— Да-да,— пробормотал Мурат, отводя взгляд,— я так говорил... У меня что-то голова закружилась, сам не знаю, что говорю... Ты иди домой, маленькая, мне надо отдохнуть...
Изат ушла, а Мурат задумался, глядя в потолок. Что же такое получается? Вероятно, он в бреду сказал, что война кончилась, и все, конечно, поверили. Вот почему у них такие спокойные, просветленные лица, не то что зимой... Как же так могло произойти?
Он стал вспоминать. Да, всю дорогу его мучил вопрос: что сказать женщинам? Что не дошел до райцентра, вернулся с полдороги? Но ведь они так ждали хороших вестей... Наверно, уже перед самым домом, когда он был почти в беспамятстве, и засела в голове мысль — сказать, что война кончилась. Пока суть да дело, глядишь, война и в самом деле кончится... А может быть, она действительно закончилась, они же не могут знать... Как же теперь быть? Сказать, что обманул их? И снова увидеть их печальные лица и горестные глаза? Снова мучиться неизвестностью? А если ничего не говорить? Пусть живут надеждой на скорую встречу с родными... Но как тогда объяснить, почему он не привез батареи для рации и хотя бы одну книжку для Изат? И что вообще рассказывать им о поездке? Пока они ни о чем не расспрашивают, видят, как он слаб, но ведь он выздоровеет, и тогда неизбежно посыплются вопросы: где был, кого видел, когда война кончилась, скоро ли вернутся солдаты домой, когда приедут к ним?..
От всех этих раздумий у Мурата мучительно разболелась голова, к вечеру поднялась температура. И как ни думал он, а ни на что решиться не мог. Ладно, потом. Все потом. Сначала надо встать на ноги...
Он пролежал в постели больше двух месяцев. Но и потом, когда он уже выходил на улицу и делал несложную работу по хозяйству, частенько от слабости подкашивались ноги и темнело в глазах, и ему приходилось садиться где-нибудь в тени и отдыхать. На станции и по хозяйству управлялись сами женщины. С лошадьми особых забот не было — они далеко не уходят, пасутся поблизости. А вот козы... Вот уж поистине мучители человеческие! Лазают по кручам в поисках травы, которой и возле дома полно. Но нет, подавай им другую! А хуже всех — упрямый однорогий козел, их вожак. Бродит по скалам, а за ним козы увязываются.
Овцы тоже далеко не уходят, утром пасутся на солнечных склонах, а когда припекает солнце, прячутся в тени. Да и овец-то всего пять штук. Был еще баран, но и тот по- дох.
Запасы пшеницы подходили к концу, а снизу к ним так никто и не приезжал. Одна надежда оставалась на мясо. И козы, конечно, очень выручали. Две козы принесли по двойне. Молока вполне хватало на всех. После утренней
дойки подпускали козлят, потом надевали на вымя мешочки, чтобы днем козлята не высосали молоко, и отпускали пастись. Вечером доили еще раз. Было и молоко, и сметана, и айран.
Наступил июль. Мурат загодя стал готовиться к сенокосу. Он все больше беспокоился о двух мешках с зерном, спрятанных в убежище. Все-таки разбросать камни как следует он не смог, и, наверно, не так уж трудно будет догадаться — на уступе что-то спрятано. Он пытался успокоить себя: «Кому там быть?» Но тут же другая мысль приходила в голову: «А вдруг какие-нибудь дезертиры?» Охотнее всего он съездил бы туда, но об этом нечего было и думать — он был еще слишком слаб. Да и как объяснить всем, почему он не отвез зерно? Нет, надо рассчитывать только на то, что есть.;.
