?
Сакинай смутилась, торопливо заоправдывалась:
— Запылилось все, вот я и убиралась.
— Так это твоя обязанность, ты же у нас медичка, кому же, как не тебе, за чистотой следить? — скалилась Дарийка.— Ты не раз в неделю, а каждый день должна убираться.
— Правильно, конечно, но...— Сакинай запнулась.
— Ну-ну, договаривай,— продолжала улыбаться Дарийка.— Ты хочешь сказать, что уборка — это моя обязанность, я деньги за это получаю? Ну да, получаю, кто же от денег отказывается? Да ладно, я шучу,— посерьезнела Дарийка.— Деньги эти можешь сама получать. А то еще, чего доброго, заберешь в голову что неладное, когда я в комнате твоего мужа прибираться буду...
Шутка задела Мурата, он нахмурился:
— Ну, хватит! Чего несуразицу плетешь?
— Какую несуразицу? — притворно удивилась Дарийка.
— А ну вас! — в сердцах махнул рукой Мурат и пошел от них.
Бабья трепотня ощутимо подействовала на его и без того издерганные нервы. Он с горечью подумал: а ведь это только начало... Дальше-то, видно, хуже будет? Никуда ему от женщин не деться, от их языков — тем более... Когда-то еще придется перекинуться с кем-нибудь настоящим мужским словом? Вот еще проблема...
Дарийка проводила его взглядом и тронула Сакинай за руку:
— Что это с твоим Муке? Шутки разучился понимать? А может, заболел?
— Здоров он,— примирительно сказала Сакинай.— С ним иногда такое бывает, когда он чем-нибудь недоволен.
— Что же я такого сделала, что он мной недоволен?
Молчавшая до сих пор Гюлыпан вмешалась в разговор:
— Заварила кашу да еще спрашиваешь?
— Да ведь я без всякой задней мысли сказала, — вздох- пула Дарийка.— Шутки шутками, но ведь навести тень на безмужнюю женщину — раз плюнуть. Одно слово, другое — и пошло-поехало. Ты, Гюлыпан, еще молодая, не знаешь, как 1>то бывает.
— Да если б и знала? — Гюлыпан в недоумении пожала плечами.— Кто же тут о нас сплетничать будет?
— Сплетни — это одно. Тут другое может быть... Все мы живые люди, а Мурат у нас единственный мужчина. А мы — женщины. Одна не так сказала, другая не так глянула, третья не так поняла,— ой, сколько всего может на
браться.— Теперь Дарийка говорила серьезно.— Раз уж так получилось, давайте договоримся: не ныть, не плакаться, всякое лыко в строку не ставить... В общем, будем ему опорой... А обязанности делить сейчас не время. Кончится война, вернутся наши соколы,— тогда разом за все рассчитаемся. Правильно я говорю?
— Конечно,— поддержала ее Сакинай. Гюлыпан кивнула.— Хоть и не кровные мы родственники, но давно уже из одного котла питаемся, все равно как одна семья. Давайте и дальше так жить.
IV
Прекрасно на равнине в эту пору... Убраны хлеба, фруктов и овощей — каких только душа пожелает, тихо плещется Озеро. А Чуйская долина... Когда Мурат учился во Фрунзе, он часто бывал в близлежащих аилах, гостил у друзей. Как давно это было... Совсем ведь еще мальчишкой был. И жилось весело, радостно, казалось — все самое лучшее впереди... А сейчас-то понимаешь, что именно те мальчишеские годы и были лучшими в жизни...
Почему-то особенно часто вспоминалась ему ежевика. Даже во сне снилась. Она там какая-то особенная — на редкость сочная, сладкая. Идешь вдоль арыка, время от времени поднимаешь листья, срываешь ягоды,— и частенько бывало так, что налетают осы, и кидаешься бежать куда глаза глядят, а на следующий день глянешь в зеркало — и себя не узнаешь. И все-таки еще и еще раз идешь, и снова спасаешься бегством, да разве от ос убежишь?
Мурат вздохнул, оглядывая горы. Тут не то что ежевика — вообще почти ничего нет. Разве что худосочная облепиха, да и та без ягод. Правда, ниже растут низкие кусты дикой вишни и мелкой смородины, но идти туда и обратно — день потеряешь. Прежде, бывало, ходил, а сейчас — не до этого. Дел больше, чем волос на голове. Вся работа на станции на нем, да еще ледник. Там тоже приборы, смотреть за ними надо, снимать показания. В ясную погоду еще ничего, а вот осень наступит... Стоит на небе облачку с ладошку появиться, тут же метель начинается. А идти все равно надо. Раньше это была работа Дубаша. Теперь Мурата. И своя, и Тургунбека — все теперь его. И вся живность, в конце концов, тоже на нем. Овцы, козы, три лошади. Пока-то ничего, снега нет, на подножном корму перебьются. А как зима придет? А куда денется, придет, конечно. В горах она всегда внезапно начинается. Может, завтра уже заметет, завьюжит, закроются перевалы. Обычно в это время каждый год с равнины присылали продукты, корм для скота. Теперь уж не пришлют, некому сюда ехать. Так что только на самих себя надо рассчитывать.
Мурат решил: надо скосить все, что можно. На плато Кок-Джайык и ниже, по всем ложбинам. Если не косами, так серпами. Вечером он собрал всех и изложил свой план. Его дружно поддержали — все понимали, что зима предстоит трудная.
