Господи, спаси и сохрани... За что? Всего три дня прошло, как похоронили Дарийку... Не может быть так, не должно быть...
Но так было — лежала перед ним мертвая Сакинай, его жена, ее широко раскрытые мертвые глаза смотрели на него и словно спрашивали: за что?
За что?!
Он повернул голову, встретился с тусклым, больным взглядом Айши-апа, она едва держалась на ногах и негромко закричал:
— За что?! Апа, за что мне такое наказание? Я виноват, да? В чем моя вина? Скажите мне!
Он осекся, заметив Изат, она стояла рядом с Айшой- апа, прижимаясь к ней, и испуганно смотрела на Мурата. «Спокойно, — сказал себе Мурат,— нельзя так, ведь есть Изат, ей нельзя это... Нельзя-а!»
И Айша-апа, словно прочитав его мысли, решительно отстранила от себя Изат, строго сказала Гюлыпан:
— Уведи ее!
Ушли Гюлыпан и Изат. Мурат, все так же стоя на коленях, смотрел на Айшу-апа: скажи что-нибудь, старая мудрая женщина... Почему так? Только не говори, что все в руках божьих, на все его воля... Так не может, не должно быть, не может быть божьей воли на то, чтобы две молодых женщины ушли на тот свет... На тот свет, где не может быть света, кроме кромешной могильной тьмы...
Но сказала Айша-апа:
— Молись, Мурат... Все в руках божьих...
Мурат вскочил на ноги, закричал, вскинув вверх сжатые кулаки:
— А-а-а! Говоришь, все в руках божьих? — Впервые он говорил Айше-апа «ты», впервые кричал на нее.— Где он, твой бог? Почему он допустил такое? Дарийки нет, Сакинай умерла... Разве это по-божески?! Да будь он проклят, твой бог, нет его! Не-е-т никакого бога! Нет! И быть не может! Если бы он был, такого бы не произошло! Я проклинаю твоего бога! Что ты смотришь на меня? Если твой бог есть, пусть он покарает меня! Пусть покарает больше, чем я сам покарал себя!
Айша-апа отшатнулась от него, сказала с испугом:
— Нельзя так, сынок...
— Что нельзя? А как можно? Так, что ли? — Мурат мотнул головой, показывая на мертвую Сакинай.— Или у твоего бога не нашлось больше никого, кроме нее, чтобы взять к себе? Никого, кроме нее, не увидел?
— Нельзя, сынок, нельзя...— дрожащим голосом повторяла Айша-апа.
Мурат опомнился, тихо сказал, опустив голову:
— Простите меня, апа...
— Что же теперь поделаешь, сынок...
Они уложили Сакинай и молча сидели в углу. Мурат никак не мог понять смысла случившегося. Ведь всего какой- то час назад Сакинай сидела рядом с ним на постели в этом неожиданно белом платье, просила его побриться... Как же все это могло произойти? Ну да, знал он, конечно, что у нее больное сердце, и как-то смирился с этим, как и сама Сакинай,— всё так, но не в такие же годы умирать... Почему она после такой тяжелой дороги не легла отдохнуть? Может, и обошлось бы... Что заставило ее заняться этой проклятой
стиркой, вымыться самой, надеть это белое платье? Неужели она чувствовала приближение смерти? Теперь уж об этом не узнать...
XV
Несколько дней Мурат был словно в какой-то прострации. Он почти не разговаривал, в положенные часы уходил на станцию, записывал показания приборов, потом садился на скамейку у входа, подолгу смотрел в ту сторону, где была могила Сакинай, на пустую дорогу, но уже не ждал никого, почему-то уверенный в том, что и в это лето никто не приедет к ним. Сакинай... Дарийка... Кто же виноват в том, что они умерли? Он, Мурат. Да... Если бы он отпустил Дарийку, она наверняка осталась бы жива. И Сакинай ничего не узнала бы — и тоже была бы жива... Как все просто и ясно теперь... так просто и так ясно, что жить не хочется...
