Руки-ноги двигаются, стрелять я не разучился. И не забывай, что я — человек. Человек я! Эти приборы оставили мне молодые бородатые парни, ученые. Они теперь далеко, сражаются с такими же дикарями, как ты. И не важно, кто ты, зверь или человек,— ты дикарь, ты такой же фашист, как орды тех, кого бьют сейчас молодые парни, оставившие эти приборы здесь. Они не могут убить тебя, но это сделаю я! А может быть, ты и есть самый настоящий фашист, посланный сюда? Ты не осмелился напасть на наши дома и решил отомстить таким гнусным способом? Ха! — хищно осклабился Мурат.— Это мы еще посмотрим, кто кому отомстит... Только бы мне добраться до тебя!»
В своей ярости Мурат не замечал, что дорога все круче идет вверх и Алаяк спотыкается все чаще. Но в какую-то минуту он опомнился и придержал коня. «Ничего, — уже спокойнее подумал он,— ты все равно не уйдешь от меня. Несколько минут ничего не решат. Ты будешь мертв, не важно, человек ты или зверь...»
Он спешился и стал обходить приборы. Права была Дарийка — все оказалось поломанным, разбитым. Он огляделся в поисках следов того, кто был здесь.
Не было никаких следов. Вероятно, совсем недавно здесь шел снег, и все было укрыто им. Совсем ничего, даже намека хоть на какой-нибудь след! От бессильной злобы Мурат закричал во весь голос, но только эхо заметалось между скалами и пропало вдалеке. Сорвав винтовку, он выстрелил в небо, и
опять только эхо ответило ему, а секунду спустя послышался глухой, все более нарастающий шум, видно, где-то сорвалась запоздалая лавина. Но и этот шум скоро умолк, и наступила жуткая абсолютная тишина.
Вернулся Мурат поздно.
Все сидели у него дома и ждали его возвращения. Не успел он войти, как подбежала Изат и бросилась ему на шею:
— Дядя Мурат, почему вы так долго? — Изат расплакалась.— Мы так боялись...
Мурат поднял Изат на руки и молча прошел в комнату. Лицо его посерело, на лбу выступили крупные капли пота. И непонятно было — то ли жарко ему, то ли холодно. Сакинай подогрела молоко, положила туда кусочек масла и поставила перед Муратом. Мурат вопросительно посмотрел на них: «А вы?»
— Пей,— сказала Айша-апа.— Мы уже поели.
Его ни о чем не расспрашивали, и вскоре все разошлись по домам.
На следующее утро он, как обычно, проснулся рано и вышел во двор, посмотрел на небо. Погода была хорошая. Снял показания приборов, отметил, что ни давление, ни влажность со вчерашнего дня не изменились,— значит, в ближайшее время погода не изменится. Тревожило его облако, появившееся над дальними горами, но ветер дул с северо- востока и должен был унести его. Хоть бы несколько дней не было дождя, пока они не закончат сенокос. Должно же и им повезти...
Мурат поежился. По утрам всегда было прохладно, иной раз даже летом по ночам вода замерзала. Но прежде он этой прохлады просто не замечал, а вот теперь, после болезни, всякая мелочь стала напоминать о себе. Он укутался в чапан п сел на скамеечку у входа на станцию. Ему показалось, что и нагрудном кармане чапана что-то зашуршало. Письмо, которое дала ему Гюлыпан, когда он собрался ехать с подарками для фронта... Мурат совсем забыл о нем. Хорошо еще, что Сакинай не заметила. Еще, чего доброго, побежала бы скандалить к Гюлыпан, с нее станется...
Он повертел в руках вчетверо сложенный листок. Нехорошо, конечно, читать чужие письма... Но ведь это письмо не запечатано. Наверно, у Гюлыпан просто не нашлось
конверта. Да и откуда? Сколько жили здесь, и необходимости- то такой не возникало — писать кому-то. Все были рядом. Да и почта — не ближний свет.
