..— прохрипел Мурат.— Скоро ветер уляжется.
К полуночи стихло. Гюлыпан стала задремывать, привалившись к плечу Мурата. Но какой тут сон, если Мурат
спокойно и пяти минут просидеть не может, от очередного приступа кашля плечи начинают ходуном ходить. Отодвинуться от него, выпрямить голову, но и тогда не сон, голова сама собой не держится, и в образовавшуюся щель между их телами тут же прокрадывается холод. И уже через минуту Гюлыпан снова кладет голову на плечо Мурата, приникает к его горячему боку. Слишком горячему, начинает она понимать через час или два. Снова щупает лоб Мурата. Был холодный и липкий от пота еще совсем недавно, а теперь приятное тепло согревает озябшую ладонь Гюлыпан. «Приятное тепло...» Издевательство какое-то. Не меньше тридцати девяти. Бедный Мурат... Не хватало ему очередного воспаления легких — которого по счету за эти четыре года? Наверно, не так она говорила с ним вчера... Ухватилась за первое, что пришло в голову,— чисто бабское средство с криками, истерикой, слезами... Как-то все само собой получилось. Ведь ясно было, что оставаться на станции нельзя, и предстояло любыми средствами убедить в этом Мурата. Вот и убедила... Идут. Когда-то Мурат говорил, что даже пешком можно спуститься в долину за три дня. И она решила, что сил у него еще достаточно, о себе и не думала. Что ей? За все эти четыре года даже слегка не прихворнула ни разу, только что похудела... Но ведь ей не приходилось, как Мурату, замерзать в этих горах, надрываться при постройке арыка, ползать по ледяным склонам в поисках архаров. И могилы для Дарийки, Сакинай и Айши-апа копала тоже не она... Вся ее работа — сготовить еду, прибраться в доме, позаботиться об Айше-апа и Изат. И не надо бояться дождя и холода, в любую минуту можно скрыться за надежными стенами дома, затопить печь дровами, которые опять же заготавливал на всю зиму Мурат, и сколько же долгих ходок проделали они с Алаяком... «Наш кормилец... защитник и спаситель»,— не уставала напоминать Айша-апа. И пока она была жива, Гюлыпан и в голову не приходило, что можно возразить Мурату, что-то посоветовать ему. А как умерла Айша-апа, — выходит, решила, что защитник и спаситель слишком слаб, чтобы спасти и защитить кого-нибудь, и принялась спасать сама. И себя, и его... И ведь не подумала даже, что может быть еще какой-то выход. Ну, скажем, сесть вдвоем и спокойно обсудить такой вариант: ты слишком болен, Мурат, и не выдержишь дороги до аила, а я здоровая, и, пока еще есть какая-то еда, мне надо уйти одной и прислать за тобой людей... Согласился бы он на это?
Сейчас Гюлыпан понимала — нет. И когда на просьбу
отпустить ее он говорил «иди», наверняка не верил, что та осмелится в одиночку пуститься в этот путь. Глаза выдали его... Он знал, что для нее эти горы чужие и не вспомнит она дорогу, по которой всего лишь раз проехала пять лет назад.
Она всегда боялась этих гор. Ей, выросшей в благодатной зеленой долине, тесно казалось среди наступавших со всех сторон всегда белых холодных вершин. И теперь можно вообразить, чем могло бы закончиться ее одиночное путешествие. Взять хотя бы эту ночь... Ей ведь и в голову не пришло, что нельзя лежать на холодных камнях. Не такими уж холодными казались они вечером. А прошло всего два-три часа — и этот холод ощутимо пробивался сквозь двойную подстилку паласа. А она легла бы, укрылась одеялом — и утром наверняка поднялась бы с сорокаградусной температурой... Да будь она и в полном здравии — наверняка затерялась бы среди этих бесконечных ущелий, отрогов, зубчатых горных вершин, неотличимых одна от другой...
