В дни невзгод

Роман

Вечерело. В стороне лежало Озеро, как всегда в эту пору сонное и равнодушное, и не было ему дела до людских бед и горестей. Остались позади горы. Мурат ехал верхом, ведя на поводу двух лошадей. Пустынной и тоскливой была пыльная дорога. Да что там дорога... словно весь мир погрузился в сумрак и пустоту.
Казалась бесконечной унылая дорога, но не это сейчас заботило Мурата. Доедет. Да и куда теперь торопиться? Другое тревожило душу, и черным навязчивым роем кружились в голове невеселые думы. Иногда он посматривал по сторонам — и вновь опускал голову. Что тут было смотреть? Каменистые, серые, угрюмые поля, серые холмы. Зелени не видно ни у их подножия, ни в ущельях. Все серое — и камни, и скудная растительность. Да и какая там растительность — редкие островки чахлой полыни и колючек. Мурат невольно исполнил свой аил, землю, на которой родился и вырос. Говорят: земля, на который ты вырос,— самая прекрасная на свете. Но разве есть еще где-нибудь такое место, как его родной Джеле-Байыр! В эту пору там буйство цветов, и что ни посеешь — все дает богатый урожай, тяжелым колосом наливается пшеница, от изобилия фруктов ломятся ветки деревьев. А джайлоо! Густой, кружащий голову дух разнотравья, стремительные горные речки с белопенной студеной водой. Мурат нередко жалел о том, что когда-то, не придерживаясь святых обычаев предков, покинул родную землю и теперь вынужден жить среди этих голых скал и скудных серых полей. Но видно, так уж ему на роду написано.
Все началось со страсти к учебе... Так ведь даже и закончить учебу не удалось. А несбывшиеся надежды — словно болезнь...
Мурат ехал сюда во второй раз. Минувшей весной были тут с Тургунбеком у его матери, Айши-апа. Трудно жить человеку в одиночестве... Правда, рядом с Айшой-апа маленькая Изат, но какой с нее прок? Вот и задумал Тургунбек забрать их с собой. Но тогда Айша-апа не согласилась ехать с ними, сказала: «Нельзя сейчас, родные мои... Огород засеяли, как бросить? Грех большой. На этот год останемся здесь».
И вот теперь Мурат едет один, без Тургунбека. Кто же знал, что нагрянет такое страшное бедствие и Тургунбеку придется внезапно уехать, не попрощавшись с матерью и родными... Мурат и Тургунбек жили по соседству и работали вместе, крепко подружились. И разве мог Мурат не исполнить прощальный наказ друга?
Видно, здесь было много змей — извилистые следы их гибких тел то и дело перечерчивали дорогу. Мурат откинулся в седле, вновь огляделся по сторонам: все та же серая, тоскливая земля. Лишь иногда высунется суслик, встанет на задние лапки, замрет столбиком, только усики шевелятся,— и тут же исчезнет среди кустиков полыни и серых камней. Над невысоким холмом кругами парил в небе коршун. Ни с гор, ни со стороны Озера не было ни ветерка. Жарко... Даже лошади притомились, шли нехотя, понурив большие головы.
Задумавшись, Мурат не заметил, как проехал развилку. Вернувшись назад, он свернул на Сары-Коо и стал подниматься в гору, к аилу Тургунбека. Уже в сумерках он подъехал к дому, стоявшему на отшибе. Еще издали заметил Айшу-апа, хлопотавшую у очага. Больше никого не было видно. Но когда Мурат повернул у арыка, из-за небольшого стожка вышла Изат. Пристально вглядевшись во всадника, она негромко крикнула:
— Апа, к нам приехали.
Айша-апа повернулась. Мурат въехал во двор. Девочка громко поздоровалась с гостем и, как положено, взяла Алаяка под уздцы.
— Как доехали, аба?1
1 Аба — обращение к старшему мужчине.
Мурат спешился, поцеловал ее в лоб, почтительно поздоровался с Айшой-апа.
