Этот немощный тусклый лучик света, голоса, доносившиеся из-за стен дома, свидетельствовали о неуничтожимое™ жизни, о беспредельности человеческих сил, о неиссякаемой воле.
В мирные, довоенные времена это была совсем не грустная песня, но сейчас в ней ощутимо чувствовалась печаль. Что ж, для всякого времени — свои песни. Для этого, нового, в сущности еще только начинающегося военного времени не было новых песен для шестерых затерявшихся в горах людей, но это время уже вошло в них, в их плоть и кровь — и в их песни тоже...
VII
Спустя три дня Мурат с трудом связывался с центром. Передав данные, он, как обычно, попросил сообщить вести с фронта. Слышимость была плохая, и Мурату приходилось по обрывкам фраз догадываться о сказанном.
— Немцы под Москвой... Народ отдает свои сбережения фронту... Деньги... теплые вещи... Теперь... временно...
— Что?!
— Временно... закры... Поэтому...
В наушниках что-то заклокотало, захрипело — и все стихло. Мурат так и не понял, что могли означать последние слова. Когда он вышел на крыльцо, все во главе с Айшой-апа дожидались его. Так бывало всегда, если он выходил на связь.
— Ну, какие новости? — нетерпеливо спросила Дарийка.
Мурат молча пожал плечами, ему не хотелось сейчас говорить, и направился мимо них, потом все же обернулся, бросив на ходу:
— Схожу на станцию.
Изат стала упрашивать его взять ее с собой, но Айша-апа запахнула девочку полой чапана, прижала к себе:
— Нет, маленькая моя, пойдешь в следующий раз, ты же болеешь.
Изат насупилась, но не стала настаивать.
Женщины собрались в доме Айши-апа. Там было тепло, в очаге весело потрескивали дрова, огонь лизал большой закопченный чайник. Вот только настроение у всех было далеко не радостное — каждая с тревогой думала о том, почему Мурат ничего не сказал им. Прежде с ним такого не бывало — после каждого сеанса связи он подробно рассказывал им о том, что передали из центра. Видно, не слишком хорошие новости оказались на этот раз...
Когда Мурат вернулся со станции, Изат подбежала к нему, взяла за руку:
— Пойдем на урок?
— Нет, завтра, ты же болеешь. Тебе надо полежать...
Айша-апа дома?
— Да.
— А джене?
— Они пошли к тете Дарийке.
Айша-апа сидела на кошме с веретеном в руках. Они внимательно взглянула на Мурата, участливо спросила:
— Ну что, сходил?
— Сходил...— хмуро отозвался Мурат, протягивая руки к огню.
— Что случилось, Муке? С приборами что-нибудь?
— Да что с ними станется,— в сердцах отозвался Мурат.— Там плохо, апа.
— О кокуй! — Айша-апа выронила веретено и всплеснула руками. Она сразу поняла, что имел в виду Мурат, говоря «там».
— Немцы у Москвы,— тихо сказал Мурат.
— Как ты сказал?! Немцы у Москвы?
— Да. Утром передали. Говорят, весь народ поднялся на защиту. И в тылу люди помогают чем могут — кто деньгами, кто теплой одеждой...— Мурат помолчал, с тоской взглянул на нее: — Апа, что мы будем делать? С деньгами у нас негусто, но ведь зерно есть. Может, я отвезу... хоть немного? Не можем же мы в стороне оставаться... Мы-то как-нибудь продержимся...
Молчала Айша-апа, руки ее теребили нить.
— Что скажете, апа?
— Что сказать тебе, сынок...— медленно заговорила Айша-апа.— Продержаться-то мы сумеем, дело не в этом. Но как отвезти? Сам видишь, какая погода. Ведь перевалы уже закрыты. Надо подождать... А ворота Москвы надежны, не пропустят немцев. Нет, родной, надо подождать.
