До сих пор не верится, что они спустились по нему... А Мурат сидит спокойный, будто каждый день ему приходится спускаться по таким кручам...
Но ведь он ходил здесь с Алаяком... Не может быть...
Гюлыпан рывком поднялась:
— Ты... с Алаяком здесь ходил?
— С Алаяком?— в замешательстве переспросил Мурат.— Почему ты так решила?
— Но ведь ты всегда ходил по этой дороге с Алаяком! Он что,— Гюлыпан показала на склон,— тоже мог спускаться здесь?
Мурат проследил за ее протянутой рукой, помолчал, на минуту выручил его кашель, но Гюлыпан все так же требовательно продолжала смотреть на него, и он вынужден был сказать:
— Нет, мы не здесь ходили.
— Где?
— Там.— Мурат неопределенно махнул рукой.
— Где «там»? Почему мы не пошли по той тропе? Ведь там наверняка было бы легче идти, если уж смог пройти Алаяк, да еще с грузом.
— Да,— не сразу сказал Мурат,— легче... Намного легче. Правда, километра на три больше... Если бы мы пошли там, то к вечеру не успели бы сюда.
— Мурат, посмотри на солнце... До вечера еще не меньше двух часов...— Гюлыпан сжалась, пристально глядя на него.— Времени достаточно, чтобы пройти три километра вниз по тропе, по которой может пройти лошадь с грузом. Ты не поэтому повел меня здесь... Ты же знал, что я не умею ходить по горам... Я же могла сорваться!— закричала, не выдержав, Гюлыпан.
Мурат наконец-то бросил на нее мимолетный взгляд и тут же отвернулся, пригнул голову к коленям — так легче было хотя бы на минуту отодвинуть надвигающийся приступ кашля.
— Нет, Гюлынан, ты не могла сорваться. Эта гора не такая уж страшная, как показалась тебе. Просто надо уметь ходить по таким склонам... Но как я мог научить тебя? Только так чтобы ты сама поняла, как надо делать... А сорваться ты не могла. Я все время следил за тобой... Я... шел так, чтобы удержать тебя, если ты вдруг действительно сорвешься. И я бы тебя удержал... Поверь, если бы я не был в этом уверен, я но пошел бы здесь.
— Но почему мы не пошли по той тропе?
Мурат долго молчал, дважды отвернулся, сплевывая.
— Почему не пошли?.. Сейчас ты все поймешь. Посмотри туда.
До сих пор Гюлыпан видела только этот солнечный, но до сих пор страшный склон, а теперь Мурат показывал куда-то за спину ей. Не перевал, догадалась она и медленно повернула голову.
— Смотри внимательно! — резко приказал Мурат.
Гюлыпан повернулась и медленно, снизу вверх, оглядела
противоположный склон. Почти такой же крутой, как и тот, по которому спустились они. И куда более мрачный — солнце уже не доставало туда. А с седловины перевала медленно стекали бурые, безобразные лохмотья черных облаков.
— Ты видишь тропу?— спросил Мурат.
Гюлыпан молчала, внимательно разглядывая склон. Мурат терпеливо ждал.
— Нет,— сказала наконец Гюлынан.
— Я тоже не вижу... Может быть, глаза никуда не годятся... А тропа была... четыре года назад. Вон там,— Мурат мотнул головой,— метров двести — триста отсюда мы переходили вброд и шли к перевалу. Но дороги... они как люди, Гюльшан. Случается и так, что они умирают. Это мертвая дорога. Четыре года никто не ходил по ней. И с той стороны,— он показал на седловину перевала, — тоже. И ты сразу же потеряешь все ориентиры и пойдешь напрямик.
— Я?— Гюлыпан подалась к нему.— Почему ты говоришь только обо мне?