Теперь Мурат сам занимался станцией и даже подумывал о поездке на ледник, но Айша-апа отговорила его. Он не знал, что Дарийка и Сакинай уже побывали там. То, что они увидели, испугало их. Все приборы были поломаны, разбросаны, вокруг было много следов, но человеческие или звериные, они определить не могли. Может быть, медведь порезвился? Дубаш когда-то говорил, что видел их здесь. Или снежный человек, говорят, они тоже тут водятся. Еще говорят, что им очень не нравится, когда люди живут в горах, это — их дом, они тут хозяева. Вот, наверно, и решили отомстить человеку. Дарийка и Сакинай рассказали обо всем Айше- апа и Гюлыпан, и все вместе решили, что Мурату об этом говорить пока не надо. Мурат наверняка сразу кинется на ледник, а он еще слишком слаб для такой поездки.
Дни шли за днями, а снизу к ним так никто и не приезжал. Для женщин это было непонятно. Ведь война кончилась! Ну ладно — солдаты, может быть, еще не добрались до дома, и Тубек с Дубашем где-то в пути. Но почему в райцентре о них забыли? Ведь не могут там не знать, что у них нет продуктов, корма для лошадей, что рация не работает? И почему Мурат не привез батареи? В конце концов Сакинай спросила его об этом, Мурат буркнул, что на складе батарей не было, и тут же перевел разговор на другое. Да и вообще он избегал расспросов о поездке, тут же начинал злиться, и женщины умолкали. Они видели, что он еще нездоров. Л Мурат старался поменьше бывать с женщинами, уединялся и будке, приводил в порядок записи, сделанные во время его болезни. И не переставал говорить о том, как важны эти данные для науки. А женщинам и тут была пища для размышлений: если это действительно так важно, почему никто не приезжает за данными?
Айша-апа давно начала подозревать, что Мурат не доехал до райцентра. Но где же тогда он был пять дней? Ведь их с лихвой хватало, чтобы доехать до района и вернуться. Не раз Айша-апа порывалась откровенно поговорить с Муратом, но что-то останавливало ее. Не только боязнь обидеть его... Мурат — мужчина. На нем главная ответственность и за станцию, и за людей. И если он почему-то не добрался до райцентра, значит, были для того веские причины. И, наверно, есть у Мурата основания не говорить им об этом...
Подумывала Айша-апа и о том, что надо, пока стоит тепло, перекочевать вниз, к людям. Но как сказать об, этом Мурату? Она знала, что он ответит. Что станцию он не оставит. А о том, чтобы уйти без него, и думать нельзя... Значит, остается одно — снова ждать. И готовиться к новой зиме.
Ожидание давно уже погасило радость на лицах женщин, вызванную сообщением Мурата об окончании войны. И не одна Айша-апа догадывалась о том, что, видно, неладное случилось с Муратом в пути и война еще продолжается — вот чем объясняется то, что никто не едет к ним. Но даже между собой они не говорили об этом — все-таки оставалась какая-то крохотная искорка надежды, и никто не спешил расставаться с ней.
Печальной и еще более молчаливой стала Гюлыпан. Нередко среди общего разговора она задумывалась так глубоко, что не сразу отзывалась, когда обращались к ней. Часто видели ее уединившейся, с бумагой и карандашом. И прежде так бывало. Что-то пишет, пишет, потом подбежит к Тургун- беку, прочтет ему, и оба смеются, Тургунбек ласково обнимет жену, и довольны оба. Приятно было смотреть на них. А сейчас тревожно Айше-апа за невестку. Нет Тургунбека — кому и что она пишет? Бывает, даже ночью встанет и что- то записывает. Айша-апа делает вид, что не замечает... Но днем-то как не заметить ее поникшую голову, печальное лицо? Пыталась Айша-апа спрашивать:
— Что с тобой, Гюкю?
— Ничего, апа...
Вот и весь ответ.