— Все ли у вас хорошо, Айша-апа?
Старушка кивнула — мол, все хорошо — и пристально, щуря глаза, смотрела на Мурата, словно припоминая, кто это.
— Айша-апа, вы, наверно, не узнаете меня?
— Не узнаю, сынок,— виновато произнесла Айша-апа.— Вижу, кто-то знакомый, а кто — вспомнить не могу.
Изат пришла ей на помощь:
— Это же Мурат-аба! Ты что, забыла?
— Что ты говоришь?
— Апэй-й!1 Он же весной приезжал к нам с дядей Туку- ном2. Они хотели нас увезти. Помнишь, мы еще зарезали для них гусака? А потом он уехал в Сырты, на работу.
Айша-апа наконец-то тепло улыбнулась.
— Да, верно, теперь вспоминаю. Вот она, старость-то, сынок... Совсем памяти не стало. Проходи в дом. Как у вас там? Все живы здоровы? Лишь бы вас не коснулось это проклятье. Что же делается на земле? Заходи, заходи, сынок, в дом.
— Сейчас, Айша-апа, вот только коней расседлаю... Дорога дальняя, да и день сегодня выдался жаркий. Пусть немного остынут.
Мурат направился к лошадям. Айша-апа только теперь обратила внимание на двух коней без всадников. Были они какие-то понурые и жалкие. И сердце старой женщины дрогнуло от предчувствия недоброго. Что же это такое? Ведь в прежние времена, когда конь со сползшим набок седлом возвращался с поля битвы домой без седока, это могло значить только одно — что хозяин его погиб. О господи, только бы все обошлось...
Неспокойно было на душе у Мурата. «Лишь бы вас не коснулось это проклятье...» — вспомнил он слова старушки. Неужели она думает, что общая беда может миновать кого-то?
Он вошел в дом, сел за расстеленный дастархан, стал пить чай, огляделся. И хотя был он тут всего во второй раз, нее казалось ему давно знакомым. Две маленькие комнаты. Двери и оконные рамы рассохлись. Явно протекала крыша — следы дождя на потолке были наспех замазаны. Старый дом, давно требующий ремонта. И обстановка самая непритязательная. В прихожей тусклый от старости шкафчик с незатейливой посудой. В соседней комнате у стены небольшая стопка сложенных одеял. Рядом — низенькая кровать, явно самодельная. На полу расстелен ширдак. Вот и все небогатое убранство. Да и откуда взяться богатству в доме одинокой старой женщины?
Выпили по два-три глотка чаю, и Айша-апа, пряча в глазах тревогу, прямо посмотрела на него:
— Мурат, сынок, откуда ты? С гор?
Мурат торопливо поставил пиалу на край дастархана, быстро ответил, словно чувствовал за собой какую-то вину:
— С гор, Айша-апа, с гор.
— Что-нибудь случилось? — испуганно спросила Айша- апа.— Как там Тургунбек со своими?
— Я проводил его на фронт,— не сразу выдавил из себя Мурат.— И сразу к вам.
— На фронт? — словно не веря, переспросила Айша-апа и наклонилась, заглядывая в опущенное лицо Мурата.— На фронт...— потерянно повторила она.— А как же... другие?
«А как же ты?» — понял ее вопрос Мурат.
— Тукун что же, один поехал?
— Нет,— торопливо, невнятно забормотал Мурат, не поднимая глаз на Айшу-апа.— Вместе с Дубашем, я их проводил, а меня не взяли, я ведь тоже собрался вместе с ними на фронт, но мне сказали, что я не годен. Тукун попросил заехать, передать вам привет. А еще он сказал...— Мурат наконец-то взглянул на нее,— чтобы я увез вас с собой, вам с Изат будет здесь трудно. Вот я и приехал...
— Вон как...— дрогнувшим голосом сказала Айша-апа. Подперев опущенную голову худой морщинистой рукой, она надолго замолчала.
