Он обследовал свои запасы и приуныл: осталось всего два патрона. Правда, порох еще есть, но что толку...
За этими невеселыми размышлениями и застала его Изат.
— Ты что, на охоту собрался?
— Собрался...— Мурат вздохнул.— Да много ли наохотишься с двумя патронами.
15*
435
— А это что?
— Порох. Им заряжаются патроны. Был бы свинец, я бы еще пули сделал.
— Свинец? — Изат задумалась и радостно сказала: — А я знаю, где его взять!
— Где? — Мурат недоверчиво посмотрел на нее.
— У апа! У нее же есть веретено, а грузило в нем свинцовое, она сама говорила, я помню!
— Правду говоришь?
— Честное пионерское!
— Ну, пойдем к апа...
Изат, не успев переступить порог, выпалила:
— Апа, ведь грузило у веретена из свинца, да?
Айша-апа как раз крутила это веретено. Подняв голову, с
недоумением ответила:
— Да, из свинца.
— Дядя Мурат на охоту собрался, а патронов мало...— начала Изат, но Мурат остановил ее:
— Подожди, я сам объясню...— Он опустился на жернов, лежавший у порога, виновато заговорил: — Я понимаю, вам веретено нужно, но... у меня всего два патрона... Порох есть еще... Если сделать хотя бы несколько пуль...
Айша-апа, помедлив, стала молча сматывать пряжу с веретена. Спокойно спросила:
— В горы пойдешь?
— Да. Хочу сходить на Бозала, мы когда-то с Тукуном как раз в это время архаров видели.
— Снег еще глубокий. Трудно тебе будет...
— А когда нам приходилось легко, апа? — с горечью спросил Мурат.— Но не сидеть же сложа руки, есть-то совсем нечего...
— И то верно, сынок...— Айша-апа протянула ему веретено.— Благослови тебя аллах.
— Спасибо, апа.
Мурат разломил веретено, вытащил кусок свинца, прикинул — на четыре-пять пуль хватит. Надо из чего-то форму смастерить. Вспомнил — в прошлом году, когда искали однорогого козла, в Бор-Кемике, у подножия горы, видели череп архара. Выломать рог, отпилить конец, выдолбить лунку — вот и форма.
Отправились туда вдвоем с Изат.
Айша-апа и Гюлыпан сидели на крыльце, грелись на солнце. Жалобно заблеяла в загоне Сурэчки. Айша-апа сказала:
— Гюкю, выпусти ее. Пусть побегает, травку пощиплет.
Сурэчки, настороженно кося глазом, прошла мимо, но
направилась не к Алаяку, как обычно пасшемуся невдалеке, а на холм, постояла там, роя землю копытом, глядя па дом. «Что это с ней? — подумала Айша-апа.— Куда она?» Сурэчки протяжно заблеяла и скрылась за гребнем холма. «Там тоже трава, никуда дальше не уйдет»,— решила Айша-апа и забыла о козе.
Мурату с трудом удалось разбить камнем череп архара. «Надо было взять с собой ножовку»,— с досадой подумал он, взвалив на плечо тяжелый рог с обломками челюсти. Как будто и недалеко нести, но, видно, ослабел за зиму, устал, пока добрался до дома. А главное, работа никчемная, весь рог ему не нужен, только конец. Рог был плотный и тяжелый, словно железный, затупившаяся ножовка с трудом взяла его. Мурат вырезал два брусочка, выдолбил в них лунки. Работа была ювелирная, но и торопиться некуда — днем раньше или днем позже пойдет на охоту, значения не имеет. Мурат проделал от лунок бороздки к краям брусков, туго связал их проволокой. Не приходилось ему прежде заниматься этим, только видел, как делали. Он распилил свинец на кусочки, подбросил в печь сухих дров. Гюлыпан принесла таз с водой, старый ковш.
— Надо кусочек жира,— сказал Мурат.