Разве что Дарийка оставалась прежней — веселой, шумливой, бойкой на язык. Даже Сакинай не ревновала, если Дарийка начинала заигрывать с Муратом. Ну что с нее взять? Такой уж характер. Вот Гюлыпан — дело другое, тут надо
держать ухо востро. Недаром говорят — в тихом омуте черта водятся. Тихоия-то Гюлыпан тихоня, да поди знай, что у нее на уме. И ведь нравится она Мурату, очень нравится, это же ясно... И Сакинай глаз с них не спускала. Едва Мурат к ним в дом пойдет, она тут же предлог придумает, чтобы и самой там появиться. И до чего противно слышать, как Мурат ее нахваливает. Будто нет в мире женщины лучше Гюлыпан. Спору нет, хороша она, да ведь и лучше бывают... И Сакинай, случалось, не выдерживала, злая обида выплескивалась из нее, Мурат морщился:
— Опять ты за свое...
— Что опять? Чего ты все время о ней говоришь?
— Ну, пошла-поехала...
И Мурат уходил куда-нибудь и потом долго старался даже не смотреть на Сакинай, молчал. А что ему оставалось делать? Он понимал жену. Но что в том дурного, если он лишний раз скажет доброе слово о другой женщине? Так ведь тоже нельзя. Сакинай чересчур ревнива и подозрительна. Может, потому еще, что не рожала? Недаром же говорят, что бесплодные женщины — самые ревнивые. Есть, наверно, для этого основания. Каждая женщина ищет в жизни защиты и опоры. У бесплодной женщины одна надежда — на мужа. Никому она больше не нужна...
Исходила ревностью Сакинай. И ведь даже поделиться своими горестями не с кем. Кто ее выслушает, посочувствует, пожалеет? Разве что Дарийка... Нет, и ей нельзя сказать. У нее ведь что на уме, то и на языке. Обязательно потом ляпнет что-нибудь при всех. Да и с Гюлыпан она ближе, чем с ней. А с ней-то, Сакинай, кто близок? Да никто!
Истаивала в своем все усиливающемся одиночестве Сакинай. Она и раньше была худой, а тут вообще высохла. Конечно, и питались они скверно, но ведь все ели одно и то же...
XI
С каждым днем становилось все холоднее, и все меньше надежды оставалось на то, что кто-то приедет к ним. Но каждый нет-нет да и бросит взгляд на дорогу — не едет ли кто?
Никто не ехал.
Мучился Мурат: «Но ведь должны же помнить о нас? Что |им, внизу, могло случиться?» Он вспоминал последнюю обрывочную радиограмму: «Временно... закры... поэтому...»
Что означает «временно», что должно закрыться и что — «поэтому»? Но головоломка расшифровке не поддавалась. Одно было ясным — по-прежнему надо рассчитывать только на свои силы, на свои запасы. Запасы... Курам на смех. Мука, правда, еще есть, но пшеницы всего полмешка, и козы с каждым днем дают молока все меньше. А через два- три месяца они и вовсе перестанут доиться. Овес на исходе, чем кормить скотину?
Он решил, что на Кок-Джайыке трава уже подошла, и стал собираться на сенокос.
Айша-апа сказала:
— Начинайте в субботу. В пятницу нельзя.
— Хорошо,— согласился Мурат. В конце концов, один день ничего не решал.— Почему же не посчитаться с мнением Айши-апа?
Мурат сказал как о деле решенном:
— Сакинай, ты останешься здесь, с Айшой-апа и Изат. Смотрите за скотиной, не забывайте о станции. Изат знает, что и как записывать.
— А почему я должна оставаться? — вскинулась Сакинай.— Раз Изат все знает, пусть сама и записывает.
— А я не до всех приборов достаю,— сказала Изат.— Тетя Сакинай, вы уж сами...
— Нет уж! — По лицу Сакинай пошли красные пятна.— Я не останусь! Что я, хуже всех, что ли? Или я не работала в прошлом году? Пусть Гюлыпан остается, она ведь смотрела за твоей станцией, когда ты болел, и хорошо знает эту работу.
Мурат разозлился.
— Что ты как маленькая! Каждое дело требует умения. А косить и сено на волокушах тащить, для этого, между прочим, еще и сила нужна! Посмотри-ка на себя...
