Он получил три с половиной миллиона голосов на плебисците за титул императора — слышит заканчивающий письмо Репнин воскресшее в памяти восклицание поляка.
Да, да, соглашается Репнин, на бумаге! Этот человек был в состоянии заморочить голову всему миру, а не понимал, что самого его водит за нос Жозефина. Как-то написал ей, соломенной вдовушке, что любит женщин только порядочных, наивных и милых. Потому что, мол, они похожи на нее — на Жозефину. Если это не слепота, то вообще нет слепых на свете.
Впрочем, чего только не. понаписал о себе этот идол пана Тадеуша, сидя на маленьком островке среди океана. Вспоминая, например, жестокое сражение с русскими у местечка Еу1ап, пишет, что император (то есть он сам) был в смертельной опасности, когда русские почти настигли его. «Император,— пишет он на Святой Елене,— даже не шелохнулся! А все вокруг меж тем дрожали».
Веллингтон отличался молчаливостью.
Красная английская линия тоже молчала и была непоколебима. Никто не бахвалился. И, однако, английские залпы сделали из большого N маленькое га, которое сперва драпануло, а затем сдалось. Не погибло. Отбыло на остров среди океана, чтобы заниматься любовью с госпожой Бертран. Хватит, пан Тадеуш, хватит о Наполеоне.
Хуже всего то, что о великом человеке и о полиции, которую тот ввел, я читал в свои бессонные лондонские ночи. Что этот человек, этот идол Европы и Франции — стал самым безумным моим переживанием за время жизни в Лондоне.
Могло быть около десяти часов вечера, когда Репнин окончил свое письмо другу. Он хотел положить его в тот большой конверт, где уже лежала короткая записка, предназначенная тоже Ордынскому. Но, взглянув на себя в зеркале, остановился.
Две-три минуты стоял, не сводя глаз с фотографии, оставленной Надей. Потом не спеша порвал фотографию.
А затем порвал и большое письмо, которое так долго писал своему приятелю, Ордынскому.
Потом вызвал по телефону такси.
Взял с собой чемодан, очень тяжелый. Вышел на улицу. Дверь автоматически защелкнулась за ним, ключи он оставил в доме. На такси доехал до вокзала.
Поезд, отправляющийся на побережье, стоял на боковых путях. Войдя в пустой вагон, Репнин вынул из чемодана тяжелый рюкзак, какие носят туристы. Положил чемодан вверх, на сетку, а сам пересел на другое место, в конец вагона, подальше от чемодана, будто не имеет к нему никакого отношения. Чемоданов таких в Лондоне тысячи, и на этом, репнинском, не было никаких особых примет. Он лежал в сетке, словно забытый кем-то из пассажиров. Репнин спокойно ехал в сторону небольшой гавани, откуда англичане перебирая во Францию. В его вагоне оказалась лишь одна женщина, сидевшая к нему спиной. В тот год в оставшихся еще с войны поездах освещение было слабым. Репнин якобы погрузился в чтение газет, которые едва освещала подслеповатая лампочка. Он выглядел одним из запоздавших пассажиров с тяжелым, спортивным рюкзаком, какие носят экскурсанты или отдыхающие.
Он ехал, чтобы покончить с собой, и был совершенно спокоен, словно отправился прогуляться вечерком в Фоукстоне — городке, который уже хорошо знал. Единственно, в чем близкая смерть повлияла на ход его мыслей, было то, что перед его внутренним взором лихорадочно проносились картины Санкт-Петербурга из книги, которую оставил ему, уезжая, граф Андрей.
То, что он уходит из этого мира вдалеке от своей родины, от России, никому не известный, причиняло Репнину даже некое странное удовлетворение. Альбом с петербургскими фотографиями явился последней радостью в его лондонской жизни. Он вдруг снова услышал тихий смех и шепот покойного Барлова: «Пускай идут к чертям все, взывающие о прогрессе человечества и лучшей России! Мы возвращаемся туда только после нашей смерти. Шагом марш, князь! Да, да, мы все туда возвращаемся. Вы не забыли, князь, иезуита Берзина, помните, как он целовал ручки, как кланялся, как страдал, что провалился Керенский? Его спаситель России».
Во время революции Берзин мечтал об одном: вырваться в Италию, чтобы его пустили уехать в Италию, словно рядом не происходило ничего нового, страшного, ничего печального. Он просто хотел уехать. А куда? Из России, засыпанной снегом, в солнечную Италию! Будто революция — это импульс к путешествиям. Сделал открытие, что Исаакиевский собор со своими восемью колоннами и с огромным куполом наверху — приглашение в Италию. В своем стиле.
И вот Репнин, в этом поезде, слабо освещенном, вспоминает огромный собор, купол над храмом и зеленые кусты и скамейки и словно видит за окном, во мраке огромный купол, мимо которого, как это ни странно, будто бы несется сейчас в поезде и который оставляет позади.
Да, да, у господина Берзина в дни, когда загремела «Аврора», возникло одно-единственное желание — уехать. Умный человек. Всегда был умный. Тут же в поезде Репнин вспомнил о приглашении, полученном из американского консульства. Он пошел туда в последний день. С любопытством.
