..— Она помолчала, собираясь о силами.— Я знаю, теперь уже скоро. Не здесь бы мне хотелось умереть, но, видно, на все воля аллаха. Я надеялась, что Тургунбек бросит первую горсть земли в мою могилу, но и этого не суждено. Ты сделаешь это вместо него... Надеялась обнять перед смертью Изат...
Айша-апа прикрыла глаза. Две маленьких светлых слезинки скатились по дряблым щекам.
— Я прожила долгую жизнь... Не могу сказать, что умираю со спокойной душой. Но ведь все мы — только простые смертные, и никто не может сказать в свой последний час, что сделал в жизни все, что мог... А я...— Айша-апа глубоко вздохнула.— Ты знал меня только последние четыре года. Я старалась, как могла, помогать тебе...
— Вы очень помогли мне, апа, — с дрожью в голосе проговорил Мурат.— И еще поможете...
— Уже нет, Муке... Смерть приходит без стука, но я знаю, за мной она уже пришла. Не сегодня, но, может быть, уже завтра... Не мучай себя, когда я умру... Мое время пришло, а тебе еще долго жить. Береги Гюлыпан. Предайте меня земле... Обмывать меня не нужно, просто протрите лицо и руки... Коран читать ты не умеешь, просто повтори три раза «бисмиллах» — и довольно...
— Апа...— Мурат держал ее за руку и беспомощно повторял: — Апа... Не говорите так... Вы еще поправитесь... Как же нам жить без вас? Ведь вы — единственная опора для нас... Не умирайте, апа...
— Муке... Крепись, сынок. Я хотела бы еще пожить и увидеть людей, но сил уже не осталось. Ты давно стал мне как сын, как мой Тургунбек, и я хочу сказать тебе — мое материнское сердце довольно тобой, ты всегда вел себя как настоящий мужчина, и каждая мать могла бы гордиться таким сыном... Дай мне руку... Еще ближе.
Мурат протянул руку к ее лицу. Айша-апа поцеловала ее, прошептала едва слышно:
— Спасибо тебе за все, сынок...
Стукнула дверь, вошла Гюлыпан и, видимо, сразу поняла — происходит что-то не совсем обычное.
—Что с вами, апа?!
Айша-апа попыталась улыбнуться, но сил ее даже на это не хватило.
— Ничего, доченька... Устала. Отдохну немного... А вы посидите пока со мной...
Она впала в забытье и очнулась уже вечером, с последними закатными лучами солнца. Черты лица ее заметно заострились, подбородок выдавался вперед, и нос крупно торчал над провалившимися щеками. Она трудно повернула голову к солнечному оконному проему, думала недолго, словно припоминая что-то, тихо сказала:
— Солнце... Хорошо. И вы здесь, родные мои... Во сне Тургунбека видела. Все такой же веселый, громко смеется. Спросил, где Изат...
И снова как будто забылась, но всего лишь на минуту, и вдруг заговорила твердым, ясным голосом:
— Послушайте меня, дети мои... Ты, Гюлыпан, всегда была мне как родная дочь, а ты, Мурат, давно стал мне родным сыном, как мой Тургунбек. Дети мои...— Она помолчала.— Наверно, в последний раз говорю с вами. Говорят, гора с горой не сходятся, а люди всегда могут найти друг друга. Но горы — не люди, они никогда не разлучаются, если уж судьба свела их вместе, а два человека могут разойтись дальше самых далеких гор. Мой вам наказ, дети мои,— не покидайте друг друга. Как похороните меня, отправляйтесь в аил. Скажите моему Тургунбеку, когда вернется... я долго ждала его... Скажите, что я постоянно думала о нем и молилась, чтобы аллах сохранил ему жизнь, ска...
Из горла Айши-апа вырвался хрип, она широко раскрыла рот, пытаясь вдохнуть, ее маленькое иссохшее тело судорожно дернулось под одеялом — и все было кончено...
