А он? Не надо думать об этом, уговаривала себя Сакинай, но не помогали никакие уговоры. Думала: как же он мог так предать ее? Дарийка... Здоровая, крепкая, веселая, можно сказать, еще совсем молодая,— что называется, женщина в самом соку... Была... Нельзя о ней плохо думать, приказывала себе Сакинай, но — думалось... Как она-то могла? И смотрела на нее ясными спокойными глазами, утешала, зная, что никто, кроме нее, не может утешить... Как все это понять? Неужели действительно никому нельзя верить? А ведь Дарийке она верила безоговорочно, те злые слова, что сорвались с ее языка перед отъездом,— слова, и не более того... Что делать, водится за ней такой грех — ляпнет что-нибудь, а потом сама же об этом пожалеет. Мурат понимал это. Мурат...
Она снова взглянула на него. Спит... Интересно, сейчас она, нынешняя Сакинай, согласилась бы бросить все — дом, родителей, учебу — и поехать сюда с Муратом? Кто знает... Но ведь было, было — и все бросила, и поехала с ним... Не считала это за какой-то подвиг, но думала — не может он этого не оценить. И было время — ценил. И внимателен был с ней, , и ласков... Когда же все кончилось? Наверно,
1н < разу... Наверно, когда он понял, что у них не будет детей...
Л ему так хотелось сына... Да не одного, он часто говорил игом, когда еще не знал, что она не сможет родить... Но она виновата в этом?
Поговорил во сне Мурат, Сакинай подняла голову, при-
• |ушилась, разобрала отчетливое: «Родная моя... Как же я Луду жить без тебя?»
Она уронила голову на руки, беззвучно заплакала. «Годна н моя...» Не к ней были обращены слова сонного Мурата. I» Дарийке... Ей Мурат таких слов никогда не говорил... Испда был сдержанным, не щедрым на ласку. Поначалу она воспринимала это как должное — мужчина, джигит. Но, «называется, и такие слова он может сказать. Пусть во сне, но может... Только не ей, а другой, пусть и мертвой, но другой, наверно, во сне он видит ее живую... Господи, больно...
Она стала легонько гладить себя по груди, надеясь, что Пиль отступит, и пришло минутное облегчение, и снова думами о том, о чем — она понимала это — думать сейчас. Как дальше жить? Допустим, никто не узнает о том, что произошло между Муратом и Дарийкой... Хотя вряд ли... Ведь говорят же: на чужой роток не накинешь платок... Узнают... Сам же Мурат и не выдержит, расскажет обо всем Дише-апа, а может быть, и Гюлыпан. Не потому, что не умеет держать язык за зубами. Его вина перед Дарийкой заставит иге рассказать... Значит, и другие узнают. Как жить тогда? Медь кончится когда-нибудь это проклятое время, спустятся пни вниз, в долину, люди будут кругом,— как жить под их « знающими, понимающими взглядами?
И еще одно — Гюлынан... До сих пор она не разговаривает с ней, глаз при встрече не поднимет. Да, очень обидела ее Сакинай, теперь-то ясно... Не туда, как говорится, целила, в ту птицу стреляла. Но ведь выстрелила. Зря обидела человека. А беда караулила с совсем другой стороны... Но ведь она была так уверена, что только о Гюлынан мысли Мурата... Что теперь делать? Попросить прощения у Гюль? На словах-то, может быть, и простит, а на деле? Стыдно
• и час вспомнить, как она тогда набросилась на нее... И ведь 1*411111 сомнения в своей правоте не было. Почему так? Почему но дано видеть правду? Так глупа? Ведь не день, не неделю, не месяц было это у Мурата и Дарийки, можно было и замегить... Ничего не видела... И не случись этого несчастья на перевале, так, наверно, ничего и не заметила бы... Да ведь и гам так по-разному вели они себя... Почему-то она как
греться воду, взяла тряпку и стала убираться. Спал Мурат... Или делал вид, что спит, она не могла этого понять. Пусть... Все эти три дня Сакинай старалась быть внимательной к нему и видела, что он не понимает ее. Наверно, он решил, что она будет упрекать его за Дарийку... Ведь не от святого же духа забеременела она... Да и сам он признался... «Бедный Мурат... Ты и без того уже сверх всякой меры наказан... Нет у меня зла к тебе. А уж к Дарийке — тем более, ведь она мертва...»