Принесла Гюлыпан и жир. Мурат бросил его в ковш, сунул его в огонь, через несколько секунд бросил туда кусочек свинца. Заранее облачившись в брезентовые рукавицы, держал форму с приделанным к ней проволочным держаком над тазом с водой, ждал, когда расплавится свинец. А сколько времени нужно для этого, он не мог вспомнить. Изат вертелась под ногами, Мурат строго приказал ей:
— Отойди подальше! И ты, Гюлынан, тоже близко не стой. Не дай бог, брызнет расплавленный свинец — до кости прожжет...
Наконец он решил, что хватит, вытянул ковш из печи, осторожно наклонил его, стал заливать. Удушливо завоняло паленой костью. Когда свинец стал переливаться через край, Мурат отставил ковш, обдал форму водой из чайника. Клубы пара заполнили комнату. Выждав несколько минут, Мурат охладил форму еще раз и размотал проволоку, стягивающую бруски. Пуля, вернее, большая круглая картечина с отростком со стуком упала на пол. Изат потянулась к ней, но Мурат сердито отвел ее руки:
— Что ты делаешь? Она еще горячая.
Через минуту он сам взял ее. Пуля была неровная, шероховатая. Изат разочарованно спросила:
— Этим можно стрелять?
— Можно, — улыбнулся Мурат. Его-то неказистый вид картечины не обескураживал. Снять лишнее напильником, прокатать между сковородами, подогнать к патрону, и пуля будет хоть куда.
Мурат отлил еще две картечины, с сожалением прикинул, что на четвертую свинца не хватит. Ничего, из остатков можно накатать дроби. Может, встретится улар или еще какая-нибудь птица...
Стемнело. Айша-апа вспомнила о Сурэчки:
— Гюлыпан, посмотри Сурэчки. Если пришла, загони ее.
— А где она была? — спросил Мурат.
— Да здесь где-то ходила, за холмом.
Гюлыпан вернулась растерянная:
— Нету ее. Звала, звала — не показывается.
Все вышли во двор. Сурэчки не было видно.
— Изат,— попросила Айша-апа,— у тебя голос звонкий, покричи ее.
Но и на голос Изат Сурэчки не отозвалась.
— А, чтоб она сдохла! — разозлился Мурат.— Может, с Алаяком пасется? Пойду посмотрю.
Мурат все обошел — Сурэчки не было. «А может, сама забрела в сарай и лежит себе?» Он вернулся, заглянул в загон — пусто.
Искать сейчас смысла не было — слишком темно. Мурат оглядел приунывших женщин, бодро сказал:
— Ничего, найдется. Ночи холодные, замерзнет — сама прибежит.
Они поужинали, и Мурат ушел к себе — доводить картечины, снаряжать патроны. Утром он встал раньше обычного, обошел близлежащие кручи и низины — Сурэчки как сквозь землю провалилась. Мурат вспомнил пропавшего однорогого козла. «Сговорились они, что ли? Ха,— осклабился Мурат,— ты как старая бабка, еще, того гляди, суеверным станешь... К тому же однорогий уже год как пропал. Вряд ли они через такое время свидание назначили...»
Завтракали молча, Айша-апа и Гюлыпан явно чувствовали себя виноватыми. Мурат чертыхнулся про себя. Должно быть, вид у него такой мрачный, «прокурорский», на всех тоску нагнал, вон даже Изат головы не поднимает... А в чем может быть вина Айши-апа и Гюлыпан? Что Сурэчки выпустили? Так все равно рано или поздно надо было выпустить. Не
сегодня, так завтра с этой тварью что-нибудь могло случиться... Жаль, конечно, козу,— можно сказать, последняя надежда была...
