Конечно, не так много получилось, как рассчитывал Мурат, но не только до весны, а, пожалуй, и до осени с лихвой хватит, можно не трястись над каждой горсткой зерна, даже и Алаяку подсыпать...
Потянулась долгая снежная зима. Мурат все больше у себя в доме был. Забот было немного: станция, Алаяк, четыре козы. Даже двор он теперь не расчищал, лишь узенькая тропинка вела к дому Айши-апа. Он помногу спал, мог часами лежать, укрывшись чапаном, в какой-то полудреме, порой взглядывал на громко стучащие ходики — не пора ли идти на
станцию? — и снова закрывал глаза. Он очень оброс, волосы длинными неровными прядями спускались на плечи, неряшливая, густо побитая сединой борода придавала ему изможденный, старческий вид. «Ты, дядя Мурат, как дервиш»,— вырвалось однажды у Изат. Он нахмурился, Изат тут же виновато опустила голову, а Мурат задумался: откуда она знает о дервишах? От Айши-апа, конечно... Кто знает, чего только не наслушается Изат... Надо было снова начать занятия с ней...
И он сделал в журнале запись: «Третий «а» класс», стал придумывать расписание — и уже через десять минут отложил карандаш. Чем они будут заниматься? Ведь он уже выучил Изат всему, что знал сам... Небогатые же у него знания, однако... А что делать? Оказывается, так много забылось из школьной премудрости. Осталось только то самое необходимое, что нужно было для работы...
«Хм, дервиш»,— вспомнил он слова Изат. Говорят, эти дервиши — сам-то он их не видел, давно это было,— жили только ради аллаха, с его именем на устах, и ничего больше знать не хотели, не признавали радостей жизни, не было у них ни семьи, ни близких, довольствовались тем, что аллах послал... А он? Где его семья, его близкие и какие такие радости есть у него в жизни? Дервиш, выходит, и есть, права Изат... Она, правда, имела в виду бороду и волосы, но ведь недаром говорят — устами младенца глаголет истина... Дервиш, не верящий в аллаха... Во что же он верит, во имя чего живет? Вот его бог — станция, а вот и Коран — толстый журнал с записями... Ну что ж, каждый молится своему богу... Айша-апа — аллаху, он — станции, Изат еще слишком мала, чтобы задумываться об этом, просто живет, и все, а Гюлыпан... Какому богу молится она? Все ли еще пишет свои стихи, и если пишет, то о чем! Или о ком? О Тургунбеке, от которого уже почти три года нет известий? О горах, о своей печали? Может быть, о нем, Мурате? А что она может написать о нем? Они ведь теперь почти и не разговаривают, когда но вечерам собираются вместе. И прежде-то лишь общие дела связывали их, так и этого не стало. О чем говорить? Айша-апа занята вязаньем, своими бесконечными думами и тоже порой слова за вечер не вымолвит. В первую зиму они любили слушать ее, но, видно, все уже, что могла, рассказала им, теперь, наверно, вспоминает только свое, глубоко личное, о чем им знать не следует... Один свет в окошке — Изат, но и она стала заметно молчаливее. И немудрено...
Вот и получалось, что Мурат старался не задерживаться по
вечерам в доме Айши-апа, шел к себе, стоял недолго на крыльце, смотрел на небо, на черные скалы, на звезды, если была ясная погода... А звезды были те же, что и год, и два, и пять лет тому назад, одинаковые вьюги завывали в черных скалах, и та же яркая проклятая луна алмазными блестками высвечивала высокие сугробы...
Время как будто давно остановилось для них, и порой Мурату становилось страшно — да сдвинется ли оно вообще когда-нибудь? Ведь если нет времени — нет и жизни...