Вода нагрелась, Сакинай вылила ее в таз и снова наполнила казан, принялась стирать. Собиралась в дорогу впопыхах, груда грязного белья громоздилась в углу, она выстирала все — рубашки Мурата, свои платья, простыни. Сердце болело все сильнее, она старалась не думать об этой боли — ничего страшного, ведь не в первый раз, поболит и перестанет... Давно уже был вечер, но она не зажигала лампу, открыла дверцу печки, света было достаточно. Мурат во сне повернулся на спину, и она иногда смотрела на него, на его черное, обросшее бородой лицо, и вспоминала годы жизни с ним. Ведь уже десять лет они вместе... Какие юные были они, когда поженились... Как она тогда любила его... А сейчас? Конечно, десять лет — срок немалый, все по-другому сейчас. Все? Но ведь главное-то осталось — она по-прежнему любит его. А он? Не надо думать об этом, уговаривала себя Сакинай, но не помогали никакие уговоры. Думала: как же он мог так предать ее? Дарийка... Здоровая, крепкая, веселая, можно сказать, еще совсем молодая,— что называется, женщина в самом соку... Была... Нельзя о ней плохо думать, приказывала себе Сакинай, но — думалось... Как она-то могла? И смотрела на нее ясными спокойными глазами, утешала, зная, что никто, кроме нее, не может утешить... Как все это понять? Неужели действительно никому нельзя верить? А ведь Дарийке она верила безоговорочно, те злые слова, что сорвались с ее языка перед отъездом,— слова, и не более того... Что делать, водится за ней такой грех — ляпнет что-нибудь, а потом сама же об этом пожалеет. Мурат понимал это. Мурат...
Она снова взглянула на него. Спит... Интересно, сейчас она, нынешняя Сакинай, согласилась бы бросить все — дом, родителей, учебу — и поехать сюда с Муратом? Кто знает... Но ведь было, было — и все бросила, и поехала с ним... Не считала это за какой-то подвиг, но думала — не может он этого не оценить. И было время — ценил. И внимателен был с ней, , и ласков... Когда же все кончилось? Наверно,
не сразу... Наверно, когда он понял, что у них не будет детей... Л ему так хотелось сына... Да не одного, он часто говорил об этом, когда еще не знал, что она не сможет родить... Но разве она виновата в этом?
Заговорил во сне Мурат, Сакинай подняла голову, прислушалась, разобрала отчетливое: «Родная моя... Как же я буду жить без тебя?»
Она уронила голову на руки, беззвучно заплакала. «Родная моя...» Не к ней были обращены слова сонного Мурата. К Дарийке... Ей Мурат таких слов никогда не говорил... Всегда был сдержанным, не щедрым на ласку. Поначалу она воспринимала это как должное — мужчина, джигит. Но, оказывается, и такие слова он может сказать. Пусть во сне, но может... Только не ей, а другой, пусть и мертвой, но другой, наверно, во сне он видит ее живую... Господи, больно-то как...
Она стала легонько гладить себя по груди, надеясь, что боль отступит, и пришло минутное облегчение, и снова думалось о том, о чем — она понимала это — думать сейчас нельзя... Как дальше жить? Допустим, никто не узнает о том, что произошло между Муратом и Дарийкой... Хотя вряд ли... Ведь говорят же: на чужой роток не накинешь платок... Узнают... Сам же Мурат и не выдержит, расскажет обо всем Айше-апа, а может быть, и Гюлынан. Не потому, что не умеет держать язык за зубами. Его вина перед Дарийкой заставит все рассказать... Значит, и другие узнают. Как жить тогда? Ведь кончится когда-нибудь это проклятое время, спустятся они вниз, в долину, люди будут кругом,— как жить под их всезнающими, понимающими взглядами?
