В действительности все оказалось даже хуже, чем он предполагал,— Мурат со страхом обнаружил, что. стал плохо видеть. Стоило чуть напрячь глаза, и словно какая-то пелена застилала их. Все же он поднялся почти до ледника и даже выследил архаров, подобрался к ним с подветренной стороны, сделал три выстрела, но безрезультатно. Нет, видно, на охотничьи трофеи надежды мало. Разве что ближе к зиме, когда архары будут спускаться вниз, устроить засаду...
На сенокос отправились вдвоем с Гюлынан. Просилась Изат, но надо было кому-то следить за приборами, и она с большой неохотой осталась.
Вечером он сказал Гюлыпан, чтобы она шла домой.
— Я могу и остаться,— робко сказала Гюлыпан,— сейчас ночи теплые.
— Нет! — отрезал Мурат, и Гюлынан молча ушла, затаив обиду.— Завтра не приходи, я сам управлюсь,— уже вдогонку кинул Мурат.
Гюлыпан едва не расплакалась. Почему он с ней так? В чем она провинилась?
А Мурат развел костер и, с тоской глядя на огонь, вспоминал случай, бывший зимой. Морозы стояли под пятьдесят, дома у него всегда было холодно, и однажды вечером он засиделся после ужина дольше обычного. А когда собрался уходить, невольно передернул плечами, представив настывший дом, пар от своего дыхания, ледяную постель. Айша-апа поняла его, предложила:
— Оставайся здесь, у тебя же холодно.
Она уже несколько раз говорила ему так, но Мурат неизменно отказывался. А в тот раз согласился, не выдержал... Гюлыпан постелила ему на полу, возле печки, и он, укрывшись чапаном, скоро уснул. И вдруг как будто что-то толкнуло его во сне, он открыл глаза и увидел Гюлыпан, стоящую у окна. Ярко светила луна. Гюлыпан, в одной ночной рубашке, довольно долго стояла у окна, потом потянулась, сцепив руки на затылке, повернулась и медленно пошла к своей постели. Мурат был уверен, что она смотрит на него... Но что было в этом ее взгляде? Что могло быть? Почему она иногда так боится его? Конечно, настроение у него в последнее время не сахар, давно уже разучился улыбаться, но неужели она не понимает, что дело не в ней, а в их проклятой жизни? А впрочем, она ведь еще очень молода, может и не понимать того, что для него кажется естественным...
Смерть Дарийки и Сакинай напрочь выжгла в нем влечение к Гюлынан. Теперь она была для него скорее как родственница, почти такой же ребенок, как Изат, и он заботился о том, чтобы она не надрывалась, не простужалась, чтобы в их доме было тепло... А она все это воспринимает как-то не так, часто обижается по пустякам. А разве на родственников принято обижаться? А может быть, для нее он вовсе не как родственник? Может, что-то другое, чего он так хотел до смерти Дарийки и Сакинай? Да нет, откуда... Стоит только посмотреть на него. Седой изможденный старик с черной дырой во рту, брызжущий слюной... «Ах, Гюкю, Гюкю... Не было у нас ничего с тобой и теперь уж точно не будет. Все выгорело в душе. Пустота. И в голове ничего, кроме одной мысли — выжить. Выжить самому и вас сохранить...»
Она все-таки пришла на следующий день, сказала, потупившись:
— Апа... она говорит, что надо собрать прошлогодние колосья.
— Да откуда? Мы же все собрали.
— Она говорит, обязательно должны быть, надо*только смотреть повнимательнее...
— Ну смотри,— махнул рукой Мурат.
И тут оказалась права мудрая Айша-апа — к вечеру Гюльшан собрала колосьев чуть ли не полмешка. Конечно, не нарочно они прошлым летом оставили их на стерне, но ведь тогда казалось, что хлеба много, не за каждым колоском и нагнешься. Вернулись они в тот день вместе, разделив ношу поровну. А через три дня снова отправились вдвоем. Мурат ворошил сено, косил, а Гюлыпан буквально на коленях ползала по полю, разгребая колючую стерню, и набрала еще четверть мешка.