Айша-апа думала о том, почему могла уйти Сурэчки. Раньше, бывало, увязывалась за однорогим, но прошлым летом никогда далеко не уходила, сама возвращалась в загон с наступлением сумерек. А тут в первый раз выпустили, и сразу исчезла. Почему? Назойливо вспоминался ее крик, когда зарезали последнего козленка. Неужели Сурэчки поняла, что скоро может прийти и ее черед? Может быть, не так уж и непонятна любая скотина... Интересно, что она могла бы сказать, если бы аллах наградил ее голосом? О, тут Сурэчки многое могла бы припомнить... Наверно, в ее понимании все люди — существа безмерно жестокие. Мало того что выдаивают все молоко, предназначенное для ее козлят,— еще и убивают каждый год ее детей, и вывешивают их шкуры, чтобы она видела, вдыхала запах родной крови... О многом могла бы рассказать Сурэчки, если бы вдруг заговорила человеческим языком. О том, например, как больно бывает, когда у нее выдергивают пух, как холодно после того, как остригут наголо, как бьют за всякую провинность... «Хорошо, что мы, люди, не можем слышать голоса животных,— думала Айша-апа,— но это не значит, что они совсем ничего не понимают...»
— Что?! — переспросила она, не сразу поняв, что Мурат обращается к ней.
— Я говорю,— повторил Мурат, внимательно глядя на нее,— Сурэчки могла уйти в сторону Боз-Ала. А я как раз туда пойду, по пути поищу ее.
— Хорошо,— кивнула Айша-апа.— Бог даст, найдется. А нет — что ж, на все воля аллаха.
— Я на Боз-Ала заночую,— продолжал Мурат,— и завтра к вечеру вернусь. Сегодня ведь двадцать девятое? Праздник обязательно встречать будем вместе.
— Вот хорошо! — радостно заулыбалась Изат.— А если бы еще Тукун-аба приехал...— мечтательно протянула она.— Привез бы пшеничных лепешек, конфет...
У Мурата сжалось сердце. Когда Изат последний раз видела конфету?
— Вот, наверно, он удивится, когда узнает, что я умею читать и считать. Я бы ему всего «Коджоджаша» прочитала... нет, рассказала бы наизусть,— говорила Изат.— Дядя Мурат, а ведь он может приехать к нам на праздники, да? Может быть, он уже едет сюда?
— Родная ты моя...— Айша-апа прослезилась.— Пусть
все будет так, как ты хочешь... Ведь говорят же, что желания младенца исполняются... О аллах, сделай для нас милость!
Мурат резко встал из-за стола:
— Мне пора.
Айша-апа как-то испуганно взглянула на него слезящимися глазами, робко попросила:
— Муке... Погода еще не установилась... Может, подождешь еще неделю? Ведь еда у нас еще есть...
— Нет,— хмуро отозвался Мурат.— Пойду. Нельзя ждать до последнего. Не беспокойтесь за меня. Я же сказал — вернусь завтра к вечеру.
Гюлыпан подала ему заранее приготовленный узелок с провизией. Вышли во двор. Мурат тщательно проверил берданку, кожаную пороховницу, попрощался с Айшой-апа, кивнул Гюлыпан и в последнюю очередь протянул руку Изат, улыбнулся:
— Ну, пионерка, до свидания...
Но Изат руки как будто не заметила, сказала серьезно:
— Я провожу тебя, там и попрощаемся.
«Ишь ты,— слегка удивился Мурат,— совсем как взрослая... Наверно, она и в самом деле считает себя джигитом...»
За станцией Мурат остановился.
— Дальше я один пойду.
Изат обеими руками ухватилась за него, смотрела на него снизу вверх не по-детски серьезно, встревоженно.
— Значит, завтра, дядя Мурат?
— Ну конечно, я же сказал.
— Не задерживайся, ладно?
— Нет, конечно.— Мурат все больше недоумевал: «Что так могло встревожить Изат?» — Ну, давай прощаться.
Он поцеловал ее в лоб и пошел вверх по тропе. Не оглядывался, а чувствовал — Изат не уходит, смотрит ему вслед. И у самого как-то неспокойно на душе сделалось.
Он все-таки обернулся — и точно, Изат стояла на том же месте и смотрела на него. Встретившись с ним взглядом, она неуверенно шагнула к нему — и, сорвавшись, побежала, крикнула на ходу:
— Может, не пойдешь, дядя Мурат?