Айша-апа поддержала его:
— Верно Мурат говорит, трудно тебе там будет.
Сакинай помолчала. Права Айша-апа, и сил у нее совсем
не осталось, и, конечно, лучше было бы не ехать на сенокос. Но как же не хотелось ей отпускать вместе Мурата и Гюлыпан...
Надо подойти с другой стороны.
— Вы правы, апа. Я сама все понимаю. Но ведь у меня нигде не болит. Вообще... мне, наверно, надо побольше двигаться. Я все-таки немного разбираюсь в медицине. А дома... Лучше будет, если я поеду с ними.
Айша-апа посмотрела на Мурата. Похоже, слова Сакинай
показались ей убедительными. Мурат недовольно сжал губы, промолчал. Он понимал, почему Сакинай настаивает на этой поездке, но не скажешь же об этом Айше-апа. И одну Изат оставлять нельзя. Дело даже не в том, что она до некоторых приборов не дотягивается, можно найти выход, подставку сделать. Но ведь совсем ребенок еще...
Молчавшая до сих пор Дарийка сказала с ехидцей в голосе:
— Да пусть едет, если ей так загорелось. Посмотрим, сколько она там наработает. Мы-то все о том думаем, как бы сена побольше накосить, а она...— Сакинай сжалась вся, и Дарийка осеклась, примирительно сказала: — Ладно, не злись... Ну что, договорились? — Она вопросительно посмотрела на Мурата, и он, помедлив, кивнул.— Тогда давайте готовиться. Надо сварить джармы, напечь лепешек.
— Хорошо.— Мурат поднялся.— Пусть остается Гюльшан. А я, пока вы будете провизию готовить, съезжу на ледник.
Дарийка и Сакинай переглянулись. Они до сих пор не говорили Мурату о том, что произошло на леднике. Но теперь не было смысла скрывать.
— А чего туда ездить? — сказала Дарийка.— Там делать нечего.
Мурат, уже шедший к двери, обернулся, озадаченно взглянул на нее:
— Что значит делать нечего?
— А так...— Дарийка отвела глаза.— Когда мы были там... В общем, то ли медведи, то ли еще кто... Все приборы раскиданы, поломаны...
— Что?! — Мурат побледнел.— Что там медведям делать?
— Вот уж не спросили,— попыталась отшутиться Дарийка.
— Кого?
— Медведя.
— Откуда там медведь?
— А мы адреса не взяли. Да он и не оставил,— продолжала свое Дарийка.
Мурат рассердился:
— Брось свои шуточки! Говори толком!
— Да чего говорить, все уже сказала... Может, не медведь, а снежный человек или еще кто... Откуда мне знать? Говорю то, что сама видела. И Сакинай тоже... Все раскидано, поломано, ни одного целого прибора. Впечатление такое, будто специально кто ломал.
Мурат сжал кулаки.
— Что же вы сразу не сказали?
— Тебя пожалели. Да и что теперь сделаешь?
— Ну, это мы еще посмотрим...
Мурат резко повернулся и ушел, хлопнув дверью.
Алаяк пасся неподалеку. Мурат быстро оседлал его, взял берданку и поскакал в сторону ледника. На нем была только фуфайка. «Ну вот, опять простудится»,— подумала Сакинай, выбежавшая с его чапаном.
— Не надо было говорить,— тихо сказала Гюлыпан.— Поехал бы спокойно и сам все увидел.
— Я же хотела как лучше,— подавленно сказала Дарийка.
А Мурат ни о чем не думал, во весь опор гнал Алаяка, яростно сжимая его бока коленями. Не то что медведь или снежный человек — семиглавое чудище не остановило бы его. «Что это? Зачем? Кому понадобилось ломать приборы? Кто ты — зверь или человек? Но кто бы ты ни был — я найду тебя! Не думай, что я настолько ослабел, чтобы не справиться с тобой!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38