Молчал и Мурат.
— Мурат-аба, на каком коне ехал дядя Тукун? — вдруг звонким голосом спросила Изат.
— На гнедом с отметиной.
— На гнедом? — переспросила Изат и, резко повернувшись, выскочила из дома.
Она стояла возле коня, поглаживая гриву, узду, седло с попоной,— и вдруг, приникнув к его шее, горько, не по- детски, заплакала. Ей казалось, что уздечка еще хранит тепло большой, сильной руки ее дорогого Тукуна-аба и он сидит на коне. Девочка словно прощалась с близким человеком, провожала его на войну... Горечь расставания все росла, заполняла ее маленькое тело, рыдания сотрясали ее худенькие плечи,
трудно было дышать, и не было рядом никого, кто мог бы успокоить ее...
Долго плакала Изат, ее руки оглаживали застывшего на месте коня и вдруг наткнулись на большой узел, притороченный к седлу. «Что это?» Она сразу перестала плакать. Что бы ни было, это принадлежало Тукуну-аба. Отвязав узел, она прижала его к груди и пошла к дому.
Мурат и Айша-апа все так же молча сидели, опустив головы, не притрагиваясь к пиалам с остывшим чаем. Слабый свет масляного светильника едва освещал комнату.
Изат, вытирая следы слез на щеках, громко шмыгнула носом и с порога сказала?
— Апа, это было приторочено к седлу коня Тукуна-аба...
Айша-апа подняла на нее тусклые непонимающие глаза.
— Что ты сказала? Тукуна? Ну-ка, дай сюда.
В узле была провизия, приготовленная Гюлыпан Тугун-беку в дорогу.
Айша-апа развязала узел и выложила его содержимое на дастархан: поджаренная баранья грудинка, разрезанная на кусочки и смешанная с толокном в жиру, пять-шесть кат- тама1, куру ты — круглые кусочки сушеного айрана.
Мурат почувствовал неловкость, словно это он был виноват в том, что Тургунбек забыл узелок с провизией. Он кинул взгляд на старуху, ожидая увидеть ее еще более расстроенной, и удивился — Айша-апа как будто повеселела. Она неторопливыми, ласковыми движениями перебирала содержимое узелка, словно гадала, и лицо у нее было светлое, в глазах уже не виделось прежней скорби. «Что это с ней? — с испугом подумал Мурат. — Уж не рехнулась ли?»
Изат тоже во все глаза смотрела на нее, ничего не понимая.
Легкая улыбка тронула старые, выцветшие губы Айши- ппа. Она негромко заговорила:
— На все воля аллаха. Есть у киргизов древнее поверье: забыть дома провизию, отправляясь на битву,— хорошее предзнаменование. Нет ничего священнее пищи, хлеба. Значит, и моему Тукубаю на роду написано вернуться живым. Да будет так, аминь!
И уже не было тяжкого, изнуряющего душу молчания, они долго говорили о том, как дальше, и наконец решено было ехать всем вместе. И как ни жаль было Айше-апа
1 Каттама — слоеные лепешки.
покидать родной аил, но она согласилась с доводами Тургунбека и Мурата — нельзя в такое время жить вдали друг от друга.
Мурат предполагал, что уже завтра утром они отправятся в путь. Не тут-то было...
В этот год Айша-апа больше половины огорода заняла под пшеницу, остальное — под ячмень. Пшеница была уже сжата и сложена в амбаре, тут же высилась и груда ячменя. Да еще прошлогодняя кукуруза в початках... Но ведь не повезешь в дальний путь початки, надо вылущить зерна, обмолотить пшеницу и ячмень.
Весь следующий день они были заняты этим. Но вряд ли справились бы и в три дня, не приди им соседи на помощь.
Вечером Айша-апа пригласила соседей на прощальный ужин. Она объяснила им, что вынуждена уехать, попросила присмотреть за домом, хозяйством.