И еще одно — Гюлыпан... До сих пор она не разговаривает с ней, глаз при встрече не поднимет. Да, очень обидела ее Сакинай, теперь-то ясно... Не туда, как говорится, целила, не в ту птицу стреляла. Но ведь выстрелила. Зря обидела человека. А беда караулила с совсем другой стороны... Но ведь она была так уверена, что только о Гюлынан мысли Мурата... Что теперь делать? Попросить прощения у Гюль- шан? На словах-то, может быть, и простит, а на деле? Стыдно сейчас вспомнить, как она тогда набросилась на нее... И ведь тени сомнения в своей правоте не было. Почему так? Почему ей не дано видеть правду? Так глупа? Ведь не день, не неделю, не месяц было это у Мурата и Дарийки, можно было и заметить... Ничего не видела... И не случись этого несчастья на перевале, так, наверно, ничего и не заметила бы... Да ведь и там так по-разному вели они себя... Почему-то она как
должное восприняла то, что Мурат один пошел на перевал с мешком зерна, а Дарийка тут же забеспокоилась и пошла вслед за ним. Не она, Сакинай, а Дарийка... Выходит, Дарийка больше думала о Мурате, чем она, его жена? Выходит, так...
Закипела в казане вода. Все уже было перестирано, но Сакинай решила искупаться, ведь не мылась целую неделю. Не было холодной воды, она сходила к роднику, по привычке взяв два ведра, но тяжело было нести, и она оставила одно ведро на тропинке, решив потом вернуться за ним. Удивилась, что уже светает,— выходит, она почти всю ночь проорала за своими невеселыми думами...
Мурат все еще спал. Сакинай собрала белье и, поколебавшись, взяла белое, всего-то дважды, кажется, надеванное платье, давно лежавшее на самом дне сундука. Конечно, ни к чему оно сейчас — ни поработать в нем, ни даже сесть как следует, тут же сомнется, но почему-то захотелось надеть его. Пусть Мурат увидит ее в нем и, может быть, вспомнит их молодые годы, ведь в таком же белом платье ходила она, когда была невестой Мурата.
Она вышла в амбар, тщательно вымылась, надела платье и с огорчением заметила, что оно слишком просторно ей. Конечно, похудела она за последние два года, сама это знала, но все-таки не думала, что на столько. А Дарийка почему-то до последних дней была плотная, что называется, «баба в теле», хотя питалась впроголодь, как и все... А может, у нее были какие-то свои припасы? Да нет, нет,— тут же отогнала от себя дурные мысли Сакинай. Уж о ком, а о Дарийке такое подумать нельзя, не такая она... Подумать нельзя, усмехнулась Сакинай, а все же подумала... Почему? Неужели она такая злая? Как тогда сказала ей Гюлыпан? «Плохой вы человек, и мысли у вас дурные...» Прости, Гюлыпан... И ты, Дарийка, прости, что могла так подумать о тебе...
Мурат уже не спал, лежал на кровати, заложив руки за голову. Тень удивления скользнула по его лицу, когда он увидел Сакинай в белом платье. Но тут же как будто помрачнел, сдержанно спросил:
— Ты что, совсем не спала?
— Нет...— Сакинай улыбнулась ему.— Не спится, да и дел накопилось. Вот, решила вымыться... Может быть, и ты искупаешься?
— Не сейчас...— неохотно отозвался Мурат.— Куда теперь торопиться... Вечером вымоюсь.
— Тогда хоть побрейся... Непривычно видеть тебя с
бородой.
— Ладно, — отговорился Мурат. Бриться ему не хотелось.