Мурат поднялся, чуть повысил голос:
— Апа, говорят ведь: «Лучше синица в руке, чем журавль в небе». Бойцам хлеб нужен сегодня! Может, внизу снега меньше? А что, если я спущусь в верховьях Нарына?
— Муке, я уже подумала об этом. Там дорога еще хуже. Поверь мне, я знаю... Надо ждать до весны.
Мурат резко повернулся и вышел, зачем-то снова направился к станции, но остановился, присел на скамейку, со злобой смотрел вниз. Вся лощина была полна густым туманом, его грязно-серые волны перекатывались, уходили далеко, насколько хватало взгляда. Что делать? Он понимал, что Айша- апа права, но разве от этого легче? Неужели действительно
придется ждать весны? А если все-таки попытаться проехать? Хотя бы два мешка зерна отвезти. И теплая одежда у них тоже найдется. Какая-никакая, а все помощь фронту была бы... Недаром ведь в народе говорят: «Много людей плюнут — будет озеро». Но ведь и Айша-апа права. Действительно, перевалы закрыты, не пробиться. И потом, если с ним что- то случится, как женщинам быть одним? Имеет ли он право рисковать?
Долго еще сидел Мурат, не замечая все усиливающего холода, и никак не мог на что-то решиться.
VIII
Едва дождался он следующего сеанса связи. Дни проходили в мучительных думах: что же в этот раз сообщат? Да и по ночам мысли не давали покоя, он с раздражением отодвигался от похрапывающей Сакинай и только под утро забывался недолгим тревожным сном.
В тот день он пришел в будку заранее, приготовил данные для передачи, зачем-то тщательно вытер рацию, хотя Сакинай накануне убиралась. Присоединил клеммы батарей и надел наушники.
Рация молчала. Мурат торопливо покрутил ручки настройки — и не услышал ничего. Даже обычных шумов и тресков. Он отсоединил клеммы, зачистил их напильником и снова попытался услышать хоть что-нибудь.
Тишина в наушниках показалась ему оглушительной. Он отсоединил клеммы и попробовал их на язык. И долго сидел, глядя на бесполезную теперь груду стекла и металла. Ну вот и все... Батареи сели окончательно, и связи теперь не будет... Просто, как дважды два...
А женщины, как обычно, ждали его снаружи, и, видно, долго Мурат сидел так, уставившись перед собой, и они все вошли, заполнили тесное пространство будки. Он медленно повернулся к ним.
— Дядя Мурат, что сказали? — спросила Изат.
Мурат опустил глаза. Тяжело ему было сейчас смотреть на них. Его бледное лицо и беспомощный вид сейчас без всяких слов говорили о беде, и женщины замерли, не решаясь ни о чем спрашивать. Даже Изат почувствовала неладное и застыла с испуганно открытым ртом.
Первой заговорила Айша-апа:
— Что случилось, Муке? Не молчи! Дети наши еще живы?
Дарийка прикрыла глаза и прислонилась к стене. Гюль-
шан, с ужасом ожидая дурных вестей, спряталась за спину
Лйши-апа.
— Что?! — Мурат очнулся от своего оцепенения, медленно обвел их взглядом.— Ничего я не знаю... И вряд ли теперь скоро что-нибудь узнаем... Батареи сели. Связи теперь не будет.
Женщины молча друг за другом вышли из будки и направились к дому. А Мурат остался сидеть у мертво молчавшей рации.
Другая пошла жизнь... Пока была связь, они чувствовали себя рядом с людьми, жили общими заботами. А теперь одиночество, оторванность от мира тяжким невидимым грузом навалились на душу каждого. У всех одни вопросы, чаще всего невысказанные — старались не бередить друг друга, что толку спрашивать попусту? — как там, отогнали ли немцев от Москвы? Исступленно верили в лучшее, жили надеждой: а может быть, не только от Москвы их отогнали, но и вообще война кончилась и их родные возвращаются домой?