И, как бы в наказание за такую «удачу», пришла беда — исчез однорогий козел. Мурат, Гюлыпан и Изат долго искали его, но козел как сквозь землю провалился. Решили — сорвался с какой-нибудь кручи, и поиски прекратили.
XIX
Осень в горах недолгая, но в тот год она оказалась чересчур уж короткой, уже в середине октября наступила зима. И прежде зимы здесь мягкими не бывали, но эта выдалась особенно суровой — в январе: морозы то и дело переваливали за пятьдесят. Алаяк еле выжил, Мурат укутывал его всем, чем мог, но каждое утро со страхом открывал стойло: вдруг околел? Одного козленка забили, а второго вместе с Сурэчки перевели в дом.
И вновь время будто остановилось... Менялись даты в журнале наблюдений, но что могла значить одна цифра? Короткий день сменялся длинной ночью, неотличимой от десятков других ночей. Разве что темнота давила больше, чем в предыдущие зимы,— керосина почти не оставалось, Мурат берег его для фонаря, с которым ходил на станцию. И от большого ящика свечей, завезенного весной сорок первого, тоже почти ничего не осталось, и они коротали вечера при скудном свете, идущем из открытой дверцы печки, и рано ложились спать. Теперь Мурат все чаще оставался на ночь в доме Айши-апа — дрова тоже надо было экономить, и он редко топил у себя, лишь бы стены не промерзли насквозь.
В феврале морозы пошли на убыль, и Мурат перебрался к себе. Виновато смотрела на него Гюлыпан, когда он приходил обедать. Уговаривала Айша-апа: «Зачем тебе быть одному, холодно там». Мурат отмалчивался, вечерами недолго сидел после ужина и уходил в свой дом, топил печь, смотрел на красноватые отблески пламени. Одиночество уже давно не тяготило его. Как-то он даже подумал, что ему трудно будет с людьми, когда они спустятся вниз. И разве в доме Айшиапа он не был так же одинок, как здесь, в своем пустом, холодном доме?
И наконец-то замерзшее время тяжело сдвинулось с места и поначалу медленно, а затем все быстрее покатилось к весне. Новрус, мусульманский Новый год... Ходила по дому торжественная Айша-апа с дымящейся веткой арчи, истово молилась, читала суры из Корана. Решила забить козленка. Последнего... Заперли Сурэчки в загоне, но она тонко, пронзительно закричала, учуяв запах крови. Тревожно сжалось сердце Айши-апа: не к добру этот странный, чуть ли не человеческий крик. Мурат освежевал козленка, повесил шкуру на проволоку.
Айша-апа вспомнила:
— Гюкю, повесь и другую шкуру. Боюсь, не протухла
бы.
Гюлыпан вынесла шкуру козленка, забитого зимой, и тоже повесила на проволоку. Айша-апа отвернулась, сказала, подумав, Мурату:
— Не выпускайте пока Сурэчки.
Мурат с удивлением взглянул на нее, но согласился, пожав плечами:
— Хорошо, апа.
Айша-апа думала о Сурэчки: неразумное животное, а как закричала, когда козленка резали... Никогда такого не было. Сколько уже козлят принесла она, и все под нож пошли, а никогда так не кричала... Не к добру...
Мурат решил сделать на станции генеральную уборку. Протирал приборы, разбирал бумаги, старые журналы. Тут же крутилась Изат. Вдруг она воскликнула:
— Дядя Мурат, а что там такое?
— Где? — не понял Мурат.
— Да вон, под журналами... Книга, да?
И такая робкая еще, но радостная надежда прозвучала в ее голосе. Книга... Изат давно прочитала все, что нашлось во всех трех домах: «Коджоджаша», давно уже выученного наизусть, разрозненные части «Манаса», обрывки газет, даже метеорологические инструкции,— а тут вдруг книга... Мурат вытащил ее. Ни обложки, ни переплета, ни даже названия.