— Всему есть конец — кончится и эта беда,— негромко говорила Айша-апа.— Вернется мой Тукубай живой-невредимый — вернусь и я, если буду жива. Что мне тогда делать в горах, где и улары-то не выдерживают высоты? Лишь бы аллах был милосерден к нам. Будьте дружны и здоровы. Воздадим должное аллаху. Другого выхода нет...
Долго еще говорила Айша-апа: о жизни, о горе и счастье, о людях, о годах, прожитых ею в родном аиле. Мурат слушал ее — и будто впервые видел эту старую женщину.
Не всегда жизненная мудрость определяется количеством прожитых лет. Мало ли таких, которые только тем и могут похвастать, что долго жили? Но есть люди, которые всю жизнь хранят в себе способность ясно видеть и слышать не только слова, но и то, что кроется за ними, и ум их не стареет с годами. Мурат видел таких людей. Конечно, чаще всего это почтенные белобородые старики, аксакалы. Но вот Айша- апа... Сидели в ее бедном домике и сморщенные, убеленные сединами старухи, и старики аксакалы, и молодайки, и дети — и все смотрели на нее, и внимательно слушали, и легко было понять, что дело не только в ее отъезде, что не впервые они шли к ней за советом, поделиться и горем, и радостью. Небольшой сухонький старичок с редкой бородой с горечью сказал:
— Эх, Айшаке, не успели мы со своими детьми попрощаться, так теперь и ты уезжаешь.
— Что делать,— печально сказала Айша-апа,— так надо.
И по лицам сидящих у дастархана Мурат видел, как они
удручены ее отъездом.
На рассвете следующего дня они отправились в путь. Мешки с кукурузой и пшеницей навьючили на всех трех лошадей. Самый тяжелый груз оказался на гнедом с отметиной, взгромоздилась на него и Изат. Больше они ничего не взяли. Зачем? Путь неблизкий, да и нелегкий. Предстояло преодолеть не один перевал, не одну речку. Повезло бы еще с погодой...
В молчании удалялись они от аила. Только на перевале Мойнока Изат обернулась:
— Смотри, апа, какой красивый наш аил. А вот наш дом!
Изат вся вытянулась в сторону аила. Айша-апа молча
кивнула, даже не обернулась. Что смотреть, только сердце надрывать... Дай-то бог, если удастся вернуться сюда, а если нет?
Открылось ущелье. Воды реки стремительно неслись, перекатываясь на камнях. По берегу тянулся лес, куда вела наезженная дорога. Айша-апа хорошо знала ее. Вся ее жизнь прошла здесь, среди гор, и сколько всякого было в этой жизни... Айша-апа давно привыкла к тому, что жизнь может и одарить неожиданным счастьем, но и навалить неподъемную, казалось бы, ношу. Но только казалось... Все можно вынести.
О таких, как она, говорят: была свидетелем двух эпох.
Тургунбека Айша-апа родила уже в тридцать девять лет, в семнадцатом. Теперь ей было шестьдесят три, но выглядела она моложе. Красива она была в молодости, и очень, и сейчас внимательный взгляд без труда разглядел бы следы этой красоты на ее лице. Но годы неумолимо брали свое — явственно проступали морщины на лице и шее, особенно когда она глубоко задумывалась, и давно уже утратили блеск ее спокойные глаза. Возраст сказывался и в нередких тяжелых вздохах, и в слове «создатель», что частенько срывались с се уст. Но по-прежнему ясен был ее ум, мудры и малословны речи — это Мурат отметил еще вчера.
На привалах Айша-апа помогала Мурату развьючивать лошадей, неторопливо рассказывала о дороге.
— Как я поняла, сынок, вы ездили через Тастар-Ату. Конечно, та дорога полегче, но здесь ближе перевал. Самое опасное место — Джаман-Кыя1, потом — Терме. Но, бог даст, одолеем и уже сегодня вечером будем на Джайык-Торе, там и заночуем.
1 Джаман-Кыя — страшный косогор.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38