— Не надо, Мурат. Не теряй голову. Когда взойдет месяц, я буду дома. Слышишь, когда взойдет месяц...
Мурат пристально посмотрел в ее широко открытые глаза, медленно поднялся с колен, стал отряхивать снег. Оглянулся. Оказывается, Сакинай ушла совсем недалеко и теперь не отрываясь смотрела на них...
Он с трудом дождался вечера. И наконец-то выкатился на небо бледный серпик молодого месяца, облил слабым голубоватым светом занесенные снегом дома и горы. Но сидела за столом Сакинай, обычно рано укладывавшаяся спать, думала о чем-то, склонив голову, и Мурат наконец не выдержал, спросил, стараясь, чтобы голос его был безразличным:
— Что это ты сегодня? Может, вообще не собираешься спать?
— Да какой тут сон,— тяжело вздохнула Сакинай, не глядя на него. — Сердце болит...
XIII
Конец апреля. Наконец-то снова весна...
И вновь взгляды всех обратились к дороге. Неужели и теперь к ним никто не приедет? Ведь война давно кончилась, и перевалы должны быть открыты... А если... Нет, о плохом
старались не думать. Надежда — последнее, что умирает в человеке.
Женщины, будь на то их воля, и дня не остались бы здесь. Но как оставить Мурата? Он-то отсюда не уедет, пока не получит приказ... Да и как одним пускаться в трудный путь? Ведь у них всего-то одна лошадь... Сакинай, переломив себя, подбивала Дарийку и Гюлыпан: давайте упросим Айшу- апа, пусть поговорит с Муратом, чтобы всем вместе перекочевать вниз. Сколько же можно ждать? Зерна совсем почти не осталось, одно спасение — сушеное конское мясо, но надолго ли его хватит? Какой смысл тянуть до последнего? Если бы к ним действительно кто-то собирался приехать, то были бы уже здесь, ведь перевалы уже наверняка открыты... Гюлыпан отмалчивалась, а Дарийка только головой покачала: нет, Айша-апа на такой разговор не пойдет, она любит Мурата как сына и очень уважает и ценит его как раз за чувство долга...
— А перед нами есть у кого-нибудь чувство долга? — вспылила Сакинай.— О чем они там, внизу думают?
— Кто знает, что там сейчас, внизу,— примирительно сказала Дарийка.
На том разговор и закончился.
А Мурат все чаще думал о зерне, спрятанном в Конул- Джаре. Он уже понимал, что его затея отвезти подарки в райцентр нереальна. И на одном Алаяке все это не увезти, а главное — это зерно понадобится им самим. Что, если это зерно посеять? Хотя бы на том же Кок-Джайыке. Земля там хорошая, вода рядом. Одно маленькое «но» — как вспахать? Сохи-то нет. Но, наверно, можно что-нибудь придумать... Сбить две жерди, сделать наконечник, железо для него найти можно... Неужели он с этим не справится? Конечно, как-то придется объяснить женщинам, почему зерно осталось в Ко- нул-Джаре, признаться в том, что обманул их и что он даже не знает, кончилась ли война... Но это все равно рано или поздно придется сделать, нельзя же обманывать до бесконечности. Поймут его, простят... А может быть, в самом деле всем спуститься вниз? Сколько могли — работали, выполняли приказ, но дальше-то как? Наверно, поймут его там, внизу... У кого поднимется рука бросить в него камень?
Мурат знал у кого... У него самого, Мурата Бекмурзаева. Никогда он не простит себе, что бросил станцию, что прервалась цепь многолетних наблюдений, что не дрался до последнего... Да, трудно сейчас, но ведь не труднее, чем на фронте, под огнем вражеских снарядов. Как он тогда взглянет в глаза
Тургунбеку и Дубашу, любому солдату, вернувшемуся с войны? Нет, нельзя ему отсюда уходить... Это будет трусливое бегство* самое настоящее дезертирство...