Айшу-апа похоронили на холме, выше террасы. Сделали все так, как просила она. Небо, вчера еще солнечное и бесконечно высокое, теперь плотно навалилось на притихшую землю толщей черных туч, в полуденных сумерках лежали внизу тихие мертвые дома, поблизости угрюмо чернела ограда станции. Мурат, подровняв могильный холмик, выпрямился, оперся на лопату и вместо обычного «Хороший был человек» негромко сказал:
— Она была мудрым, всевидящим, добрым человеком... Прощайте, апа...
Молчавшая до сих пор Гюлыпан рухнула на колени, обняла могилу широко раскинутыми руками, уронила на холмик низко повязанную платком черную голову:
— Апа, апаке... Апа, апа...
Мурат, помедлив, осторожно взял ее за плечи, оторвал от земли:
— Не надо, Гюлыпан, не надо...
И не сразу заметил, что плачет сам, обильные слезы катятся по спутанной бороде, и распирает горло комок невысказанных горестных слов... А сказать их было нельзя — билась в истерике Гюлыпан, рвалась из его рук, стремилась к этому маленькому, едва возвышавшемуся над землей холмику. Он прижал ее к себе, Гюлыпан уткнулась лицом в его бороду, и теперь их общие слезы слились воедино...
Они медленно приближались к станции. Крошечный пятачок скудной каменистой земли, огороженный забором. Уныло торчащие столбы с ящиками приборов. Мурат оглянулся, с трудом разглядел могильный холмик. Снова уставился на ограду. Станция... Проклятая станция, унесшая четыре человеческих жизни. Да, и жизнь Айши-апа — тоже... И нечего утешать себя мыслью, что она была стара и умерла собственной смертью. Станция до срока убила ее. Не будь станции, Айша-апа прожила бы эти четыре года — и кто знает, сколько еще лет? — в аиле, среди людей, всегда готовых прийти на помощь, и наверняка дождалась бы Тургунбека, и обняла бы перед смертью Изат, и похоронили бы ее правоверные по настоящему мусульманскому обряду, в белоснежном саване, а не в серой от старости, заношенной до дыр простыне, и звучали бы над нею торжественные суры Корана, и не трижды убогое «бисмиллах»... Проклятая станция...
Мурат, взяв лопату наперевес, торопливо зашагал к ограде, широко размахнулся, ударил по доскам. Одна из них с треском разломилась. И снова размахнулся, но удар пришелся вскользь, Мурат не удержался на ногах и ударился плечом, черенок лопаты больно вдавился в грудь.
— Мурат! — отчаянно закричала Гюлынан, бросаясь к нему.— Не надо так, Мурат, дорогой мой брат! Не на-а-до!
Мурат схватился руками за грудь, оседая на землю, зашелся в судорожном приступе кашля, выплюнул толстый кровавый сгусток. Гюлыпан, плача, присела перед ним на корточки, крепко сжала ладонями его острые, мелко подрагивающие колени.
— Мурат, не надо... Прошу вас...
Он опомнился, увидев близко ее несчастное, искаженное страхом лицо, крепко сжал зубы, так что заныли от боли челюсти, пригнул голову к коленям, коснувшись лбом холодных пальцев Гюлыпан. Нельзя... Если он не сумеет взять себя в руки, может начаться приступ. Нельзя... Кто сказал, что есть предел силам человеческим! Нет такого предела! Не-ет!!! Всегда есть, должно быть что-то запредельное, что в самую отчаянную минуту вырвется из донных глубин человеческой души и спасет, удержит у края пропасти... Сейчас не может, не должно быть приступа, он слишком болен и слаб, чтобы перенести еще и это. Четыре года лишений, борьбы, работы, четыре потерянных человеческих жизни — и умереть здесь, под забором, под этим низким черным небом?! Не-ет, Мурат, ты обязан жить, спасти и сохранить то, что еще осталось у тебя,— Гюлыпан и эту проклятую станцию, а журналы с данными наблюдений за четыре года...