XVIII
К весне Мурат заметно ослабел. Порой он сам себе удивлялся — ведь и работы почти нет, а просыпался по утрам с такой необыкновенной тяжестью в теле, словно перед этим двое суток на ногах провел. Все сильнее кровоточили десны, и как-то незаметно, один за другим, вывалились четыре зуба, и все — спереди. А ведь первыми шататься начали коренные, он точно помнил... После этого он стал шепелявить и, заметив, что порой и слюна изо рта брызжет, почти перестал разговаривать, а если уж нужно было что-то сказать, сжимал губы, и слова получались невнятные, гугнивые. И тоже как-то вдруг, неожиданно для него самого, полезли волосы, по утрам он с отвращением обирал их с расчески. Айша-апа регулярно заваривала какие-то травы, поила всех, и другим они как будто помогали, но только не ему. Как-то он с недоумением сказал об этом Айше-апа, та, помолчав, участливо сказала:
— Это тоска тебя гложет, сынок... А ты не поддавайся ей. Знаю — о Сакинай и Дарийке думаешь. Не казни себя, Муке... Что случилось, то уже прошло. Все в воле божьей,— привычными словами закончила Айша-апа.
Да, думал Мурат и о Сакинай, и о Дарийке. И во сне они ему являлись, чаще всего — веселая, улыбающаяся Дарийка, иногда — хмурая, злая Сакинай, будто упрекающая его в чем- то. Ха, в чем-то... Уж он ли не виноват перед ней? Но — странное дело — вины своей перед умершей женой Мурат ни во сне, ни наяву уже не ощущал. А если снилась Дарийка, потом он весь день ходил сам не свой, сердце ныло тупой, ни на минуту не оставляющей болью, и страшно было лежать одному в пустой, холодной комнате — дрова он экономил, подтапливал еле-еле, но следил за тем, чтобы у Айши-апа топили как следует. Он выходил во двор, расчищал дорожки, подолгу сидел в стойле Алаяка, разговаривал с ним... Алаяку было все равно, что он шепелявит и изо рта брызжет слюна... Он
тыкался большой костлявой головой в плечо Мурата, замирал, когда тот гладил его по шее, дышал теплом...
— Что, брат, плохи наши дела? — негромко говорил Мурат, и Алаяк едва заметно кивал, будто соглашался с ним.— Да, ты прав, плохи... Я-то, может, еще и выберусь, а вот ты — вряд ли... Если уж ты сразу не выздоровел, надеяться не на что... А какой ты был конь, Алаяк! Может, и не самый быстрый из тех, кого я знал, но разве в этом деле... Ты только поживи еще, прошу тебя... Не сможешь работать — ну и ладно, как-нибудь обойдемся... Что нам, много ли надо? Сено у тебя есть, не хватит — ячменя дам, а весна наступит — травку пощиплешь... Потерпи еще, а? — Мурат заглядывал в глаза Алаяку, а тот опускал голову, прижимал уши.— Не хочешь... Понимаю, устал ты... Я тоже устал, а нельзя мне так уставать... Мне жить надо...
Но желания жить уже не было в нем... И день за днем проходил, не требуя ни особых забот, ни необходимости в каких-то решениях. Весна все покажет...
Но вот и пришла весна, а с ней все те же вопросы — что делать? Надеяться на то, что уж на этот раз к ним точно приедут, не вечно же будет длиться эта проклятая война, и — просто ждать? А если не приедут? Ох, как не хотелось Мурату думать об этом... Но ведь и не думать нельзя. Он — кормилец- защитник. Или — защитник-кормилец, как точно говорила о нем Айша-апа? А впрочем, какая разница, здесь тот самый случай, когда от перестановки слагаемых сумма не меняется... Это, кажется, было одно из последних правил школьной арифметики, которому он обучил Изат. В данном случае в первую очередь — кормилец. Защищают их другие... И его, Мурата, тоже... Значит, останется делать то, что в его силах,— кормить...