Обдумывал он и другой вариант: нагрузить вещи на Алаяка и отправить вниз Айшу-апа, Изат, Дарийку и Гюль- шан. Как-нибудь доберутся... А он и Сакинай останутся здесь... Но он ясно видел, что и это не выход. Во-первых, что значит «как-нибудь»? Айша-апа стара, Изат совсем еще ребенок. Мало ли что может случиться в пути... Ведь он в ответе за всех...
Но было и «во-вторых», пугающее его ничуть не меньше. Не сможет он долго продержаться здесь без них. На поддержку Сакинай рассчитывать не приходится. Наоборот, наверно, еще только хуже будет... Горько было сознавать, что жена — наименее близкий человек из всех. Но ведь тут ничего не поделаешь... Как он будет тут жить без привязанности маленький Изат, мудрой доброжелательности Айши- апа, без Дарийки и Гюлыпан? Уже одно то, что они есть, неизмеримо скрашивает его жизнь...
Айша-апа и Изат пришли к ним под вечер. Айше-апа нездоровилось, она с трудом опустилась на почетное место, держась обеими руками за поясницу, пожаловалась:
— Ох, проклятье, всю спину ломит, ни сесть, ни встать...
Сакинай проворно подложила ей под спину подушку,
участливо сказала:
— Вам надо беречься. Весеннее тепло обманчиво, не заметите, как прохватит.
— От старости и смерти еще никому не удавалось уберечься.— Айша-апа улыбнулась.— Ну, как вы тут?
— Да вот сидим.— Сакинай неопределенно повела головой.— Вы-то сами как?
— Да вот,— Айша-апа кивнула на Изат,— покоя не дает. Что-то спрашивает, Гюлыпан ей объяснить не может, а я уж тем более. Читать, стихи рассказывать — это сколько угодно, а с арифметикой запуталась. И до завтра ждать не хочет, обязательно ей сейчас во всем разобраться надо. Вот ^ н уговорила пойти к вам...
Мурат повернулся к Изат:
— Ну, что там у тебя?
Изат раскрыла свою тетрадь. А впрочем, одно только название, что тетрадь,— Мурат сделал ее из старого журнала, в котором данные записывались только на одной стороне. В ней Изат делала уроки и по родному языку, и по арифметике. Занимаясь с девочкой, Мурат все чаще испытывал чувство беспокойства. Он никак не мог вспомнить, что входило в программу второго класса. Дай-то бог, чтобы к осени Изат пошла домой, он отведет ее в школу, расскажет обо всем учителю, и тот посадит ее за настоящую парту... Но сумеет ли она учиться в третьем классе? А если нет — плохой из тебя вышел учитель, Мурат Бекмурзаев... Грамматикой с Изат занималась Гюлыпан, но и она, похоже, довольно смутно помнила о том, что полагалось проходить по программе второго класса... Но что делать, кто же знал, что жизнь так повернется.
И совсем уж плохо было то, что Изат росла лишь в окружении взрослых. А придет в настоящую школу, увидит, что у ее сверстников совсем иной мир, свои особые увлечения и интересы, и наверняка растеряется, и вряд ли кто будет считаться с тем, что она росла в таких необычных условиях...
Он подробно объяснил Изат, почему у нее не получался пример, она быстро все поняла и даже в ладоши захлопала от радости:
— Ой, оказывается, это совсем несложно!
—- Ну ты же у нас умница,— улыбнулся Мурат.
— Я бы лучше хотела быть умником, а не умницей,— вздохнула Изат.
— Опять ты за свое,— недовольно нахмурилась Айша- апа.— Пора бы уже привыкнуть,— если родилась девочкой, значит, так богу было угодно, и жить надо, как и полагается девочке.
— И все равно я не буду такой, как другие девочки,— серьезно сказала Изат.— Все девочки когда-нибудь выйдут замуж, а я — нет. Я всегда буду с вами, апа...— Она прижалась лицом к морщинистой руке Айши-апа.