«Мурат, дорогой мой брат, прости меня... Сейчас мне немыслимо представить, что я могла одна сидеть в этом мрачном ущелье и дрожать не столько от холода, сколько от страха. А с тобой почему-то не страшно, хотя я хорошо понимаю, как плохи твои дела и как тяжело придется нам, пока мы не доберемся до аила. Но пока ты рядом, я ничего не боюсь... И верю — мы обязательно дойдем. Ведь столько всего пришлось испытать за четыре года, неужели сил у тебя не хватит еще на четыре дня? Пусть не три, пусть пять дней займет дорога, один уже прошел, осталось всего четыре... Всего четыре...»
И на этой утешительной мысли Гюлыпан провалилась в глубокий сладостный сон. Проснулась уже на рассвете от пронзившей ее от пяток до макушки ознобной волны, дернулась, еще не понимая, где она и почему сидит, а не лежит в своей постели под теплым верблюжьим одеялом.
Над узкой — три-четыре шага — речушкой тяжело волновались сизые пласты тумана, сквозь них с трудом просачивался серый, не дающий теней свет.
Мурата не было. Ни рядом, на паласе — половиной его были укрыты колени Гюлыпан,— ни на берегу.
Она вскочила, отбросила палас и одеяло.
— Мура-а-ат!
И через несколько долгих, страшных секунд послышался откуда-то его кашель, медленно выдвинулись из-за уступа скалы его согбенная фигура со сцепленными на груди руками.
— Здесь... я...— прохрипел Мурат.
Гюлыпан быстро подошла к нему, торопливо, громко заговорила:
— Как я испугалась... Просыпаюсь — тебя нет, думала, случилось что-нибудь... Ты давно встал?
— Да... только что...
На самом деле он уже часа два сидел на берегу. Ночью заснуть ему так и не удалось, он видел, что мешает спать и Гюлыпан, и, выбрав спокойную минуту, когда кашель унялся и она крепко спала, положив голову ему на плечо, он осторожно высвободился, пристроил ей под голову узелок, укрыл колени паласом и ушел за выступ, чтобы не разбудить ее, когда начнется следующий приступ.
И сейчас он смотрел, как Гюлыпан, оглядываясь на него, потягивается украдкой, морщится, встряхивая руками. «Бедная девочка... Представляю, каково тебе сейчас. Все тело ломит, шея затекла, руки и ноги как чужие... Откуда тебе знать, что спать сидя — если и не искусство, то и не совсем простое ремесло, которому не выучишься за одну ночь...»
— Давай завтракать, Мурат!
Что значит молодость... Какие-то минуты назад — лицо бледное, испуганное, в глазах черный ужас, а теперь улыбается, движения уверенные, энергичные, без слов понятно — скорее в путь! Скорее так скорее. И впрямь следует торопиться. Температура у него как будто спала, но так всегда бывает под утро, Мурат знал — через два-три часа снова поднимется. Но идти-то все равно надо...
Джарму он через силу выпил, а от лепешки снова отказался:
— Не идет... Ты сама ешь.
Можно было, конечно, пересилив себя, и лепешку съесть, но ведь их так мало осталось... По ее взгляду, невольно брошенному на отвергнутый им кусок лепешки — свой она уже съела, Мурат мог представить, какой голод терзает Гюлыпан. Сытыми они за эти четыре года считанные дни были, в последнее время питались особенно скудно, даже когда он принес мясо убитого им яка, ели осторожно, помня не только о желудках, отвыкших от такой пищи, но и о том, что ничего, кроме этого мяса, больше не будет. Но одно дело голодать, сидя в избе, лежа на постели, и совсем другое, когда надо с утра до вечера брести по каменистым горным тропам с грузом на плечах.
— Ты ешь, — как можно равнодушнее сказал Мурат,— я действительно не могу. В горле будто рашпилем про
вели. Джарма еще туда-сюда, проглотить можно, а Лепетку — нет...