Его уже не мучил вопрос, что лучше — спиться вниз или оставаться здесь? Он отпал сам собой. Допустим, и он, и Гюлыпан с Изат могли бы пешком одолеть и перевалы, и речки, и Джаман-Кыя... Тоже, как говорится, вилами на воде написано, но, предположим, это возможно. Как быть с Айшой-апа? Сил ее только на то хватало, чтобы на крыльцо в солнечный день выбраться. Можно даже предположить, что в седле она удержится. Но Алаяк настолько плох, что не только с Айшой-апа, но и с пустым седлом не доберется до долины.
И Мурат понял — надо жить так, словно дороги вниз вообще не существует, нечего даже смотреть на нее. Надо жить так, словно все оставшиеся в их жизни дни они должны прожить здесь, в горах, вдали от людей.
Он провел тщательную ревизию всех запасов. Зерна оказалось больше, чем он предполагал. Неудивительно — всего лишь месяц, наверно, после уборки они ели досыта, а потом он заметил, что порции стали уменьшаться. Ничего не сказал, понял — мудрая Айша-апа смотрит далеко вперед. Все предусмотрела — и что к ним снова никто не приедет, и что поле они засеять не смогут. Что еще? Сурэчки, коза, два ее козленка прошлогоднего помета, однорогий козел. Ну, бог даст, Сурэчки еще двух козлят принесет... Немного молока будет, каймак, айран, но все это мелочи... Главное — хлеб. А зерна на зиму явно не хватит. Значит, надо снова посеять на Кок-Джайыке...
Это было так очевидно и так просто... Ведь и копать будет уже намного легче, и арык не надо делать, и не думать о семенах, сохранились ли они на Конул-Джаре... Как будто все говорило о том, что будет проще, чем в прошлом году, а Мурата дрожь пробирала при мысли о том, что надо идти на Кок- Джайык и приниматься за работу.
Дело было даже не в том, что он не увидит на поле Дарийки и Сакинай, хотя это означало, что они и половины против прежнего вскопать не смогут. Сейчас им и половины хватило бы. И даже не в том беда, что не приходится рассчитывать на Алаяка,— в конце концов, зерно они и на себе перетаскают. Было что-то другое, чего словами Мурат не мог объяснить, но чувствовал так явственно, что и мысли не приходило усомниться в этом что-то.
Что же это было? Он пытался понять.
Его здоровье? Возможно. И эта проклятая слабость по утрам, и кровоточащие десны, и периодические кровохарканья,— он старался не смотреть на то, что тяжелыми плевками, отчетливо слышимыми в тишине, еще с зимы безобразило чистый белый снег, но потом нередко наталкивался на черные — на белом снегу — отверстия по бокам тропинки, словно кто-1ч) обстреливал его сверху в те недолгие минуты, когда он шел к дому Айши-апа или на станцию. Но ведь не дряхлый же он старец, в конце концов...
Гюлыпан? Но ведь она-то не больна, поможет ему.
Что же пугало его? Этого Мурат понять не мог.
Он вспомнил свою любимую пословицу: глаза боятся, руки делают — и стал готовиться к походу на Кок-Джайык.
Они вышли ярким солнечным днем, кругом ^уже зеленела трава, пересвистывались сурки, в воздухе пахло весной, а на душе у Мурата было пасмурно, смотрел он как-то затравленно, словно в любую минуту ждал беды. «Что с ним?» — дума
ла Гюлыпан, глядя на его сутулую спину, но спросить не решилась, хотя не однажды у нее возникало желание поговорить с ним откровенно.
Прошлогоднее сено уцелело, но было мокрым, слежавшимся. Мурат разбросал его, но еще долго не мог заставить себя взяться за лопату.
Вечером он оценивающе оглядел сделанное за день, вздохнул — немного, однако... Принялся делать шалаш, но и сено еще не высохло, да и немного было его.
— Иди домой, Гюлынан,— сказал Мурат, критически оглядывая свое убежище.— Шалаш никуда не годится, если пойдет дождь, промокнешь. Да и ночи холодные.
— А вы?