— Да падут твои беды на меня, жалостливая моя,— тихо сказала Айша-апа.
И что-то было в ее голосе, заставившее Мурата очень внимательно взглянуть на нее. Конечно, и нездоровье явно читалось на ее поблекшем лице, но не только в этом было дело. Сильно сдала Айша-апа за эти полтора года жизни в горах. Наверно, ей приходится тяжелее всех. Вряд ли она предполагала, что так печальна и одинока будет ее старость. Все тут намного моложе ее, а ведь и в старости так нужен человек, с которым можно поговорить обо всем за чашкой чая. Да и об опустевшем доме в аиле тоже, видно, мысли покоя не дают. А главное — нет рядом Тургунбека, единственного сына, и неизвестно, увидит ли она его когда-нибудь...
Мурат подумал, что, если бы Айша-апа сейчас попросила его перекочевать вниз, он не смог бы отказать ей. Но он был уверен, что она даже не заговорит об этом.
— Ты хочешь о чем-то поговорить со мной? — вдруг спросила Айша-апа, прямо взглянув на него.
— Да, — не сразу отозвался Мурат и замолчал, не зная, с чего начать.
— Говори, сынок. Я ведь вижу — что-то мучает тебя...
— Да все то же, апа,— медленно заговорил Мурат.— Как дальше жить... Может быть, и в это лето к нам никто не приедет.— Он опустил голову и не без труда выговорил привычную ложь: — Война кончилась, но, наверно, солдаты восстанавливают разрушенные города, и внизу только старики, женщины и дети, некому к нам ехать... Как быть? Уехать отсюда я не могу, здесь моя работа, и сделать ее, кроме меня, некому. Конечно, трудное у нас положение, но ведь не безвыходное. И крыша над головой есть, и голодать нам еще не приходилось... Продержаться бы до осени...
— А что осенью? — пристально глядела на него Айша- апа.— Или у нас есть засеянные поля, чтобы ждать от них урожая?
— Вот об этом я и хотел посоветоваться с вами... Может быть, сейчас съездить в центр, привезти мешок-другой пшеницы и засеять, пока время не ушло?
— Где?
— Да можно на Кок-Джайыке, земля там хорошая, вода близко, сделаем арыки — и будем к осени с зерном.
— А как же ты думаешь вспахать? Ведь у нас даже сохи нет. Или тоже из центра повезешь? На чем? Лошадь-то у нас всего одна.
— Сделаю буурсун1.
Айша-апа с сомнением покачала головой:
— Много ли буурсуном напашешь? Там ведь целина, ее и настоящей сохой трудно будет поднять. К тому же Алаяк — лошадь верховая, к пахоте он не приучен...
— Значит, будем лопатами копать,— упрямо сказал Мурат.
— Намучаетесь.
— Но ведь что-то делать надо!. Не ждать же, когда манна небесная посыплется!
Задумалась Айша-апа. Мурат с нетерпением ждал ее слов.
1 Буурсун — самодельный лемех.
— Ты прав, сынок, что-то делать надо... Ну давайте соберемся все, обсудим.
— Изат! — Обрадованный Мурат повернулся к девочке.— Сбегай позови Дарийку и Гюлыпан.
Совещались недолго — по всему выходило, что другого выхода нет. Кроме, конечно, одного — всем отправляться вниз. Но об этом даже не заговаривали.
Мурат на следующий же день принялся мастерить буурсун. Он еще в детстве видел, как это делается. Тщательно обстругал две жерди, скрепил их поперечинами, нашлось и железо для наконечника. Тяжеловатое получилось сооружение, но, похоже, довольно прочное. Лишь бы Алаяк потянул... Надо было еще борону соорудить. На счастье, отыскался ящик крупных гвоздей, оставшихся еще с тех времен, когда строилась станция, и Мурат управился с бороной довольно быстро.
На третий день все, кроме Айши-апа и Изат, выехали на Кок-Джайык.