— Подожди, — оборвал ее Мурат, — сейчас я говорю о худшем варианте, если тебе придется идти одной. Так вот... Слушай меня и не перебивай, пожалуйста. Склон там примерно такой же, как этот, что мы прошли. И ты спустишься по нему, но только хорошенько помни о том, что я говорил тебе. Главное — опорная нога. Там над рекой будет терраса. Отдохни на ней как следует и иди налево. Не пытайся спуститься к реке, терраса сама приведет тебя к ней. Переправишься на другой
берег и пойдешь по нему, никуда не сворачивая. Даже если тебе покажется, что можно спрямить путь — не делай этого. Река сама выведет тебя в долину.
— Мы пойдем туда вместе!
— Разумеется.— Мурат снова согнулся в приступе кашля.— Мы пойдем вместе... Завтра утром.
— А почему не сейчас?
— Нет... Лучше заночевать здесь.
— Но ведь там... Смотри, там какие-то кусты. Если мы дойдем туда, можно будет развести костер. А здесь ничего не растет!
— Я знаю, — тихим, бессильным голосом сказал Мурат.— Тебе кажется, что это совсем близко... Но это не так, Гюлыпан. Надо дойти до брода, пройти еще с километр и подняться метров на двести вверх. Это слишком тяжело даже для тебя. А я... я просто не смогу. Я знаю, что говорю... Лучше поискать укрытие, пока светло.
Это ей казалось, что до вечера еще не меньше двух часов... А уже через полчаса медленно сползавшие с перевала черные облака накрыли их, стремительно обрезали широкие, дымные солнечные лучи. Гюлыпан видела, как надвигалась на них отчетливо видимая граница тьмы, и она подумала: как в кино, когда перед началом сеанса гасят свет. Вот только крупные капли дождя, пулеметной дробью прозвучавшие по отвесной скале, под которой успели укрыться они, напомнили о том, что это ее кино, а суровая действительность — несколько капель- пуль ударили по неосторожно вытянутым ногам Гюлыпан, и она тут же подобрала их, согнув колени. Углубление, выбранное Муратом, спасало от «прямых попаданий», но брызги плющившихся о камни капель доставали до них, и Гюлыпан, передернув от озноба плечами, прижалась к Мурату.
Он осторожно положил на ее плечо тяжелую руку:
— Это недолго.
И даже сквозь чапан Гюлыпан ощутила, какая горячая у него рука.
Дождь и в самом деле скоро кончился, но такая плотная сырая мгла окружала их, что Гюлыпан казалось, они попали в самую середину гигантского облака. Согреться бы у костра, выпить горячего чаю — и спать, спать...
Немыслимо долгим казался ей этот серый вечер, а ведь впереди была еще более долгая ночь. И Мурату, видно, все хуже становится. Молчит, ни на что не жалуется, как и все эти четыре года. Голова не держится, клонится к коленям, и теперь уже Гюлыпан кладет ему руку на плечо. Мурат тут же выпрямляется, садится так, чтобы ей было удобнее.
— Ничего, Гюкю... Ты постарайся поспать. Завтра будет трудный день.
И ей действительно удается заснуть на две-три минуты, пока у Мурата не начался очередной приступ кашля. И он тоже порой ненадолго проваливается в беспамятную пустоту, и снится ему что-то страшное, от чего он просыпается с криком, но ничего не может вспомнить.
Ночь... Хотя бы приблизительно знать, сколько ей еще длиться. Первое, о чем думает Гюлыпан, просыпаясь от содроганий тела Мурата,— может быть, уже утро? Хотя бы бледная тень близкого рассвета? Но нет, все та же черная, абсолютно черная ночь — пальцы вытянутой руки разглядеть нельзя. И остается только гадать: то ли действительно скоро рассвет, то ли всего лишь полночь минула. Дождя нет, но палас под ними отсырел, досыта напитался холодной влагой, и ознобная волна все чаще прокатывается по телу Гюлыпан, и она инстинктивно поплотнее прижимается к Мурату. От него-то жаром так и пышет... А кашель, как ни странно, стал реже, уже не две-три, а, наверно, целых десять минут проходит между приступами. Или ей только кажется так? Что она знает о времени? Может быть, оно так изменилось, что существует в каком-то другом, неизвестном ей измерении, где минута удлиняется в год, а секунда превращается в вечность?