Жить ему действительно очень не хотелось. Чего ради? Ради этой проклятой станции? Но разве все эти цифры стоят жизни двух человек? «Хватит»,— спокойно, отрешенно думал он. Надо собраться, посадить Айшу-апа и Изат на Алаяка и спуститься вниз, к людям. Что могли — сделали, кто их упрекнет?
Так думал Мурат, но где-то в глубине души понимал, что не решится уехать, пока есть хоть какая-то возможность продержаться. Иначе действительно все окажется напрасным — и смерть Дарийки, и Сакинай тоже... Надо жить, надо работать. Надо засеять вскопанное поле...
Все понимал Мурат, а не мог заставить себя взяться за работу.
В пятницу Айша-апа твердо сказала:
— Зарежь овцу.
— Овцу? — переспросил Мурат.— У нас же их всего две.
— Зарежь. Надо сделать поминки по Дарийке и Сакинай. Не нами заведен этот обычай...
— Хорошо, — согласился Мурат.
Но и почти напрочь забытый вкус мяса не оживил Мурата, он равнодушно жевал, уставившись в стол отсутствующим взглядом. После ужина Айша-апа мягко заговорила:
— Сынок, я понимаю, как трудно тебе сейчас. Возьми себя в руки. Нельзя нам, живым, уходить вслед за умершими. Подумай о нас. Только на тебя вся наша надежда, никого ведь у нас больше нет...
Мурат поднял голову. Слова Айши-апа он слышал, понимал, что они означали, но в душе ничто не шевельнулось, сердце не дрогнуло.
— О чем вы, апа?
— Надо жить, сынок...
— Да, надо жить, — согласно кивнул он головой.
— Надо поле засеять...
— Да, надо, — покорно согласился он, задумался — и вдруг спросил: — А надо ли?
— О чем ты, сынок? — Голос Айши-апа дрогнул.— Как же не надо?
— Засеять-то засеем,— со вздохом сказал Мурат,— а потом? Ведь надо будет поливать, значит, арык делать, а справимся ли? Были бы Дарийка и Сакинай — другое дело...
— Дядя Мурат, я ведь буду вам помогать,— сказала Изат.
И впервые за последние дни легкая улыбка появилась на губах Мурата. «Маленькая ты моя,— с нежностью подумал он.— Ты уже помогаешь — тем, что существуешь на свете...»
— А если не сеять, на что мы можем рассчитывать? — говорила Айша-апа, пристально глядя на Мурата.— Этих двух мешков зерна и до зимы не хватит... А надеяться на то, что к нам кто-то приедет... Они бы уже приехали, Муке, ведь перевалы давно открыты... Я еще в прошлый раз догадалась, что ты не добрался до центра. И теперь вы тоже туда не попали, ведь так? Скажи правду.
— Да, апа,— тихо ответил Мурат, не поднимая головы.— Простите меня, в прошлый раз я обманул всех...
Теперь надо было рассказывать все.,. И он рассказал, тихо закончил:
— Вот так... Хотел сделать как лучше...
— Значит, война еще не закончилась...— не спросила, а как об очевидной для нее истине сказала Айша-апа.
— Я не знаю... Я ничего не знаю...
— Не закончилась,— в раздумье повторила Айша-апа.— Поэтому никто и не едет к нам...
— Наверно, так,— подавленно согласился Мурат.
И Айша-апа впервые заговорила о том, что занимало мысли всех женщин:
— Может быть, нам самим надо уехать отсюда? Подумай об этом, Муке...
Мурат долго смотрел на нее и наконец негромко заговорил:
— Апа, я понимаю, как вам трудно... Но ведь и мне нелегко. Очень вас прошу — поймите меня. Останемся хотя бы до осени... Ради чего же мы мучились столько времени, если сейчас бросим все? Может быть, война и в самом деле не кончилась, но ведь когда-то и ей конец придет... Я уж по- всякому думал, но не могу я сейчас уехать отсюда...
— Ну что ж,— не сразу сказала Айша-апа, — давай останемся... Долго терпели — потерпим еще...