Поколебавшись, он развернул листок, прочел первую строчку: «Приветственное письмо». А дальше шли... стихи.
Горы, горы, горы... печальные.
Насупились, словно невольные.
Жаворонок, жаворонок, жаворонок... Спой мне,
Хочу я услышать твой голос раздольный.
Облако, облако, облако... мчишься,
Зачем так спешишь в незнакомые дали?
Ах, слезы я лью, бесконечные слезы,
Чтоб не было слышно рыданий моих.
Далёко, далёко, далёко... мой милый.
Как облако, я не смогла улететь за тобою.
А сердце в печали, тоске и тревоге,
Тобою измучено, горькою болью!..
Вот и все. И только в конце — приписка: «Твоя Гюль- шан». И подпись.
Мурат в недоумении потер лоб. Кто же так письма пишет? Ведь надо спросить о здоровье, о жизни... По крайней мере, все так делают. И конечно же Тургунбеку было бы интересно узнать, как живет сама Гюлыпан. Странное какое-то стихотворение... Мурат и сам любил стихи, прочитал всего Токто- гула и всех акынов до Алыкула. Но стихи Гюлыпан были какими-то особенными, непохожими на все, что он читал.
Он перечитал стихотворение вслух. Тоска Гюлыпан по Тургунбеку была понятна и естественна, но Мурату показалось, что прозвучала в стихах и какая-то обида. На кого? Не на Тургунбека же... Разве его вина, что он ушел на фронт? Так надо было... А может быть, все дело в этом «надо»? И обида Гюлыпан не на Тургунбека, конечно, не на жизнь вообще, а на то, что разлучило их, на войну, на фашизм? Наверно... Он еще раз прочел стихи и еще больше уверился в правильности своей мысли. Так вот ты какая, Гюлыпан... Всего в двенадцати строчках сумела выразить то, что и мне, например, не дает покоя... Выходит, ты — поэт. И где ты нашла такие слова?
Он вспомнил, как часто видел ее уединившейся, с бумагой и карандашом, но ему и в голову не приходило, что Гюлыпан пишет стихи. Он довольно часто видел поэтов в городе и привык к мысли, что они — люди жизнерадостные, веселые, привыкшие быть в гуще людей. Но ведь Гюлыпан совсем не
такая... Все больше молчит, и не то чтобы всегда грустная, а... задумчивая, что ли, какая-то отдельная от людей, даже здесь, хотя их так мало... «Выходит, я еще очень мало знаю тебя, Гюлыпан, хотя уже много дней провели бок о бок...»
На следующее утро они отправились на Кок-Джайык. Трава была высокая и густая, и Мурат довольно отметил — хоть в этом им повезло. Если бы еще и погода продержалась, тогда можно считать, что кормом для скота они на зиму обеспечены.
За работу принялись без раскачки, прошли один ряд, второй. Мурат, отбивая косы, посмотрел на своих женщин и только головой покачал. Дарийка хотя и дышала тяжело, но выглядела вполне нормально, улыбнулась Мурату, а вот Сакинай... Словно загнанная лошадь, которая вот-вот упадет и уже никогда больше не встанет. И жалко ему было жену, и злость разбирала — зачем поехала? Движение ей, видите ли, нужно... Ха! Скажи это кому-нибудь другому. Отговорки для Айши-апа и Изат... И хоть бы не рвалась, не пыталась угнаться за ним и Дарийкой... Нет, надо ей доказать, что не зря поехала сюда, что может работать как все... А какое уж тут как все... На прокос Дарййки любо-дорого взглянуть, а за Сакинай хоть заново выкашивай — литовка все больше по верхушкам идет, половина травы на корню остается. Наверно, йотом придется так и сделать. Не сейчас, конечно, — и Сакинай обидится, да и не время.