Куда девается время, если человек умирает? Исчезает ли оно совсем для мертвеца? Кто знает — мертвые об этом не скажут... Значит, жизнь — это время? Те самые секунды, минуты, часы, в конце концов годы, которые мы порой так бездумно тратим, не думая о том, что так мало лет отпущено на жизнь человеческую... А на что потратила она эти четыре года? На ожидание... Когда можно будет спуститься в долину, дождаться Тургунбека, и только тогда начнется ее новая жизнь... Да еще несколько десятков стихотворений в общей тетради, лежащей сейчас вместе с журналами Мурата. Она даже не знает, действительно ли это стихи или беспомощный младенческий лепет, никому не интересный, кроме нее... А журналы Мурата — это настоящее, это работа, необходимая для людей, и, может быть, те несколько десятков строк, что переписаны Муратом с бумажных клочков, исписанных ею, когда он работал на Кок-Джайыке, лежал без памяти с воспалением легких, охотился в горах,— важнее всех ее стихов? Кто может сказать сейчас... Сейчас? А что изменят годы? Допустим на минуту: ее стихи — что-то действительно стоящее и будут
когда-то напечатаны, о чем она втайне мечтала не раз, и ко многим тысячам стихотворных сборников прибавится еще один... И что же? Разве это мера для той жизни и тех смертей, для всего, что им пришлось испытать?
Значит, мера — только эти журналы?
Она вспомнила, как тщательно заворачивал их Мурат в клеенку, обвязывал крест-накрест шпагатом и еще сунул в мешок. Гюлыпан восприняла это как должное: естественно, о чем же еще может заботиться Мурат? А что положил туда же и тетрадь с ее стихами — дань вежливости, не более того... Все-таки написанное что-то, вдруг дождем намочит или случайно курджун окажется в воде при переправе через реку...
И главная его забота перед ночлегом — лишь бы курджун сухим остался.
Боже мой, как хочется спать... И почему не помнится то мгновение, когда проваливаешься в этот блаженный сон, а секунда пробуждения всегда сопровождается если и не страхом, то отчетливым предчувствием неприятного? Вот и сейчас — дремлющий разум еще не в состоянии осмыслить, где ты и что с тобой, но больное, изнемогающее от собственной тяжести тело уже властно напоминает о себе. И очень близко — влажное, смрадное дыхание Мурата, его хриплые, пугающие слова:
— Это ты, Гюлыпан?
— Я, Мурат... Я...
Как будто еще кто-то, кроме нее, может тут быть... «Наверно,— не сразу догадалась она, — он тоже заснул и тоже сразу не может проснуться, и тени сонных видений преследуют его. Кто же ему снился — Сакинай, Дарийка, Изат, Айша-апа? Говорят, покойники еще долго во сне преследуют живых, разговаривают с ними, зовут с собой...» Ей тоже снились и Изат, и Айша-апа, но Сакинай и Дарийка — ни разу, а может быть, она просто не помнила об этом, проснувшись... Но недолго тревожили они ее. Ведь не могло быть ее вины в смерти Айша- апа, и не видела она мертвую Изат...
И вдруг пронзила ее мысль: а пошла бы Изат искать ее?
Предположение попросту невозможное... Хотя бы потому, что все ее дороги за четыре года — безопасная тропинка к роднику, и на Кок-Джайык она в одиночку ходила считанные разы... Нельзя искать то, что не могло потеряться... А потеряться может только тот, кто ищет сам...
— Ночь сейчас? — странным голосом спросил Мурат.
— Конечно, ночь... Ты разве не видишь?
— Теперь вижу...— не сразу отозвался Мурат.— Мне приснилась темнота. Наверно, потому, что глаза болят.