Сначала его заставили долго ждать, но приняли очень любезно. Говоривший с ним чиновник объяснил, что его пригласили в связи с ходатайством американской родственницы. Она просит для Репнина разрешения приехать в Америку на три месяца. Чиновник задал ему несколько вопросов, ответы на которые, мол, в консульстве официально затребовали. Служащий был крупным мужчиной с приплюснутым, как у боксера, носом, но разговаривал в дружеском тоне. Записал, кто он, чем занимается и кого из родственников имеет в Америке. По возможности просил указать имена американцев по рождению.
Репнин передал ему свое удостоверение личности и адреса Марии Петровны и Нади. Показал рекомендательные письма Сазонова и адмирала Трубриджа. Показал и документы из польского отделения Красного Креста, с которыми прибыл в Лондон.
Чиновник заметно подобрел.
Рассматривал разложенные перед ним бумаги, спрашивал, почему супруга уехала в Америку одна, без него. Она, мол, просит продлить ей срок пребывания. Тогда Репнин ответил, что отправил туда свою жену к ее родной тетке, американской подданной, чтобы избавить в старости от нищенского существования в Лондоне. Они уже двадцать шесть лет скитаются по свету. Семь лет прожили в Лондоне на свои сбережения. И на деньги от продажи кукол, которые она шила. А он то и дело оставался без работы, его вышвыривали на улицу, и дальше так жить было нельзя. Тетка его жены — женщина состоятельная.
Чиновник, глядя Репнину прямо в глаза, спросил, каковы политические убеждения его жены.
Репнин на это улыбнулся. Он может лишь сказать, что жена его — дочь русского, царского генерала, а что до политических убеждений, то, насколько он может судить, она таковых вообще не имеет. Да это так и есть. Он же сам — белый русский эмигрант, но не скрывает, что любит Россию — и нынешнюю Россию тоже.
Если б он мог — вернулся бы в Россию хоть завтра. Но это невозможно. На днях он уезжает в Париж. Будет искать работу. В настоящее время живет у одного польского эмигранта, графа Ордынского. Он сообщил чиновнику адрес Ордынского. Чиновник встал. Спросил спокойно, снова глядя ему прямо в глаза — намерен ли и он со своей стороны просить въездную визу в Америку. Его родственники там ходатайствуют об этом.
Это последнее, о чем вспомнил, Репнин в поезде. Вспомнил, что ответил чиновнику тоже спокойно и
прямо: он добиваться въезда в Америку не намерен, но был бы очень благодарен американским властям, если б его жену оставили в покое и разрешили бы ей там дождаться конца своих дней.
Он полагает, что для страны президента Линкольна было бы непристойным выселять женщину только потому, что против ее мужа интригуют разные эмигранты и эмигрантские комитеты, которые появляются по ту и по эту сторону океана, словно грибы после дождя.
Чиновник покраснел. Он полагает, что, после заявления Репнина о его готовности хоть завтра возвратиться в Россию, тому не стоит даже пытаться ходатайствовать об американской визе. Что же касается его жены, он считает, что она может просить и всего вероятнее получит разрешение на постоянное жительство в Нью-Йорке. О каком-либо выселении ее из страны не может быть и речи. В присланных в консульство бумагах требуется лишь дать ответ на заявление о его въезде. Поскольку этот вопрос сам собой отпадает, решение о продолжении вида на жительство для его жены, о котором он упомянул, будет решаться на месте, а не здесь.
Если Репнин хочет способствовать делу жены, пусть оставит у них на несколько дней рекомендательные письма о нем польского Красного Креста, адмирала Трубриджа и письмо Сазонова. Они снимут фотокопии. На днях он их сможет получить обратно. Да пусть тем временем по-хорошему поразмыслит, не стоит ли все- таки попытаться похлопотать и о визе для себя. В Америке, конечно, он не остался бы без работы.
Это было последнее воспоминание о Лондоне, воскресшее в голове Репнина по дороге в Фоукстон. Приехал он туда абсолютно спокойным, было около полуночи.
Репнин вышел из вокзала с тяжелым рюкзаком на спине. Руки были влажными от возбуждения, но он решительно нырнул во мрак и быстро зашагал вдоль прибрежных парков, словно направляясь на танцы. В спускавшихся к морю аллеях стояла кромешная тьма. А днем или в светлые ночи отсюда бывает виден даже французский берег. В ту ночь нельзя было ничего различить и на расстоянии ста шагов.
Не переставая моросил дождик.
Никто не заметил человека с рюкзаком на спине, исчезнувшего в зелени, во мраке.
А когда утром небо очистилось, никому не пришло в голову спросить себя, каким образом одна из лодок возле купальни отвязалась и почему ее обнаружили в нескольких ярдах от берега, захлестанную волнами, которые усилились в то утро. Никто в Фоукстоне не слышал после полуночи выстрела да и газеты ни о чем не сообщили, хотя ветер и вода хорошо доносят звуки издалека. И в первые и последующие дни море не прибило к высокой, белой известковой скале какого-либо трупа, хотя всю осень и зиму волны нещадно колотились о берег.
Только на маяке, на вершине скалы, за парками, целую ночь трепетал огонек, словно звезда, мерцающая на земле.



1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97