Не так-то просто оказалось надеть на Алаяка хомут, он никак не мог понять, что это за странная и неудобная штука, в которую пытаются вдеть его голову, и все пытался встать на дыбы, но наконец-то смирился. Мурат вытер пот со лба, оглядел стоявших поодаль женщин:
— Ну что, начнем? Кто поведет Алаяка? Может, ты, Сакинай?
— Хорошо, — согласилась она.
Дернулся Алаяк, Мурат с силой нажал на ручки буурсуна — и потянулась первая борозда. Она была неровной и не слишком-то глубокой, но она была! И прежде неведомый в этих горах острый влажный запах свежевспаханной земли разносился вокруг... И все ровнее тянул Алаяк, начиная понимать, что ему не избавиться от этой не столько тяжелой, сколько непривычной и унизительной для него работы... Мурат не спускал глаз с буурсуна. Только бы он выдержал, только бы не наткнуться на камень или какой-нибудь корень, только бы не рванул Алаяк, испугавшись чего-нибудь... А самое главное — были бы целы мешки с зерном, спрятанные в Конул-Джаре, иначе вся работа полетит к черту, и тогда уж точно не останется иного выхода, как перекочевать вниз...
Земля, против ожидания, оказалась не такой уж жесткой, и Мурат окончательно воспрянул духом. «Не-ет, мы еще повоюем, проклятая скотина Адольф Гитлер, чума на весь твой род до десятого колена... Понадобится — я зубами буду
грызть эту землю, но зерно посажу, и вырастет урожай, и я останусь здесь и буду работать, работать, работать, до тех пор, пока это будет нужно, пока не получу приказ спускаться вниз! Ты, исчадие зла, ничего не знаешь ни обо мне, ни о маленькой Изат, ни обо всех нас, но мы есть, нас много — тысячи, миллионы,— и наших сил хватит, чтобы в конце концов свернуть тебе шею, и ты сдохнешь, как бешеная собака, которая перед смертью пытается укусить себя за хвост!»
Пролегла первая борозда... И хоть невелико плато Кок- Джайык, но хорошо было видно, как много еще таких борозд понадобится, чтобы вспахать его. И все-таки — уже на одну меньше, чем всего несколько минут назад... «Ничего,— улыбнулся Мурат спекшимися губами,— глаза боятся — руки делают... Вспашем...»
Он оглянулся. Дарийка и Гюлыпан сидели поодаль. Мурат крикнул:
— Эй, вы что, на той явились? Шевелитесь! Дома договорите!
Дарийка оглянулась, сделала недовольную гримасу:
— О чем ты говоришь? Мы вовсе не разговариваем.
— А что же вы делаете?
— Да вот,— насмешливо хмыкнула Дарийка,— Гюлыпан горам жалуется.
— Как это жалуется?
— А это ты у нее самой спроси!
Гюлыпан будто и не услышала их перепалки, она сидела, подперев голову руками, и беззвучно шевелила губами.
Мурат пожал плечами. Чудная все-таки эта Гюлыпан... Что толку жаловаться горам, разве они поймут что-нибудь? И в том письме к Тургунбеку тоже все горы, горы... Но ведь там были стихи. Может быть, она и сейчас стихи сочиняет? Тоже, нашла время... И вид какой-то странный, будто и в самом деле не слышала ничего. А может, так и есть? Может, все поэты не от мира сего? Да вот беда, жить-то приходится именно в «сем мире», непрестанно думать о хлебе насущном... А сейчас каждый день дорог. Гюлыпан и Дарийке придется здорово поработать — на склонах с буурсуном ничего не выйдет, надо лопатами. И не копать там нельзя, надо каждый клочок земли использовать...
Мурат начал вторую борозду.
— Эй, Гюкю, закончила свои заклинания? — насмешливо спросила Дарийка.
— Что? — Гюлыпан словно очнулась, виновато посмотрела на нее.
— Заклинания, говорю, свои закончила? — Голос Дарийки звучал уже помягче, но насмешка все еще слышалась в нем.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38