Он еще раз взглянул на жену: рот широко и некрасиво открыт, словно у рыбы, выброшенной из воды,— и хотел было скомандовать на перерыв, но Дарийка уже начинала новый ряд, и он тоже взялся за косу. В конце концов, они приехали сюда работать, а не сантименты разводить. От этой работы слишком многое зависит...
После третьего ряда все, не сговариваясь, повалились на скошенную траву, молчали. Тихо было, только внизу невнятно бормотала река. Все-таки удивительные здесь места, подумал Мурат. Кажется, давно бы пора привыкнуть к ним, но нет — раз за разом неизменно наступает минута, когда как бы новым взглядом увидишь все вокруг и вновь удивишься тому, что вот здесь, снизу, сочная свежая трава, а прямо перед глазами — снежные вершины гор, и небо такой густой синевы, которой никогда не может быть на равнине. А ночью небо черное, как очень черный бархат, просверленный яркими очень больших, тоже невиданных на равнине звезд...
Он лежал на спине, сцепив на затылке руки, кружил
голову аромат свежескошенной травы, порхали над ним легкокрылые бабочки, и было ему так хорошо, как давно уже не бывало. Мир и покой царили вокруг... Но вдруг сорвалась в горах, где-то совсем близко, снежная лавина, и нарастающий шум ее, такой привычный и совсем негрозный, отозвался в его ушах громом разорвавшегося снаряда, и поблекла густая небесная синь... Мурат перевернулся на живот, уперся лбом в сжатые кулаки. Вот так... Всего-то на минуту удалось забыть о том, что идет война... Что над Тургунбеком и Дубашем, тысячами и миллионами других людей небо совсем другое в гари и копоти, и не грациозный лет бабочек, а стремительный вой чернокрылых самолетов с паучьей свастикой пронизывает его, и ночами не звезды, а вспышки залпов освещают землю...
— Что с тобой? — спросила Дарийка, трогая его за руку.
— Ничего,— глухо ответил Мурат.
«Не надо так,— сказал он себе.— Нас очень мало, и мы должны изо всех сил держаться друг за друга. Иначе нам не выжить... Наверно, им сейчас так же хорошо, как хорошо было мне всего минуту назад, и шум сорвавшейся лавины ни о чем не напомнил им... Пусть так и будет — ясное небо над головой, порхающие бабочки, мирный речной бормоток...»
Он повернулся на бок, посмотрел на них. Дарийка тоже лежала на спине, смотрела в небо, ее старенькое ситцевое платье поднялось выше колен, и Мурат отвел взгляд, увидев ее белые ноги. А Дарийка ничего не заметила, и по ее лицу Мурат понял, что и она наслаждается видом этого мирного неба и тишиной, напоенной запахами трав.
Плохо было только Сакинай. Она сидела в стороне, опустив голову, ее худая морщинистая шея была покрыта обильным потом, и чувство острой жалости вновь резануло Мурата. Господи, ну почему так? Почему не дано ей быть здоровой и привлекательной, ну хотя бы такой, как Дарийка? Ничего-то ведь сейчас не видит и не слышит, вся в себе, в своей боли, в своей слабости...
— Может, сходите искупаться? — предложил Мурат.
— Ты тоже пойдешь с нами? — привычно поддразнила его Дарийка.
— А что, могу и сходить,— в тон ей ответил Мурат.
— Ну так пошли.— Дарийка вскочила на ноги.
Сакинай вымученно улыбнулась. Надо же было и ей хоть
как-то отреагировать на эту уже ставшую привычной игру...
— Ладно, идите,— махнул рукой Мурат.— Я пока дров поищу. Ночью холодно будет.
— А где мы будем ночевать? Может, спустимся пониже? — предложила Дарийка.— Вон туда,— она показала рукой.— Там и вода близко, и дров побольше.
— Ладно,— согласился Мурат и отошел от них.
Дарийка проводила его взглядом, повернулась к Сакинай:
— А что мы сидим? Давай и в самом деле искупаемся.
Сакинай поежилась:
— Холодно... Продует еще. Мы же еще не обсохли как следует.