— Темнота? — переспросила Гюлыпан.— И какай он.»;
— Черная... Совсем черная.
— Зачем ей сниться, если она и наяву такая? Ты видел. меня?
Она почувствовала, как он слегка отодвинулся от т
— Нет... Но наяву темнота не может быть такой черной
— Может. Я тоже не вижу тебя.
— А ты не спишь? Ты не снишься мне?
— Нет, я не сплю... И все-таки не вижу тебя.
— Это сон!— вдруг закричал Мурат.— Разбуди меня!
Гюлыпан ухватила его за руку, крепко встряхнула.
— Успокойся, Мурат. Это не сон. Просто очень темно.
Его тонкая, исхудавшая рука мелко подрагивала в крепко
сжатых пальцах Гюлыпан.
Мурат попытался вырваться, но Гюлыпан еще крепче сжала его руку.
— Успокойся, Мурат,— медленно, неожиданно низким для самой себя голосом сказала Гюлыпан.— Тебе и в самом деле приснилось... А сейчас ты не спишь, но в самом деле очень темно, вот тебе и показалось... Скоро утро.
— Утро?— не поверил он ей.— Разве для покойника может быть утро? Разве мы с тобой живы? Мы оба умерли, Гюльшан,— и ты, и я...
И только тогда Гюлыпан поняла, что Мурат бредит.
— В жизни не бывает такой темноты,— быстро, непривычно для нее говорил Мурат.— Всегда бывает какой-то свет, а я его не вижу. Но он скоро появится. Свет никогда не пропадает. Он всегда есть, только мы его не всегда видим... Не всегда видим... Не всегда...
Гюлыпан успела подхватить его тяжелое, сползающее в темноту тело, потянула к себе, уложила голову Мурата на свои колени, сжала ладонями его пылающие жаром виски.
— Журналы, Гюлынан...— едва слышно хрипел он, пытаясь приподнять голову.— Журналы... Ты должна.
— Я знаю,— низко склоняясь к его лицу, сказала Гюльшан.— Журналы. Ты слышишь? Журналы!
Но Мурат уже не слышал ее... Она и сама задремала, не заметив, как беспамятство Мурата перешло в глубокий спокойный сон, и, очнувшись, не сразу поняла, что беспроглядная ночная тьма сменилась бледным бязевым рассветом, что голова Мурата по-прежнему покойно лежит на ее онемевшей от неподвижности руке и ладонь уже не горит от нестерпимого жара, но не чувствуется и биения тонкой жилки на виске. Она порывисто припала к его лицу. Господи, какое счастье... Жив.
Дыхания его не было слышно, но она отчетливо разглядела, как едва заметно шевелятся седые волоски усов и бороды. Спит... И она тоже заснула. А когда открыла глаза, то увидела вчерашний мрачный склон, теперь ярко освещенный солнцем, и Мурата, сидящего в нескольких шагах от нее. Низко склоненная к коленям голова, тусклая седина длинной бороды. И низкий, глухой кашель, эти знакомые звуки и разбудили ее.
Она выпрямила затекшие ноги, заложила за голову руки. Мурат повернул к ней голову:
— Проснулась? Вот и хорошо... Пора идти.
— Пора, говоришь?— весело сказала Гюлыпан.— Пора так пора, только позавтракать надо.
Завтрак... Густая, заледеневшая за ночь джарма — Гюльшан с трудом два глотка сделала, а Мурат и вовсе не притронулся,— два маленьких куска ячменной лепешки.
— Идем,— сказал Мурат.
Гюлыпан стала сворачивать сырой, за ночь отяжелевший вдвое палас. Мурат, глядя на нее, нерешительно сказал:
— Оставь его здесь.
— Почему?— не поняла Гюлыпан.
— Слишком тяжелый... Сушить времени нет. А сырой он ни на что не годится, все равно что на голой земле сидеть.
Она все-таки подняла палас и, подержав секунду, уронила на землю.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38