— угрюмо спросил Мурат.
— Апа...— неуверенно проговорила Гюлыпан.— Она совсем ничего не ест.
— А что тут можно сделать?— равнодушно пожал плечами Мурат.
Гюлыпан посмотрела на него чуть ли не со страхом — видимо, никак не могла понять его безучастности. Но не мог же Мурат объяснить ей своей странной арифметики, когда четыре минус один равняется одному...
И все-таки жизнь продолжалась... Они уже не вымучивали слова, а говорили друг с другом, правда всячески избегая даже упоминания имени Изат, и все осмысленнее становился взгляд Айши-апа между молитвами.
Однажды Мурат вошел как раз во время намаза, помешкал в дверях, собираясь уйти, но что-то остановило его. Он не сразу понял, в чем дело. Как будто все тот же молитвенный коврик, привычная поза Айши-апа, знакомые движения рук, лицо, обращенное к стене. Мурат посмотрел туда — и замер: на стене висел портрет Ленина...
Он повернулся, но Айша-апа, огладив ладонями лицо, окликнула его:
— Проходи, Мурат, посиди.
Мурат сел. Айша-апа молча перебирала четки. Вошла Гюлыпан с двумя ведрами воды.
— Апа,—негромко спросил Мурат,—откуда здесь этот портрет? Раньше я не видел его.
— Портрет?— Айша-апа подняла голову.
— Да.— Мурат кивнул на стену.
— Изат принесла. Дня за три до...— Голос ее дрогнул.— Ленин-ата, говорит...
Наверно, надо было заговорить о чем-то другом, но Мурат не удержался:
— Апа, хочу спросить вас... Вот вы молитесь аллаху, а тут... портрет. Ведь у мусульман так не полагается...
Четки замерли в руках Айши-апа. Она пристально смотрела на Мурата.
— Но ведь это же Ленин, сынок... Ленин...
Мурат молча смотрел на нее. Айша-апа глубоко вздохнула.
— Вы, молодые, привыкли — и к портретам Ленина, и к его имени. Для вас это история. А для меня, для таких, как я... Ты прав — мусульманам не полагается даже изображать человека. И молиться на портрет нельзя. Дело не в портрете, сынок. Ленин не бог, не пророк, но для меня его имя священно... Если бы не Ленин, нас, киргизов, сегодня не было бы на свете. Я много рассказывала вам об Уркуне, но умом этого понять нельзя, такое надо пережить... Ленин вернул нам священные земли наших предков, нашу родину, дал нам равенство, новую жизнь , в которой нет ни бедных, ни обездоленных. И мы должны преклоняться перед его именем, как...— Айша-апа запнулась.— Я родилась мусульманкой и умру ею, но молитвы всевышнему не мешают мне...— Она взглянула на портрет.— Не знаю, как это объяснить.
— Я понимаю, апа,— тихо сказал Мурат.
— Вот и хорошо, сынок,— слабо улыбнулась Айша-апа, вновь принимаясь за четки.
XXII
Весна... Теперь уже настоящая, без обмана, с предгорий сошел весь снег, от буйного разноцветья рябит в глазах, солнце яростно светит с чистых высоких небес, у горных вершин — ни самого крохотного облачка, предвещающего ненастье. Жить бы да радоваться...
Живут, хотя и без радости.
Мурат сидит на скамеечке у забора, ограждающего станцию, греется на солнце. Даже кашель сейчас оставил его. К вечеру забьет, заколотит, начнет рвать легкие, а пока дышится спокойно, вот только хрипы при каждом выдохе, но к ним Мурат давно уже привык. Да и к чему только человек не привыкает... Вон взять Гюлыпан. Давно ли серой тенью самой себя казалась — согбенные плечи, узкое старушечье лицо в траурной рамке черного, наглухо повязанного платка, узко сжатые губы, всегда опущенные глаза... А теперь живчиком снует по двору, прежняя стать легко угадывается в просторном ситцевом платье — похудела все-таки,— румянец на щеках, влажно блестят черные распахнутые глаза. А всего-то три недели прошло, как пропала Изат...