— Ничего, подружка, обсохнем. Там ветра нет. Помнишь, как в прошлом году купались? Пошли.
Сакинай горько усмехнулась. Еще бы не помнить... Дарийка и Гюлыпан с наслаждением плескались в озере, как две большие красивые рыбы, а она, будто мокрая курица, сидела на берегу и с завистью смотрела на них...
Дарийка, не ожидая ответа, пошла вперед, и Сакинай ничего не оставалось, как поплестись за ней. Не сидеть же тут, в самом деле, на солнцепеке. Купаться она, конечно, не будет, но хоть лицо ополоснет как следует... Она с отвращением ощутила резкий, неприятный запах пота, которым, казалось, была пропитана не только одежда, но и вся она, с ног до головы. Дарийка тоже, конечно, вспотела, пока работала, но пахло от нее совсем по-другому — здоровым, пряным, сладковатым духом веяло от ее здорового красивого тела...
Женщины спустились к озерцу. Все было знакомо, такие же следы архаров виднелись на берегу, словно не год прошел, а только вчера они были здесь.
Они посидели в негустой тени низкорослого кустарника. Сквозь зеркальную гладь озера просвечивал каждый камешек на дне.
— А может быть, это живая вода? — вдруг спросила Дарийка.
Сакинай в недоумении посмотрела на нее — шутит? Но лицо Дарийки было необычно серьезно.
— Ну... ты что, веришь в сказки?
— А знаешь, что бывает с человеком, если он выпьет живой воды? — словно не услышав ее, спросила Дарийка.
— Что?
— Он будет жить долго-долго.
— Да брось ты,— отмахнулась Сакинай.
— Правда,— убежденно сказала Дарийка.— И будет красивым-красивым.
Сакинай с удивлением взглянула на нее — неужели Дарийка все это всерьез?
— Ерунда!
— Может, и ерунда*— задумчиво сказала Дарийка, неотрывно глядя на озеро.—А может, в этом что-то и есть.
— Ну, может быть...— неохотно уронила Сакинай. Ей не хотелось спорить. — Только, если бог не поможет, никакая живая вода не сделает человека красивым и счастливым. Хотя — какой там бог... Глупости все это.
— Ты что, не веришь в бога?
Сакинай пожала плечами:
— Не знаю... Иногда, кажется, верю, а иногда... Нет, наверно, все-таки не верю. Ведь если верить, то надо всегда...
— Как же так? — растерянно спросила Дарийка.
— Да так... Если бог есть, он должен быть справедливым. А где она, эта справедливость? Почему он одним дает все, а другим — ничего?
— Грех так говорить... Это кого же он создал хуже других?
— Меня, например! — с вызовом сказала Сакинай.— Меня он создал хуже других! И хуже тебя, и хуже той бессовестной...— Сакинай запнулась.
— Это кто же такая бессовестная? — с недоумением спросила Дарийка.
— Кто, кто... Гюлыпан!
Дарийка с таким удивлением взглянула на нее, что Сакинай отвернулась. Дарийка с жалостью смотрела на нее. Вот оно что... Значит, Сакинай так сильно переживает свою непривлекательность, болезненность... Конечно, если все время помнить об этом, жить нелегко. Но зачем же так? Это же всю жизнь можно себе отравить. Да и не только себе... Наверно, и Мурату нелегко приходится. И Гюлыпан, выходит, досталось. Дарийка и раньше замечала, что Сакинай относится к Гюлыпан неприязненно, но не придавала этому значения. По правде говоря, Сакинай мало к кому относилась по- настоящему дружески. Даже к маленькой Изат у нее, похоже, никакой теплоты не было. Но как можно к ребенку... вот так? Разве вина Мурата, что Изат так привязалась к нему? А к Гюлыпан Сакинай, выходит, просто-напросто ревнует Мурата... Но почему? Разве был хоть какой-нибудь повод для этого?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38