Гюлыпан, поколебавшись, взяла его кусок и, смутившие, запоздало предложила:
— Тогда еще джармы выпей.
— Нет... Доедай, и пойдем.
И опять дорога... Мурат уже не пытался взять у Гюлыпан курджун, дай-то бог с берданкой справиться. А Гюлыпан все больше беспокоило то, что Мурат, казалось, идет наобум. Речка влево — и он туда же, хотя есть прямая дорога, к той же реке ведет. Крюк на полчаса по меньшей мере... Она сказала ему об этом. Мурат, угрюмо взглянув на нее, промолчал. Гюлынан повысила голос:
— Почему ты не пошел прямо?
— Потому...— он нехотя взглянул на нее и отвел взгляд,— что мы бы не прошли... Там расщелина, — он повел головой на ровные, стекавшие к ложу распадка склоны,— метра три-четыре шириной, а глубина... тридцать пять — сорок.
— Откуда ты знаешь? — недоверчиво спросила Гюлыпан, уже зная, что это правда.
— Я видел эту расщелину... А глубину определил Тургунбек. Он бросил туда камень... и потом высчитал.
Мурат согнулся в приступе кашля. Гюлыпан, чувствуя свою вину, присела перед ним на корточки.
— Мурат... Прости меня... Но я так боялась, что мы заблудились... Ты идешь как во сне, даже по сторонам не смотришь...
— А что мне... по сторонам... смотреть...— Мурат отдышался.— Вдоволь... нагляделся. Ты не бойся, дорогу я знаю... Это... наверно... единственное... что я... сейчас знаю...
— Ты не говори, не говори...— испугалась Гюлынан, глядя на его лицо.— Молчи... Я просто глупая женщина, и клянусь тебе, я больше не задам тебе ни одного вопроса...
— Ну почему...— Мурат вымученно улыбнулся.— Задавай свои вопросы. Любые, какие хочешь... Я постараюсь ответить... если смогу, конечно...
— Ты не говори, отдохни,— просила его Гюлыпан, и Мурат покорно склонил голову на колени, ему действительно надо было отдохнуть. Хотя бы одну-две минуты, пока уляжется боль в груди и не будут дрожать колени, когда он станет подниматься...
В полдень, когда они сели обедать, Мурат, сильно щуря глаза, разглядел среди зубчатых вершин дымную седловину перевала и показал на нее Гюлынан:
— Смотри... Вот он, перевал. Так что не волнуйся, мы не заблудились.
Глаза Гюлыпан тут же разгорелись.
— Мы сегодня дойдем туда?
Мурат, усмехнувшись, покачал головой. Как объяснить этой девочке — расстояния в горах обманчивы, и до вершины, вырисовывающейся на горизонте, могут быть и два, и три дня пути даже для самого здорового человека...
— Нет, не сегодня,— негромко сказал он.— До перевала еще далеко. Это только кажется, что близко... Хорошо, если до подножия доберемся... Идем.
Но даже этого им не удалось... Казалось бы, какая тягота, ведь все время вниз, надо только на камни смотреть, не оступиться, но Гюлыпан впервые на деле испытала странный, на первый взгляд неестественный закон горных троп: что спускаться порой тяжелее, чем идти вверх. И для этого нужны навыки, которым ее никто не учил. Мурат только и успел, что предупредить ее: прежде чем сделать следующий шаг, наступить на какой-нибудь камень, прочно утверди ногу на склоне горы, а носком другой опробуй этот камень — не шевелится ли, не рухнет ли вниз от одного твоего прикосновения? «Опорная нога!» — время от времени напоминал ей Мурат, и очень скоро Гюлыпан убедилась, что это не просто слова. Она была слишком неопытна, чтобы идти «след в след», хотя Мурат, шедший впереди, и просил ее внимательно смотреть на его ноги и ступать только туда, где прошел он. Ей-то казалось, что она так и делает... Но почему-то вырвался вдруг камень из-под ноги, с грохотом понесся вниз, увлекая за собой своих собратьев, а она недвижно распласталась на склоне горы, цепляясь руками за невидимые прежде выемки, но руки будто сами собой нашли их...