— Спасибо вам, апа... А на Кок-Джайык мы завтра же отправимся. Посеем и пшеницу, и ячмень, до урожая как-нибудь дотянем.
— Нет,— возразила Айша-апа, — лучше посеять только ячмень, пшеница здесь может не вырасти. Все равно ведь один мешок зерна надо оставить, да и земли у нас немного.
— Хорошо, пусть будет по-вашему,— согласился Мурат.
На следующее утро они погрузили на Алаяка ячмень и спустились в Кок-Джайык.
Земля стала уже подсыхать, и Мурат понял, что придется основательно пройтись самодельной бороной. Лишь бы и она, как буурсун, не развалилась на части.
Вид вскопанного поля вновь, как в первые часы после смерти Дарийки и Сакинай, вызвал в нем острое чувство боли. Все здесь напоминало о них. Ведь всего-то, кажется, десять дней прошло, как они все вместе работали здесь. Кто мог предвидеть такую беду? Хорошо Айше-апа, у нее всегда наготове объяснение — на все воля божья. Но чем он, Мурат Бекмурзаев, объяснит смерть Дарийки и Сакинай другим, в первую очередь — Дубашу, когда он вернется с фронта, да и самому себе, в конце концов? Не божьей же волей... Разве что своей собственной... Кто мог предвидеть?! Ты обязан был предвидеть, Мурат Бекмурзаев... Раз уж ты взял на себя всю ответственность за женщин — обязан был... А ты в первую очередь решил, что твой долг — выполнить приказ, остаться здесь, а во всем остальном пусть идет так, как прежде... Но ведь с самого начала все было не так, как прежде. Прежде не было войны, были рядом Тургунбек и Дубаш, была связь с центром. И надо было тебе сразу понять, что как прежде — нельзя... Тогда, может быть, ты сумел бы по-другому поговорить с Дарийкой, а не устраивать ей истерику... И когда вернулись сюда, ты не лег бы спать, а наверняка понял бы, что с Сакинай творится неладное и надо
что-то сделать... Может быть, всего-то — сказать ласковое слово, уговорить ее отдохнуть, лечь в постель...
Он чувствовал, как слезы наворачиваются на глаза, и отвернулся от Гюлыпан и Изат, взял топор и полез в кусты.
Борона не развалилась. Алаяк понуро волочил ее по серому полю, Мурат, вспомнив, как он совсем еще недавно строптиво взбрыкивал, запряженный в ненавистный буурсун, с жалостью смотрел на коня, почти не понукая его.
— Ну, можно и начинать,— наконец сказал Мурат, вытирая обильный пот со лба. Странно, день еще только начинался, а он уже так устал...— Изат, принеси курджун.
Гюлыпан держала перед ним раскрытый курджун, Мурат неторопливо насыпал в него ладонями зерно, затем повесил через плечо и, взглянув на небо, зашагал по полю, разбрасывая зерна, и старался делать так, чтобы движения были равномерными.
Гюлыпан стояла у мешка и смотрела ему в спину. На минуту ей показалось, что по полю бредет не изможденный, убитый горем Мурат, а легендарный сеятель Баба-дийкан. «Наверно, во все времена самый священный долг каждого человека — сеять зерно, чтобы дать будущим поколениям хлеб и жизнь...» Она сама не заметила, как зашевелились ее губы.
С тех пор как живет на земле человек — Священность, обязанность, право, награда ли, Помня о прошлом, работать всегда, Во имя жизни будущих поколений...
Вот оно, будущее поколение,— маленькая Изат, семенящая рядом с Муратом. Как быстро побежала она с пустым курджуном... Гюлынан торопливо наполнила его и понесла к Мурату. Он молча повесил его, отвел от нее хмурый взгляд. Грязные потеки пота на измученном лице, поросшем негустой, но уже седеющей бородой. А ведь ему, кажется, всего- то тридцать с чем-то...
— Отдыхайте пока,— невнятно сказал Мурат и снова зашагал по полю.