Он выпрямился, прижался затылком к мокрым холодным доскам ограды. И еще минута прошла, пока он смог расцепить онемевшие зубы и даже улыбнуться Гюлыпан:
— Ничего, Гюкю... Мне уже лучше. Сейчас отдохну немного, и пойдем. Не надо плакать...
Гюлыпан отерла лицо краем платка, но оно тут же снова покрылось крупными каплями, и только тогда Мурат понял, что идет дождь.
Дождь шел два дня и две ночи, а на третье утро выкатилось из-за гор прекрасное, уже по-летнему горячее солнце, благоухала, дымила исходящая паром земля, в открытые окна врывался одуряющий запах трав и цветов. А подойдешь к окну, взглянешь на горы — и становится больно глазам, так ослепительно ярки и чисты их вершины.
Мурат и Гюлыпан молча сидели друг против друга, разделенные скатертью, поминали Айшу-апа. Скудный получился дастархан — две слоен, две маленьких ячменных лепешки, в пиалах — чай, заваренный опостылевшим эдельвейсом. Гюлыпан исподлобья разглядывала Мурата, готовая тут же отвести взгляд, если он посмотрит на нее. Неряшливые пряди жидких, грязных волос свисают до плеч, ворот чапана обсыпан перхотью, длинная седая борода с отдельно торчащими волосками, серый, землистый с прожелтью цвет лица, остро выпирающие на висках кости, глаза словно пеплом подернуты, безучастно опущены вниз. О чем думает? Да и думает ли вообще? Старик, совсем старик... А ведь ему, кажется, всего тридцать три... А как медленно, трудно жует, и видно, как больно двигать ему кровоточащими, наполовину опустошенными деснами, и мрачно зияет черная дыра на месте выпавших передних зубов... И не взглянет на нее — будто и нет тут никого, кроме него... А кто она ему? Последняя из оставшихся в живых... А если бы они в первую же весну, три года назад, спустились вниз, наверняка все остались бы живы. Дарийка, Сакинай, Изат, апа... Но только и слышала от него — долг, приказ, к нам обязательно приедут, о нас не забыли... Четвертый год, как едут. И какая же долгая память должна быть у тех, кто внизу, чтобы приехать к ним сейчас... Неужели он этого не понимает — о них давно забыли, некого ждать, надо исполнить предсмертный наказ Айши-апа и уходить отсюда...
Все эти три дня Гюлыпан ждала, что Мурат заговорит об этом. Молчит. С утра уходит на станцию, что-то делает там, иногда садится на скамейку у ограды и снова скрывается в будке. Неужели он и сейчас надумал остаться здесь? Старый, седой, сумасшедший человек. Живой труп... Жутко смотреть на его сгорбленную спину, когда он по тропинке ело бредет к этой проклятой станции. Скелет, обтянутый серой грязной кожей, кости выпирают из распахнутого ворота чапана, надетого на голое тело. Она не сразу догадалась, что рубашек у Мурата просто нет — износились, истлели в работе,— отыскала в сундуке почти новую, всего-то раз или два надеванную Тургунбеком рубашку, дала ему, но Мурат только головой покачал и отказался, ничего не объясняя.
И сегодня он собрался на станцию, словно забыл, что третий день со дня смерти апа и надо помянуть ее. Она сказала ему об этом, и он молча сел в углу, прислонился головой к стене, безучастно ждал, когда она приготовит дастархан. Гюлынан демонстративно показала ему легкий, почти невесомый мешочек с остатками крупы. Полторы-две чашки, на семь-восемь лепешек.
— Это все, что у нас осталось,— громко сказала она.
Мурат молчал, будто и не слышал ее.
— Вы слышите? — повысила голос Гюлыпан.
— Да, — наконец-то отозвался он, едва взглянув на то, что она показывала ему. И напрасно она ждала, что он скажет что-нибудь еще...