— Осторожней, Гюкю,— раздался снизу спокойный голос Мурата,— ты можешь убить меня. Помни — опорная нога. Надави ею изо всех сил и, если земля держит тебя, можешь считать, что ты в безопасности.
Она, следуя его совету, нащупала правой ногой опору, с силой надавила на нее — земля держала... Гюлыпан осторожно, не меняя точки опоры, повернулась на спину, левая нога сама собой зашарила по склону, и, удивительное дело, опора обнаружилась и для нее, раскинутые крестом руки цеплялись еще за что-то надежное и твердое, и теперь ее тело, впаянное в землю, никакая сила не могла свергнуть вниз... Гюлыпан тихо, изумленно засмеялась, глядя на высокое чистое небо, — казалось невероятным, что на этом страшном,
ненадежном склоне ее маленькое, слабое тело, состоящее и » нежного мяса и хрупких костей, может держаться так прочно...
— Ты что? — обеспокоенно спросил снизу Мурат.
— Ничего, Муке... Пойдем дальше.
— Пошли.
Гюлынан еще раз удивилась, что даже курджун, неуклюже горбившийся за спиной, не помешал ей. Даже, может быть, и помог — лямка зацепилась за что-то, и ей не сразу удалось освободить ее.
Но главное — теперь уже не было страха перед этим круто уходящим вниз склоном, и несколько раз повторенное Муратом «Опорная нога!» послушно ложилось на усвоенное не умом, а всем ее существом правило... И как будто зорче стали ее глаза, замечавшие каждую выбоинку на склоне, каждый камень, до которого можно дотянуться...
Самое опасное место было внизу, Мурат предупредил, чтобы она особенно внимательно следила за ним,— и вот они стояли на ровной площадке, где-то близко шумела река. Гюльшан смотрела на абсолютно ровный — так ей казалось — склон, и ей не верилось, что она прошла по нему... Но ведь было это, было... Она глубоко, шумно вздохнула, повернулась к Мурату:
— А дальше?
— Дальше?— Он внимательно смотрел на нее, и она порадовалась этому здоровому, изучающему взгляду.— На сегодня хватит. Через пять минут у тебя все поджилки затрясутся...
— Ну уж...— весело, залихватски ответила Гюлыпан.— Придумаешь тоже... Такое прошли, а теперь-то...
Но даже не через пять, а всего лишь через минуту ей пришлось убедиться в правоте Мурата: тело ее, сбитое в тугой нервный комок, вдруг обмякло, она рухнула на землю, и, как ни пыталась вывернуть шею, чтобы не видел Мурат, спокойно сидевший в двух шагах от нее, приступ рвоты сдержать не удалось. Она лежала щекой на теплом гладком камне, и такой тяжелой казалась ей собственная рука, неуклюже вывернутая в сторону...
— Пей,— сказал Мурат, протягивая ей пиалу с водой.
Ей-то казалось, что всего секунда прошла, но когда же Мурат успел снять с нее курджун, вынуть оттуда пиалу, наполнить ее водой и подать ей?
Она жадно выпила до дна и протянула пиалу Мурату:
— Еще!
И вторую пиалу выплеснула в себя, не замечая, как струйки воды скатываются из уголков губ.
— Еще!
Но Мурат закрыл горловину походного бурдюка, покачал головой:
— Пока хватит, Гюлыпан... Потерпи. Потом выпьешь еще.
Ну что ж, хватит так хватит, ему лучше знать... Мурат расстелил палас, Гюлыпан полулежала на нем, и перед ее глазами был все тот же склон, ярко освещенный солнцем.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38