О ней по-прежнему стараются не упоминать. Да ведь почти четыре года прожил маленький человечек в доме. То вдруг каменно застынет Гюлыпан, держа в руках ее платьице, то острой кинжальной болью полоснет в груди Мурата при виде ее тетради й растрепанных страниц «Коджоджаш». А может быть, Изат до сих пор ищет его, зовет? Но нет, не бывает на свете чудес... Даже взрослому, сильному человеку без пищи и огня не выжить в горах.
А ведь она наверняка пошла не просто встречать его, а искать. Решила, видимо, что если уж он не вернулся вовремя,— значит, с ним случилась беда, ему нужна помощь. И пусть он не звал ее, но разве во все эти четыре года не внушал он ей и словом, и делом, что удел человека — жить не ради себя, а ради других, ради какого-то общего дела? Разве Изат не понимала, почему они здесь, в горах, а не внизу, среди людей? Что станция — это не просто приборы и колонки непонятных ей цифр, а что-то гораздо большее, ради чего им надо быть здесь, терпеть лишения, голодать, год за годом ждать приезда людей — и все-таки оставаться здесь, хотя и можно было уйти вниз?
Все понимала маленькая Изат — может быть, не столько детским умом, сколько добрым чутким сердцем. Это и заставило ее пойти на его невольный зов... И вряд ли думала она о том, какая опасность грозит ей, как ничтожны ее силы по сравнению с грозной мощью гор... Разве думают об опасности, когда близкий человек в беде? А она словно предчувствовала, что с ним случится беда.
Мурат не раз вспоминал, как провожала его Изат на охоту, как просила остаться и никак не хотела возвращаться домой. Что бы прислушаться ему тогда к ее словам... Да нет, не к словам — к ней самой, попытаться понять, что так тревожит ее. Что слова? Пустой звук, сотрясение воздуха. Важно то, что за словом. Не понял... Знал, твердо был уверен — надо идти, в доме нет еды, он — мужчина, его святая обязанность — накормить женщин, уберечь их от опасностей. Вот и уберег... Дарийка, Сакинай, Изат... И вот эта ограда, будка, приборы, серые разграфленные страницы журналов, тысячи комбинаций из десяти — всего лишь из десяти! — значков... Чудовищно, непостижимо. Три человеческих жизни — и десять жалких знаков, кем-то и когда-то придуманных... Когда? Кем? Даже такой малости он не знает. Как-то в голову не приходило поинтересоваться... Цифры всегда были для
него вещью самой естественной, необходимой и удобной. Не спрашиваем же мы, для чего воздух, вода, солнце. Ответ очевидный — для того, чтобы жить. Выходит, и цифры — тоже? Наверно... Но если тысячи людей гибнут за то, чтобы мир был наполнен солнцем и воздухом, а не грохотом взрывов и ядовитыми испарениями,— значит, можно отдать жизнь и за цифры? Так получается...
Это была очередная попытка Мурата оправдать случившееся. В первые дни после исчезновения Изат он шел на станцию с отвращением и почти со страхом, прикасался к приборам с гадливостью, словно это были ядовитые пауки. И вот как-то переборол себя, убедил в том, что не просто надо, а даже как будто некий высший смысл обнаружился в гибельной цепочке. Ничего не скажешь, невесело усмехнулся Мурат, изворотлив ум человеческий... Результат «умствований» налицо — сидит себе спокойно, на солнышке греется, часами торчит на станции, приводит записи в порядок, возится с приборами, жалеет о том, что хотя бы капли масла не осталось, сдувает каждую пылинку, подлаживает, винтики-болтики подкручивает... Восторжествовала железная логика,— если уж на станции все прахом пойдет, тогда уж точно никакого смысла в гибели трех человек быть не может...