— А,— отмахнулся Мурат,— что мне сделается, я привычный. Да и Алаяку тяжело туда-сюда ходить. Приходи завтра с утра.
Гюлыпан ушла. Мурат посидел еще немного, бездумно глядя на горы, и лег спать.
Ночью пошел дождь, и шалаш тут же потек. От холода и сырости Мурат не мог заснуть, к утру у него зуб на зуб не попадал, начался сильный кашель. Но когда пришла Гюльшан, она увидела его с лопатой в руках. Он хмуро взглянул на нее покрасневшими глазами и отвернулся.
Через полчаса Гюлыпан взмолилась:
— Муке, пойдемте домой! Вы же больны!
— Нет, ничего, — отговорился Мурат, но вскоре и сам понял, что работать не может. Надо было уходить домой, пока он совсем не разболелся.
Половину дороги он прошел пешком, но потом все-таки пришлось взгромоздиться на Алаяка. Потом он с трудом мог вспомнить, как добрались они до дома, как Гюлынан помогала ему слезть с коня. Он хотел пойти к себе, но Айша-апа и Гюлыпан подхватили его под руки и ввели в свой дом.
К счастью, на этот раз болезнь оказалась не такой тяжелой, как два года назад. Айша-апа с помощью Гюлынан зарезала козленка, поколдовала над травами, составляя какой-то особенно целительный настой,— и уже через неделю Мурат поднялся на ноги. Но о том, чтобы вновь отправиться на Кок-Джайык, и речи быть не могло. Всю эту неделю Гюлыпан с утра уходила туда и возвращалась поздно вечером измученная. Когда Мурат увидел, как она бредет по дороге, едва переставляя ноги, он сказал:
— Хватит.
— Мало вскопано,— вздохнула Гюлыпан.
— Хватит сколько есть,— повторил Мурат.— Да и сеять уже пора. Завтра пойдем вместе.
— Вы же еще больны...
— Ладно, посмотрим,— буркнул Мурат.
Но на следующее утро Айша-апа категорически запретила ему идти на Кок-Джайык. Мурату пришлось согласиться, он сам чувствовал, что еще слишком слаб. Гюлыпан сказала:
— Я все сама сделаю. Да и что там сложного?
И она ушла одна.
Через две недели Мурат окреп настолько, что решил отправиться на поле, посмотреть всходы. Вернулся он подавленный, молча сел за стол.
— Что случилось, Муке? — тревожно спросила Айша-апа.
— На поле ничего не взошло.
Гюлыпан побледнела. Мурат, ни на кого не глядя, продолжал:
— Совсем ничего, ни одного ростка. А ведь в прошлом году в это время всходы уже были.
Айша-апа попыталась утешить его:
— Не расстраивайся, сынок. Год на год не приходится. Надо подождать, ведь настоящего тепла еще не было.
Но всходы так и не появились. Гюлыпан ходила с убитым видом, ей казалось, что Мурат во всем винит ее, такой мрачный был он, совсем не смотрел на нее. Набравшись духу, она спросила у него:
— Вы сердитесь на меня?
— Я? На тебя? — с удивлением спросил Мурат.— За что я должен на тебя сердиться?
— Я все сделала так, как и вы в прошлом году. А всходов почему-то нет.
— Я и сам не понимаю, в чем дело,— вздохнул Мурат.— Может быть, заморозками прихватило, когда семена проросли. Что теперь говорить об этом... Надо думать, как дальше жить.
— Ничего, Муке,— сказала Айша-апа.— Кое-какие запасы есть. Экономить, конечно, придется, да ведь нам к этому не привыкать.
— А я попытаюсь еще на охоту сходить. Может, архара подстрелю.
На охоту Мурат ходил уже дважды в прошлом году, но оба раза безуспешно, только однажды он издали увидел небольшое стадо архаров, но на выстрел они его не подпустили. И теперь он отправился на охоту без особой надежды на успех.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38