Изат вприпрыжку побежала к небольшой полянке, нарвала цветов, с радостной улыбкой дала понюхать Гюлыпан.
— Смотрите, джене, какие они красивые...
— Да, очень...
— Я хочу еще поискать тюльпаны... Почему-то их не видно. Куда они все подевались?
— Здесь не растут тюльпаны... Слишком высоко*
— Да? — Изат погрустнела, но улыбка тут же снова появилась на ее лице.— А бывает так, джене, что цветы болеют?
— Болеют? — Гюлыпан задумалась: что ответить на такое? — А ты как думаешь?
— Нет, наверно... Ведь они не бегают и не ходят, как мы, поэтому, наверно, и не болеют... Но посмотрите, джене, они, кажется, улыбаются! Ведь правда?
Гюлыпан внимательно всмотрелась в букет, который протягивала ей Изат, и ей показалось, рисунок на небольших желтых цветах действительно напоминает улыбающееся человеческое лицо.
— Да, маленькая, они улыбаются... Цветы как люди, они и смеются, и плачут, только, наверно, не все видят это.
Она присела перед Изат на корточки, и та вдруг кончиками пальцев погладила ее по лицу и серьезно сказала:
— А вы, джене, как эти цветы,—тоже то улыбаетесь, то плачете, только никто не видит ни вашего смеха, ни слез. Почему?
Гюлыпан порывисто прижала ее к себе:
— Родная моя!
— Почему вы плачете, джене? Почему скрываетесь от всех?
Гюлыпан заморгала, смахнула непрошеные слезы.
— Сама не знаю...
Как эта маленькая девочка видит то, что не дано заметить и взрослым? Кем она станет, когда вырастет? Может быть, тоже будет писать стихи, самые настоящие стихи, куда лучшие, чем те, которые сочиняет Гюлыпан... Но разве она их сочиняет? Ведь стихи у нее получаются как-то сами собой...
— Пойдемте к дяде Мурату,— сказала Изат.— Он, наверно, устал, а надо еще заравнивать. Вы умеете?
— Научусь, если и не умею.
Закончив сеять, Мурат привязал к хомуту Алаяка веревки, к ним — крупные продольные ветки, которые накрыл поперечными. Он решил, что так будет проще, чем возиться с самодельной бороной. Гюлыпан, пройдя рядом с ним первую полосу, попросила:
— Дайте мне, я сумею, это же совсем не трудно. А вы отдохните.
— Хорошо.— Мурат передал ей повод, с минуту понаблюдал за их работой и направился к речке.
Надо было что-то придумывать с арыком.
Речушка крутой дугой огибала маленькое плато. Левая, как определил ее для себя Мурат, излучина, протекала ниже поля и, конечно, не годилась — вода еще не научилась сама по себе течь снизу вверх. Оставалась правая. Видимо, здесь когда-то прошел сель, камни беспорядочно громоздились на берегу, образуя что-то вроде дамбы. Он внимательно осмотрел ее. «Что ж, дело совсем за малым,— невесело усмехнулся он,— разобрать киркой и ломом эти завалы, прорыть арык и отводные канавы... Была бы взрывчатка, как у геологов... А что делать, другого выхода нет, придется киркой и ломом... Надо будет еще подумать, время есть. Сейчас дожди будут, а через месяц, когда начнется жара, арык все равно будет готов...»
Вдруг резко потемнело. Мурат увидел большую тучу, сползающую с гор. Что ж, все верно, еще вчера вечером он заметил, что давление падает. Надо быстренько убираться отсюда. И наверно, лучше поехать другой дорогой, она хоть и немного длиннее, но по пути будет где укрыться, если дождь зарядит не на шутку.
Он посадил Изат на Алаяка, велел ей накрыть голову пустым мешком, другой мешок отдал Гюлыпан,— дождь уже начинался. Раздался оглушительный треск, Алаяк испуганно отпрянул, но Изат держалась крепко, и Мурат с улыбкой крикнул ей:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38