Он подхватил ее, внимательно вгляделся в наливающиеся слезами глаза.
— Почему?
— Но ведь апа говорит...
— Апа не все знает,— мягко сказал Мурат.— Погода вполне нормальная.
— А то останься, а? — просила Изат.— Давай после праздника...
— Нельзя, родненькая... Возвращаться с дороги — плохая примета. Удачи не будет.
— Ну, если так...— Изат попыталась улыбнуться, но слезы брызнули из ее глаз.— Я тебя очень люблю, дядя Мурат! — с каким-то отчаянием выкрикнула она. — Я тебя очень прошу: если с тобой что-то случится, обязательно позови меня. Я услышу!
— Конечно.— Мурат с нежностью смотрел в ее заплаканные глаза.— Обязательно позову, родная моя... Кого же мне звать на помощь, если не тебя? Но со мной ничего не может случиться, ты слышишь?
— Да... Но ты помни...
— Я запомню... А теперь иди.
Он легонько подтолкнул ее, и Изат медленно побрела по тропе, оглянулась около станции. Мурат помахал ей рукой и пошел вверх.
Он хорошо знал эти места, до войны не раз охотились здесь вместе с Дубашем и Тургунбеком, и шел спокойно, машинально отмечая взглядом знакомые ориентиры. Впрочем, и тогда удача не часто сопутствовала ему... Видно, не родился охотником. Странно, стрелял ничуть не хуже, чем Тургунбек, и лучше Дубаша, но не умел так же осторожно, как они, скрадывать зверя, плохо «читал» следы, не хватало у него терпения часами сидеть в засаде, а главное, наверно,— не было у него того азарта, без которого не может быть настоящей охоты... И слишком уж жалел он убиваемых им зверей, и не радовала его добыча... Да, родился он явно не охотником... Кем же тогда? Не пахарем-хлеборобом, не воином... Метеоролог-недоучка, даже не понимающий смысла тех данных, которые изо дня в день, из года в год заносит в журналы. Да еще — «защитник-кормилец»... Защитник, не сумевший сберечь жизнь Дарийке и Сакинай, кормилец, не способный накормить двух женщин и ребенка... Ведь если он и сейчас вернется с пустыми руками... Нет, этого не должно быть... Он будет идти, карабкаться, ползти, но вернуться ни с чем он просто не имеет права...
Чем выше поднимался он, тем сильнее кололо в груди, трудно стало дышать, появились хрипы. Сказывается высота? Да нет, вряд ли... Ведь раньше он просто не замечал ее. Видно, доконало его второе воспаление легких. И постоянное недоедание, особенно последняя голодная зима. Одно дело — пройти триста метров от дома до станции, да и то он замечал —
стоит чуть ускорить шаг, как сбивается дыхание, легкие подступают к горлу. А все лекарства — лепестки сушеного эдельвейса, от одного запаха которого уже мутит. И кровь из носу идет все чаще, и все труднее остановить ее, приходится отлеживаться чуть ли не по часу, задрав голову. Но теперь не очень-то полежишь, земля холодная...
После полудня Мурат добрался до гребня Узун-Кыра, сел на камень. Увидел внизу разбросанные одинокие дома, станцию на террасе. И никаких признаков жизни... Наверно, если кто-нибудь посторонний впервые увидит эти домаг, то решит, что они давно покинуты... В самом деле, не так-то просто поверить, что там могут жить люди. Ни деревца вокруг, ни дорог, ни дымка над крышами — дров почти не осталось, чуть-чуть подтапливали лишь в доме Айши-апа, когда готовили еду. Если уж днем дома производят такое унылое впечатление, то можно представить, как они выглядят ночью, при свете луны. Мрачное ущелье, кругом горы, холод и пустота. И так не день, не неделю, не месяц — годы! Чуть-чуть оживляет эту скуку маленькое пятно. Родник. Не замерзает даже в самые сильные морозы. И как будто совсем неширокий ручеек тянется от него, но даже отсюда видно, как по берегам его зеленеет трава.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38