Вновь мелькнула красная косынка Гюлынан. Не сидится ей в доме. Тоже понятно — насиделись за зиму. И хотя и во дворе особых дел нет, но ведь — солнце, весенний ветерок с запахами трав и цветов, и перед глазами не серая стена, а сияющие вершины гор... Раньше-то особенно и некогда было глядеть на них — хозяйство. А теперь все их «хозяйство» — безнадежно хромающий Алаяк, но и о нем никакой заботы, сам себе пасется, в последнее время даже на ночь в свое стойло не приходит. Никакой надежды на его выздоровление нет — нога гниет, травы и настойки не помогают, единственное, что мог сделать для него Мурат,— привязать к больному месту войлочную подушечку. Иногда идет к нему, треплет по шее, смотрит в глаза, и кажется, что они уже смертной поволокой подернулись. Недолго, видно, протянет, надо бы не упустить момент, вовремя прикончить, выпустить кровь, как полагается по обычаю. Только от одной мысли об этом больно становится. Что же будет в ту минуту, когда придется занести нож над ним? Ведь это не просто конь. Верный друг, безотказный помощник, и сколько всего пережито вместе, сколько дорог пройдено, и каких' дорог... Перевалы, реки, ледник, Кок-Джайык и бесчисленные километры просто дорог, когда,
опустив поводья, можно даже подремать в седле, безбоязненно доверившись чуткому другу...
Снова Гюлыпан. Теперь она явно направлялась к нему, и Мурат встревожился. Без дела Гюлыпан на станцию не приходила. Наверно, что-то с Айшой-апа...
В последние дни Айша-апа уже не садилась к дастархану, сил у нее не было даже на то, чтобы преклонить колени на молитвенном коврике,— молилась, сидя в постели, и тут же снова ложилась. А во двор не выходила с того дня, как сказала Мурату, чтобы он больше не искал Изат.
Мурат поднялся, двинулся навстречу Гюлыпан, спросил издали:
— Что?!
— Апа...
— Плохо ей?
— Не знаю... Просила позвать тебя.
Айша-апа лежала на спине, покойно вытянув руки вдоль тела, смотрела в потолок, медленно перевела взгляд на Мурата и Гюлыпан, когда они остановились на пороге. Он, осторожно ступая, подошел к постели.
— Как себя чувствуете, апа?
— Хорошо,— не сразу выговорила она и, помолчав, спросила: — Солнце на дворе?
— Да, апа, солнце...
Мурат оглянулся на окно — солнце щедро било в пыльные стекла, и Айша-апа не могла не видеть этого. Она, угадав его мысли, виновато улыбнулась:
— Я и сама вижу, Муке, что солнце... Хочется поглядеть на него, свежим воздухом подышать... Помоги.
— Конечно, конечно,— засуетился Мурат.
Они тщательно укутали Айшу-апа, вывели на крыльцо, бережно поддерживая под руки, усадили у прогретой солнцем стены. Айша-апа сильно щурилась, совсем отвыкли глаза от яркого света, слезились. Платок, которым всегда была повязана ее голова, чуть сбился, и Мурат поразился, увидев волосы Айши-апа,— они были даже не седые, а совершенно белые, какие-то мертвые, а ведь еще минувшей зимой в них видны были темные пряди...
Мурат вспомнил свою бабушку, заменившую ему рано умершую мать. Волосы у нее тоже были почти сплошь седые, но это была какая-то другая, легкая и красивая седина, и когда он, совсем еще маленький, укладывался с бабушкой спать, от ее волос приятно пахло какими-то травами, иногда — медом и еще чем-то очень приятным, и он любил
прижиматься лицом к этим красивым седым волосам и засыпать так... А сейчас Мурату показалось, что от мертвых белых волос Айши-апа веет ощутимым запахом тлена...