— Дядя Мурат,— умоляюще сказала Изат, прижав руки к груди,— дай ее мне.
— Конечно, возьми.— Мурат протянул ей книгу.
Изат тут же стала листать ее, жадно скользила взглядом по строчкам. Пыталась понять: «Изображение объективных процессов природы, а также в известной степени социально- политическая проблематика...» И дальше так — длинные, непонятные предложения, пока доберешься до конца, забываешь, что было в начале, и, сколько ни перечитывай, все равно непонятно...
— Дядя Мурат, что такое «социально-политическая проблематика» ?
— Что? — Мурат взял книгу, стал читать.— Н-да, это так просто не объяснишь... Дома разберемся, надо сначала убраться.
Изат принялась помогать ему, но краем глаза посматривала на книгу. Пусть и непонятно написано, но ведь на киргизском языке, это можно читать, и она прочтет десять, сто раз, но что-нибудь да поймет. И потом, там много картинок, да не простых, а цветных, можно долго рассматривать их.
Дома она сразу уселась за книгу, и тут же пришлось обратиться к Мурату:
— Что это такое?
Мурат прочел: «В живописи XVII века...» Палец Изат уперся в непонятную ей цифру XVII. Мурат объяснил, что кроме обычных, арабских цифр есть еще римские. Изат быстро поняла и стала читать дальше, но скоро устала от обилия незнакомых слов и принялась разглядывать картинки. И вдруг передернула плечами:
— Эй, нехорошо как.
— Что нехорошо? — взглянула на нее Гюлыпан.
— Голая... Смотри, такая же женщина, как вы, только совсем голая. Разве не стыдно, а?
— Что ты говоришь? — недовольно отозвалась Айша- апа.— Такого не может быть!
— Не верят еще, — недовольно сказала Изат и показала картинку.— Смотрите сами!
Айша-апа близко наклонилась к книге — и даже вздрогнула:
— О аллах... И в самом деле голая... Да убери ты ее!
Изат рассмеялась, сказала с торжеством:
— А кто говорил «не может быть»? Разве я вру когда-нибудь?
— Не смотри эту книгу,— сердито сказала Айша-апа.
— Но ведь если ее напечатали,— возразила Изат,— значит, всем можно смотреть и читать. Тут ведь и другие картинки есть...
Гюлыпан заинтересованно смотрела через плечо Изат и сказала, когда она задержалась взглядом на одной картинке:
— Это бурлаки. «Бурлаки на Волге».
— Откуда ты знаешь? — удивилась Изат.
— Знаю, — улыбнулась Гюлыпан.— Эта картина висела у нас в школе.
— А кто ее нарисовал?
— Репин. Да ты прочитай,— посоветовала Гюлыпан.
— И правда, Репин... А кто он?
— Художник... Великий русский художник. О нем рассказывала нам учительница истории.
— Все ты знаешь, джене, — с завистью вздохнула Изат.
— Ну откуда... Ты тоже будешь знать. Вот пойдешь в настоящую школу — много всякого узнаешь. Даже больше, чем я и дядя Мурат...
— А что такое «бурлак»? — спросила Изат.
— Это... как тебе объяснить...— Гюлыпан помедлила, вглядываясь в картинку.— Видишь, вон там река... Волга... А там баржа...
— Пароход? — подсказала Изат.
( — Нет, не совсем... Пароход сам может плыть, а баржа нет. Ее тянут люди. Они и называются бурлаками. То есть
назывались, — поправилась Гюлыпан. — Это давно было, сейчас бурлаков нет.
— Бедные, они же устанут,— пожалела Изат, пристально вглядываясь в картинку.— Ой, смотри! Вот у этого, который впереди, борода в точности такая, как у дяди Мурата. И волосы тоже... Смотри, дядя Мурат!