Было решено, что дома останутся Изат и Айша-апа. Изат запросилась с ними — и новые места хотелось посмотреть, и от Мурата не хотелось отставать. Мурат задумался. Изат, непривычная к горам, наверняка быстро устанет. Выход нашла Гюлыпан:
— Ну хорошо, пойдешь... Но мы-то думали, что ты, как джигит, останешься с апа, будешь защищать ее...
Мурат едва заметно улыбнулся: «Молодец, Гюлыпан!» Он уже знал, что Изат упорно не хотела считать себя девочкой, ей непременно хотелось быть «джигитом». Она и одевалась по-мальчишески, и стриглась коротко. Гюлыпан, мельком взглянув на Мурата, продолжала:
— Здесь много волков, лис. Увидят они, что апа осталась одна, и съедят ее.
Изат задумалась, нахмурив брови, и робко спросила:
— А если и апа пойдет с нами?
— Ой, маленькая, куда мне с вами,— со вздохом сказала Лйша-апа.— Старая я по горам ходить.
Изат с сочувствием посмотрела на нее и молча присела рядом, облокотившись на ее колени.
— Ну что, пойдем? — подзадорила ее Гюлыпан.
— Нет, я не пойду! — решительно сказала Изат.— Идите сами. Я ведь джигит, а волки и лисы мужчин боятся.
Мурат отвернулся, пряча улыбку.
Вышли рано утром. Путь предстоял неблизкий — пройти иод скалой, перевалить через хребет и спуститься вниз. Можно было и ближе пройти, ущельем, но, не сговариваясь, направились к хребту — никому не хотелось пробираться через сумрачную сырую теснину.
Добрались наконец, наскоро выпили джармы1 и при- пились за работу. Мурат стал косить на склоне, а женщины рассыпались вдоль речки. Хотя на вид трава и казалась
1 Джарма — похлебка из дробленого жареного зерна.
зеленой, но была жесткая, перестойная, местами уже и поникшая. И то сказать, поздновато они взялись сено косить. Правда, вдоль реки, ближе к воде, трава была получше, да много ли там накосишь?
Дарийка и Гюлыпан взяли ровно, им косить не в диковинку. А Сакинай еще дома поняла, что с косой ей не справиться, стала серпом работать, в тех местах, где с косой все равно не развернуться. Дарийка, оглянувшись на нее, сочувственно сказала:
— Ей бы вообще дома остаться. Не надорвалась бы.
— Пусть работает,— отозвалась Гюлыпан.— Сколько ни сделает, а все помощь. Да и что бы она дома делала?
— Да оно так, конечно,— согласилась Дарийка.
Вскоре стало не до разговоров — Гюлыпан заметно отстала от Дарийки. Поглядывая на ладную, статную фигуру подруги, Гюлыпан невольно позавидовала ей. И не только ее силе и ловкости. Кажется, просто, весело, беззаботно живет Дарийка. Почти всегда в прекрасном настроении, всегда готова пошутить, посмеяться, ни на кого не держит зла, говорит прямо, все, что думает. Не делит работу на «твою» и «мою», в любую минуту готова прийти на помощь. Такой счастливый характер? Наверно... Но не только это, конечно,— выросла Дарийка в большой семье, с детства приучена ко всякой работе... И Гюлыпан не белоручка, но куда ей тягаться с Дарийкой. Та все так же неутомимо машет косой, словно и не чувствуя никакой усталости, а Гюлыпан казалось, что она вот-вот упадет на землю и больше не встанет. Спина словно чужая, пот разъедает глаза, и словно не коса у нее в руках, а многопудовый кузнечный молот. Остановиться бы, передохнуть,— ну кто, спрашивается, их гонит? Ну, не закончат сегодня, так ведь и завтра день будет, и послезавтра. Но нет, не может Гюлыпан остановиться. Совесть не позволяет. Пусть она и слабее Дарийки, не говоря уже о Мурате,— но ведь и Сакинай, как согнулась с утра, так, кажется, ни разу и не разогнулась. А что же она, слабее Сакинай? И Гюлыпан раз за разом поднимает все тяжелеющую косу, и машет ею, машет... А солнце все выше, припекает все сильнее, и воздух, казалось, застыл в абсолютной неподвижности. Минуту на то, чтобы подточить, подправить косу,— и снова мах за махом, снова шорох безвольно поникающей на землю травы.
Дарийка, оглянувшись, остановилась, нагнулась, вытирая лицо подолом коричневого платья, и крикнула наверх:
— Эй, бригадир! Отдых-то когда-нибудь будет? Смотри,
загонишь нас, упадем и не встанем,— кто назад понесет? И косы затупились, наточил бы хоть разок по-настоящему!
Мурат, оглянувшись, вытер косу пучком травы и медленно пошел к ним. Все, как по команде, собрались вокруг него.
— И в самом деле, пора и отдохнуть... Очень устали?
— Жарко очень,— пожаловалась Сакинай.
— Ну, пойдемте посидим в тени, поедим. Джарму возьмите, небось согрелась на солнце, надо было в тень поставить.
— Э, когда проголодаешься, все хорошо,— отмахнулась Дарийка.— Иди сам пей. Да косы нам наточи. А мы пока искупаемся.— Она искоса взглянула на Мурата и шутливо предложила: — А может, с нами пойдешь?
— Ладно языком-то молоть,— нахмурился Мурат.— Идите.
Неподалеку оказалось небольшое озерцо с чистейшей водой, сквозь которую просматривался каждый камешек на дне.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38