— Хорошо-то как...— тихо сказала Айша-апа.— Весна... Наверно, скоро уже и цветы появятся...
Мурат и Гюлыпан переглянулись — цветы росли у ограды, всего в десяти шагах от Айши-апа.
— Да, апа,— спокойно сказал Мурат,— скоро все зацветет...
Гюлыпан вдруг вздрогнула, глаза ее широко раскрылись, она со страхом смотрела куда-то за спину Мурата. Он обернулся.
В створе распахнутых ворот стоял Алаяк. Голова его была низко опущена, крупная дрожь волнами перекатывалась по его телу. Мурат по привычке сразу взглянул на его больную ногу.
Там, где еще вчера была привязана войлочная подушка, теперь ничего не было — полоснула по глазам неестественно тонкая обнажившаяся кость.
Мурат на тяжелых ватных ногах направился к воротам.
Алаяк с трудом поднял голову, взглянул на него мутными глазами и, всхрапнув, стал заваливаться на бок. Мурат пытался удержать его, ухватившись за гриву, но конь, несмотря на ужасающую худобу, был слишком тяжел для его слабых рук.
Мурат присел на корточки, откинул челку Алаяка — и вздрогнул, близко увидев его глаза.
Это не были глаза животного — сквозь предсмертную пелену легко угадывалась пронзительная человеческая боль, ясное понимание близкого конца.
Но разве Алаяк — просто животное? Разве вся его жизнь не прошла рядом с Муратом, разве не научился он понимать каждое его слово, каждый взгляд, самое легкое движение руки?
— Что делать, апа? — громким, хриплым голосом спросил Мурат, повернув голову к крыльцу.
Айша-апа не столько разглядела, сколько догадывалась о случившемся, услышав гулкий звук от падения Алаяка.
— Забей его, сынок,— чуть помедлив, ровным голосом сказала она.— Выпусти кровь, пусть он не мучается.
Мурат молча отвернулся. Как будто он сам не знал, что нужно сделать... Зачем же тогда спрашивал? Чтобы оттянуть эту страшную, непереносимую минуту? Забить Алаяка... Видеть его глаза — и поднять руку с ножом, ударить по вздувшиеся, тяжело пульсирующей вене на шее, увидеть, как густая черная кровь хлынет оттуда...
Мурат трясущимися руками вынул нож, зачем-то тщательно вытер его о полу чапана, попробовал пальцем лезвие. «Ты не будешь долго мучиться, мой верный друг, нож у меня острый... Только не смотри на меня так... Не смотри, прошу тебя... Я всего-навсего человек, и мне очень больно смотреть в твои глаза... Не смотри...»
Но Алаяк продолжал неотрывно смотреть на него, и от этого взгляда холодок пополз у Мурата по спине. «Он знает... Знает, что не просто умрет, но именно я, самый близкий для него человек, убью его...»
Мурат зашел сзади. Теперь глаз Алаяка не было видно. Но не поднимается вдруг налившаяся неимоверной тяжестью рука, нож сам собой выскальзывает из слабых пальцев. Есть же предел силам человеческим...
Мурат повернулся и, пошатываясь, побрел прочь.
Через три дня, выбрав минуту, когда Гюлыпан вышла из дома, Айша-апа подозвала Мурата:
— Подойди ко мне, сынок.
Мурат наклонился над ней.
— Вам что-нибудь нужно, апа?
— Да... Сядь.— Она слабым движением руки показала на край постели.— Надо поговорить, пока нет Гюлыпан.
— Да, я слушаю, апа.
Мурат присел на краешек постели, тревожно глядя в строгое, сосредоточенное лицо Айши-апа.
— Я скоро умру, Мурат,— тихо, спокойно сказала Айша- апа.
— Не надо так говорить, апа.— Мурат бережно взял ее руку.— Вы поправитесь.
— Нет... Ты мужчина, Мурат, выслушай меня внимательно и сделай все так, как я скажу.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38