Они не могли знать, что именно в эти дни под Москвой решалась судьба страны. Что множество солдатских жизней обрывалось в глубоких подмосковных снегах, множество детей оставались сиротами, от множества сел и городов оставались одни названия. Они могли лишь гадать и надеяться на лучшее...
Надо было жить дальше.
А внешне мало что изменилось в этой жизни. Мурат по- прежнему каждый день занимался с Изат, иной раз сам удивлялся ее быстрым успехам. Девочка все больше привязывалась к нему, да он и сам старался больше времени проводить с ней и нередко замечал, что в веселых, истинно ребяческих играх с Изат удается забыться, отвлечься от тревожных мыслей. Глядя на них, женщины только посмеивались. Одна лишь Сакинай порой хмурилась и отводила глаза. Конечно, куда лучше было бы, если бы на месте Изат был их собственный ребенок. Но что делать, если судьба так обошлась с ней? Она бы все отдала, чтобы родить Марату сына, сделать его счастливым. Но не дано... Мурат, конечно, не упрекал ее в этом, но порой в его взглядах Сакинай чувствовала невысказанную обиду на нее.
А Мурат и в самом деле много думал об этом, особенно в последнее время. Пуста жизнь без детей... У Дубаша хоть дочка есть. А Тургунбек? Не дай бог, не вернется он с войны,— кто потом вспомнит его? Гюлыпан? Конечно, она будет его вспоминать, но как? И долго ли? Ведь Гюлыпан
молода и рано или поздно снова выйдет замуж. И кто осудит ее за это? Так и быть должно, жизнь есть жизнь. Айша-апа уже стара, один бог знает, сколько ей еще суждено прожить. Изат вырастет, и с каждым годом ее взросления все больше будут забываться и внешность Тургунбека, и его слова, и в конце концов останется от него даже в памяти самых близких людей одно лишь бесплотное имя. Как и не жил на земле веселый джигит Тургунбек...
А что у него, Мурата? Неужели ему суждено прожить бесплодным сухостойным деревом? «Разведусь,— думал иногда Мурат. — Разве мало на свете женщин? Почему я должен мучиться всю жизнь?» Но тут же ему становилось жаль Сакинай. Сколько лет она рядом с ним —ив радости, и в горе. Как ее оставить? И разве она виновата в том, что не может родить? Мурат видел, что жена страдает не меньше, чем он. Нет, нельзя ее оставлять. Это жестоко. И что люди скажут? Видно, бог уж ее создал такой. Э-эх... Что бы ей не быть такой, как, например, Дарийка? Все может и умеет, всегда весела, жизнерадостна, работа так и кипит у нее в руках. И собой хороша. И дети у них могли бы быть хорошие. Много хороших детей...
А Дарийка, как казалось Мурату, в последнее время изменилась. Или ему просто кажется? Как будто все такая же веселая, бойкая на язык, но что-то новое появилось в ее взгляде...
Перед Новым годом Мурат в сумерках убирался в конюшне, задал лошадям сена и только направился к выходу, как вошла Дарийка в чапане, наброшенном на плечи. Прислоняясь к стене, она молча смотрела на Мурата. Он тоже молчал, с удивлением глядя на нее,— что-то необычное было в ее лице.
— Закончил? — тихо спросил Дарийка.
— Закончил... Что-нибудь случилось?
Дарийка быстро подошла к Мурату, порывисто обняла его, спрятала лицо на его груди. Чапан соскользнул с ее плеч. Мурат чувствовал, как дрожит ее горячее, упругое тело. А он стоял, словно солдат по стойке «смирно», опустив руки, и не знал, что делать. Рубашка на нем стала горячей и мокрой.
— Дарийка, ну что ты? — беспомощно спросил Мурат.— Что ты плачешь?
Дарийка громко, обиженно всхлипнула, молча отстранилась от него и ушла, закрыв лицо ладонями. Ее чапан остался сиротливо лежать на земле. В открытую дверь Мурат видел,
как Дарийка в одном платье медленно шла к своему дому. Он постоял немного, глядя ей вслед, поднял чапан, повесил его на перекладину и вышел во двор.