Мурат тоже склонился над книгой, сказал с усмешкой:
— Да, похож...
— А это пионер, да? — Изат показала на маленькую фигурку.— Помогает взрослым?
— Да,— сказал Мурат и задумчиво повторил: — Помогает взрослым... Как ты помогаешь нам... Правда, в то время пионеров не было...— Он задумался и спросил: — А сколько тебе лет, Изат?
— Сколько мне лет? — озадаченно переспросила Изат.
— Нынешний год курицы, так? — вступила в разговор Айша-апа.
— Никакой не курицы, а тысяча девятьсот сорок пятый,— сказала Изат.
— Не мешай,— недовольно остановила ее Айша-апа.— Да, год курицы... Значит, ей исполнится двенадцать. Она родилась тоже в год курицы, когда созревали яблоки. Точно, двенадцать будет,— уверенно заключила Айша-апа.
— Тогда тебя надо принимать в пионеры,— сказал Мурат.
— В пионеры? — недоверчиво переспросила Изат, и глаза ее загорелись.— Тогда принимай!
— Ты думаешь, это так легко? Есть ведь правила для этого, надо... клятву дать. Ну, не клятву, а... как это называется...
— Торжественное обещание,— подсказала Гюлыпан.
— Да, торжественное обещание... Но я не помню, как там написано.
— А ты придумай! — решительно потребовала Изат.
— «Придумай»... Думаешь, это так легко? Давай вспоминать, Гюлыпан, ты ведь тоже была пионеркой...
— Хорошо учиться, уважать старших, всегда быть готовым прийти на помощь другим,— перечисляла Гюлыпан, припоминая.— Но ведь так давно это было, разве все вспомнишь...— Она замолчала. Мурат взглянул на нее и подытожил:
— В общем, пионер должен быть во всем примером для других. Ты все поняла?
— Да...— Изат встала и выпрямилась.— Я обещаю... торжественно обещаю... что буду хорошо учиться... уважать
вас — апа, джене, тебя, дядя Мурат,— всегда слушаться вас...
— Быть правдивой и честной,— подсказала Гюлыпан, вспомнив слова торжественного обещания.
— Быть правдивой и честной...— как эхо повторила Изат.— Помогать другим... Что еще? — растерянно спросила она.
— Все, — тихо, серьезно сказал Мурат.— Ты теперь пионерка, Изат... У тебя должен быть красный галстук... Я сам куплю тебе его, когда поеду в долину. Договорились?
— Да,— растерянно сказала Изат.
XX
Подразнила весна недолгим теплом — и снова закружило, грянули морозы, снег под ногами скрипел по-зимнему. Но улеглась метель, выглянуло солнце, погрело несколько дней, и под его яростным натиском дружно сели сугробы, истаяли звонкими ручьями, обнажились дымящиеся паром камни, зазеленела первая робкая трава. Весна... Мурат выпустил из стойла Алаяка. Тот, пошатываясь, сделал несколько неуверенных шагов. Больная нога почти не сгибалась и высохла выше колена так, что смотреть было страшно. Свалявшаяся шерсть местами вылезла, обнажив серую, покрытую струпьями и язвами кожу. «Не выживет»,— думал Мурат. Впрочем, в душе он давно уже смирился с этим.
Теперь главная забота о том была, как бы самим выжить. Мяса давно уже нет, зерно на исходе. Разве что Сурэчки забить... Но это уж на самый крайний случай, да сейчас и толку от нее мало, отощала за зиму, кожа да кости. Ну, и Алаяк... Но об этом Мурат и вовсе старался не думать.
С первыми теплыми днями снова вспыхнула едва теплившаяся надежда — должны же приехать к ним, неужели не кончилась проклятая война, ведь почти четыре года прошло... Но рано было ждать, перевалы еще закрыты. Остается одно — охота. До сих пор не везло Мурату, но должно же и это невезение когда-нибудь кончиться.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38