Сакинай присела у него в ногах — с распущенными, еще не просохшими волосами. Мурат с любопытством взглянул на нее: какой-то новой, необычной была жена в этом белом платье, почти забытом им.
— Чай поставить? — спросила Сакинай.
— Потом.— Мурат взглянул на мерно тикавшие ходики и поднялся.— Сначала на станцию схожу.
Сакинай сразу сникла.
— Станция...— с горечью сказала она.— Из-за нее ты все можешь бросить...
— Ну, будет об этом...— Мурат нахмурился.
— Есть же еще время...— Она тоже взглянула на ходики. Еще минут двадцать можно было бы посидеть, поговорить... Умом Сакинай понимала: не терпится Мурату, почти неделю не был на станции, надо все осмотреть, проверить, снять показания приборов, но обида, против ее воли, вскипела в ней, она подавленно сказала: — Да ладно, иди, держать тебя, что ли, буду...
Ушел Мурат. Даже не оглянулся с порога... А чего ему оглядываться? Зачем ему думать о ней? Всего-то на всего жена...
Злые, обидные мысли мутили разум Сакинай. И странно, пока разговаривала с Муратом, совсем не чувствовала сердца, а тут заболело вдруг, да так, что пришлось согнуться, присесть на кровать. Господи, пронеси... Больно-то как... «Го-о-споди...» — хотела крикнуть Сакинай, но не могла и сделала то, что ни в коем случае нельзя было делать,— рванулась с постели, и тяжкая огненная молния пронзила ее тело, она по инерции еще шагнула вперед, к двери,— вдруг нечем стало дышать, и она подумала, что там, снаружи, ей станет легче, и рухнула на пол, успев подумать: «Мурат...»
Это было последнее, что мелькнуло в ее мозгу.
А Мурат ни о чем не догадывался, не дрогнуло его сердце. Он не спеша осмотрел приборы, обратил внимание на то, что стрелка анероида резко отклонилась влево, даже подумал, не испортился ли он, открыл крышку и внимательно осмотрел, вытер чистой тряпочкой пыль,— как будто все было в порядке, видимо, просто портилась погода. Он взглянул па горы. Да, так и есть, большое облако клубилось над Узун- Кыром, а еще дальше, над Хан-Тенгри, горизонт был черен
как ночь... Над станцией светило солнце. Мурат вышел на крыльцо. И содрогнулся от истошного крика, доносившегося снизу. Он не сразу понял, что кричала Изат. Что там могло случиться? Он всмотрелся в дома, отчетливо видные отсюда. Да, несомненно, кричала Изат, он видел ее, бегущую от его дома. Бежала к себе и продолжала беспрерывно кричать, он увидел, как выскочила Гюлыпан, через несколько секунд показалась Айша-апа, видимо, что-то сказала им, и все трое направились к его дому — впереди Изат, следом Гюлыпан и последней Айша-апа, ей явно трудно было идти, но шла она необычно быстро для себя...
Что там могло случиться?
Он бросился бежать вниз по склону.
Все трое — Айша-апа, Гюлыпан, Изат — стояли в черном проеме настежь распахнутой двери, не решаясь войти внутрь. Мурат, задыхаясь от быстрого бега, прошел мимо них — и тоже застыл на пороге. В двух шагах от него лежала на полу Сакинай, выбросив левую руку вперед, а правую прижав к груди. Он сразу понял, что она умерла, вот почему даже Айша-апа не смела войти в дом... Ноги у него подломились, он нагнулся, дрожащими руками приподнял голову Сакинай, посмотрел в ее открытые мертвые глаза... Как же так? Господи, за что... Ведь всего полчаса назад она была живая... Сидела на постели с распущенными волосами, в белом, непривычном для него платье и просила его побриться... Всего полчаса назад... Он машинально провел рукой по лицу, ощутил колючую брито, бородой это еще нельзя было назвать, перевел взгляд на Сакинай.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38