Крупными медленными хлопьями падал снег. Было тихо, сумрачно — картина самая обычная в их устоявшемся житье- бытье,— но вдруг показалось Мурату, что и снег какой-то иной, чем в другие вечера, и тишина необычная, и на душе ощущение чего-то нового, возникшего, казалось бы, ниоткуда. Что же произошло? Дарийка? Но что это происшедшее — радость или горе? Нет, конечно, не горе. А чему радоваться? Ведь Дарийка — жена его друга Дубаша... Смутное чувство вины овладело им. Нет, не перед Дубашем и не перед Дарийкой,— в чем он виноват перед ними? Перед кем же тогда?
Щеки его горели, он нагнулся, обеими руками зачерпнул снег и стал ожесточенно растирать лицо. И еще набрал полные пригоршни, обтер шею, холодные скользкие струйки потекли по спине. Он вытерся рукавом и направился к дому.
Сакинай месила тесто. Мельком взглянув на Мурата, она выпрямилась и с удивлением уставилась на него:
— Что это с тобой?
Он не ответил, разделся и в одной рубашке прошел в комнату. Щеки его снова горели, и он старался не смотреть на Сакинай, чтобы не встретиться с ней взглядом.
Сакинай в недоумении пожала плечами и снова принялась за тесто, спросила:
— Со скотиной все в порядке?
— Нормально, — как можно спокойнее сказал Мурат.— Ужин готовишь?
— Да, надо же хоть ради праздника поесть как следует, а то все чай да чай. Позвал бы ты соседей, что ли?
— Схожу, когда будет готово.
— Что тут готовить-то? Думаешь, я курдюк заложила? Просто посидим, поговорим.
Мурату в словах жены почудилась насмешка. Он внимательно посмотрел на нее, медленно сказал:
— Курдюк, говоришь? А может, зарежем Алаяка?
— Что это ты такой раздраженный сегодня? Что я сказала такого? А было бы, между прочим, совсем неплохо, если бы зарезали коня. До весны далеко, а сена у тебя всего ничего.
— Тебе только скажи! — вспылил Мурат.— Может быть, Алаяк — твой собственный конь? Он же государственный! И в хозяйстве помощник.
— Не обязательно Алаяка,— упрямо сказала Сакинай,— можно гнедого, пока он в теле.
— Без разрешения?
— Ну и мучайся тогда, корми!
— И буду кормить! Эти кони, дом, приборы — все государственное, мы не имеем права распоряжаться по своему усмотрению! Обязаны сберечь! А придется туго, у нас, в конце концов, и своя скотина есть!
— Ой-ё-ёй! — Сакинай поцокала языком.— Ты так говоришь, как будто своего скота сосчитать не можешь, в загонах не умещается.
— Да уж сколько есть!
— Ладно, не злись. Иди зови людей.
Дом Дарийки был рядом, но Мурат прошел мимо. Когда он вошел к Айше-апа, Изат, лежа на животе, читала книжку. Увидев Мурата, она радостно вскочила:
— Дядя Мурат, присаживайтесь, послушайте. Разве козы умеют разговаривать? Ведь козы не говорят, да?
— С чего ты взяла? — Мурат потрепал ее по затылку и
сел.
Изат принялась перелистывать тонкую книжку.
— Вот тут написано. Прочитать?
— Ну давай.
— Слушайте...
Изат старательно стала читать, водя пальцем по строчкам:
Охотник, вывел ты весь род козлиный, Горем сердце мне наполнил, Нет в живых моих козлят. Как теперь одной-то жить мне Без родни и без козлят?
— Кто это говорит? — Мурат с интересом склонился к книжке, хотя и без того понял, о чем идет речь.
— Сурэчки1.— Изат недоверчиво посмотрела на него — неужели не знает?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38