И теперь молчит... Что ж, придется говорить ей. Хотя бы на несколько минут забыть о том, что он мужчина, и старше ее почти на десять лет, и ему, а не ей решать, как быть дальше. Но если он действительно свихнулся и ничего уже не может решить,— что же, ей погибать нельзя в этих пустынных горах.
И, стараясь быть спокойной, она спросила:
— Что будем делать, Мурат?
Наконец-то он взглянул на нее. И взгляд был такой, словно он вспомнил, что это за женщина сидит перед ним и почему задает такой глупый вопрос...
— Что будем делать? — как эхо повторил он, проводя рукой по бороде.— Надо подумать.
— Так думайте! — с раздражением дернулась Гюльшан.— Хотя я не понимаю, о чем тут думать. Я показывала вам, что у нас осталось. Больше у нас ничего нет.
— У меня есть еще два патрона.
— Вы...— она сжала в руках углы скатерти,— решили остаться здесь?
— Если мы уйдем, что будет со станцией?
— Станция...— Ей хотелось рывком дернуть скатерть и со всем, что было на ней, швырнуть в лицо Мурата. Но она
сдержалась, разжала кулаки, презрительно сказала: — У вас есть два патрона... А сколько их было четыре года назад? Сколько раз вы ходили на охоту и что добыли, если не считать этого несчастного яка, подстреленного по ошибке?
Мурат, отставив пиалу, окинул ее внимательным и слегка удивленным взглядом. Никогда прежде Гюлыпан не позволяла себе так дерзко разговаривать с ним. Но ведь насчет охоты она была права...
— Может быть, рыбы наловим... Как-нибудь продержимся.
— А вы видели, чтобы здесь поймали хоть одну рыбу?
И тут Гюлыпан была права... В той речушке, что текла
у Кок-Джайыка, никто никогда не поймал ни одной рыбы. Хотя перед войной геологи и ходили на рыбалку...
Молчал Мурат.
— Вы помните, что сказала перед смертью апа?
— Да, — глухо сказал Мурат, опуская глаза.— Она сказала, чтобы мы не разлучались.
— А я другое помню,— сказала Гюлыпан.— Она сказала, чтобы мы ушли вниз... К людям.
— Я тоже это помню...— Мурат помолчал.— Гюлыпан, я уверен, что очень скоро к нам приедут.
— Вы уверены... Посмотрите в окно, Мурат.
Но он даже головы не повернул. Что там было смотреть...
— Уже май, Мурат... Все перевалы, наверно, давно открыты. Если бы кто-то собирался приехать к нам, они уже были бы здесь. Но никого нет. И не будет!
— Гюлыпан... Ты же понимаешь, почему мы были здесь четыре года.
— Понимала! — резко ответила Гюлыпан.— А теперь не хочу и не могу понимать!
— И все-таки постарайся понять. Наверно, война еще не кончилась... Ты знаешь, я ездил в военкомат вместе с Тургунбеком и Дубашем. Они уехали на фронт, а меня не взяли. Но ведь фронт... это не только окопы, снаряды и выстрелы. Наш фронт...— Мурат запнулся.— Мой фронт здесь... Четыре года я делал все, что мог. Я солдат, Гюлыпан... И я не получал приказа уходить отсюда...
Сумасшедший... Как убедить его?
— Ладно... Ты солдат. Не буду говорить о Дарийке и Сакинай и тем более о себе... Я ведь еще жива. А Изат и апа... Они тоже были солдатами?
За все годы Гюлыпан, обмолвившись, всего раз или два
говорила Мурату «ты», а теперь сказала намеренно и в упор смотрела на него.
— Ты солдат... Допустим. Но я-то не солдат... Я не хочу умирать здесь! — вдруг закричала Гюлыпан, вскочив на ноги.— Пропади она пропадом, твоя станция! Оставайся здесь сам, если хочешь, но меня отпусти! Отпусти!
«Отпусти...» Мурат вспомнил — так же говорила Дарийка. Не отпустил...
— Ну что ж... Уходи,— спокойно сказал Мурат.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38