Россию — тогда возникла эта ходячая фраза — спас генерал по имени Зима. Генерал Мороз.
Число же погибших и раненых в России в этой, последней войне было значительно выше, выше, чем у всех союзников вместе взятых. Год чудес? Да, да. Как для кого.
Вероятно, чтобы скрыть произошедшую в нем сентиментальную метаморфозу, захлестнувшую его в Лондоне волну любви к Красной Армии, чтобы сдержать слезы, Репнин стал быстро и с раздражением перелистывать страницы журнала, пока не задержался на большой, во весь разворот фотографии в конце статьи. Это была фотография не Лондона, а какой-то дороги и скал во Франции или Фландрии, и там, у подножия скалы, за железной решеткой горела лампадка перед ликом Божьей матери. А возле нее стоящие на коленях две согбенные старухи, в трауре. Рядом, на земле, в каких-то бутылках и банках они расставили цветы. В память по усопшим.
У одной из-под черной юбки торчала нога. Это была огромная ступня, грубая подметка убогой уродливой обувки, какую он никогда доселе не видел. Огромный башмачище. Необычный. Репнин в изумлении рассматривал грубую подошву и каблук. Дорога на фотографии была засыпана опавшей листвой. По дороге ехали, то есть на фотографии, конечно, стояли неподвижно, две груженые крестьянские телеги. Вокруг был густой, вероятно, арденский лес, темный, будто ведущий в бельгийское подземелье. Вся эта природа, старушки, лампада, телеги, скалы, ветви деревьев, лошади,— все было неподвижно, все словно застыло на фотографии. Не шевелилась и листва, засыпавшая землю возле упавших на колени старух в трауре.
И эти увядшие листья «а фотографии казались неестественными, белыми; как клочья изодранной бумаги.
Репнин удивленно смотрел на телеги, на лес, на телеграфный столб, на котором фаянсовые изоляторы проводов напоминали замерзших белых птичек. И все было неподвижно.
Руки старушек, принесших цветы для усопших, их башмаки — нескладные, некрасивые — поразили русского эмигранта, который привык к элегантным заготовкам, висевшим, словно гроздья винограда, на стенах подвала, куда еще недавно он ежедневно приходил на работу.
Выпустив из рук модный журнал, тут же скользнувший на пол, Репнин долго лежал с открытыми глазами в своей комнате на восьмом этаже.
Год чудес? И для него тоже, и для России? Раньше чем погасить свет, он посмотрел на уснувшую жену: вспомнил, как она сидела на чемодане, в Керчи, перед отправкой, когда он впервые ее увидел.
Что ожидает их в жизни?
Крестьянские телеги посреди дороги на той военной фотографии стояли неподвижно.
Он подумал: куда они направляются?
Больше всего поразило русского эмигранта, прочитавшего панегирик и перелиставшего модный журнал, не то, что был обойден молчанием триумф России, а то, что умолчали о понесенных ею жертвах — о ее погибших, мертвых. Уже в тот год каждый человек в Лондоне, даже ребенок знал о крупнейшей победе англичан в Африке.
А о миллионах русских молчали.
В том панегирике упоминалась не только Варшава и Роттердам, но и Париж и античные Афины.
О Ленинграде и о Москве не было ни слова.
Тогда потомок Никиты Репнина, царского фельдмаршала, поднял с полу модный журнал. Его руки дрожали, он целиком был на стороне Красной Армии.
И одновременно будто бы слышал, как говорит и смеется его покойный товарищ Барлов: «Какая необыкновенная метаморфоза, князь! Какая необыкновенная метаморфоза! Вы сталинист, князь? Вы сталинист?»
ВО ФРАНЦУЗСКОМ ПОДВАЛЕ
В тот год февраль в Лондоне выдался таким же странным, как прошедший январь. Вроде бы была еще зима, но уже и весна. И то и другое вместе. И каждый день менялось над Лондоном небо. Утром оно было туманным, дождливым — в полдень, а затем наступала мягкая весенняя погода. Вечером небо становилось бледно-голубым, серебристым. В те февральские дни Репнин чувствовал полную растерянность. Надя действительно готовилась к отъезду в Америку. Была спокойна. Не плакала. Говорила об отъезде рассудительно.
Старая графиня Панова когда-то продала ей золотое пасхальное яичко — Фаберже, которое оставалось неприкосновенным и которое Надя тайком хранила в своих вещах. От тетки она теперь ежемесячно получала чек. В доме завелись деньги.
Когда о них заходила речь, Репнин ухмылялся. Все это, говорил он, ни к чему. Он после ее отъезда возвратится к своим друзьям, перед которыми не надо стесняться нищеты. К лошадям. После долгих лет он снова стал играть на бегах. Ставил на первого, на фаворита. Был убежден, что выиграет. Конь, избранный им в друзья, ни разу его не подвел.
Жена смотрела на него с грустью. Она не может понять, что он все еще не расстался с Керчью. На пути в Лондон, в свое настоящее, он продолжает слышать над головой шум крыльев диких гусей, который слышал там, в Крыму, когда покидал Россию. Одна это птица или их целая стая? Все равно. Хоть одна, но летит, бьет крыльями.
В те дни Надя перестала шить эскимосов. Она все чаще брала под руку мужа, и они в зеленых автобусах отправлялись за город, на природу. Ужинали в маленьком русском ресторане, там, где и жили. В Челзи. Слушали русские песни.
Он был почти рядом с домом.
В тот год в феврале все обитатели Челзи повеселели. Сбросили зимние пальто. Ходили без шапок. Легкий ветерок ласково трепал волосы. Однажды Репнин получил письмо, потом ему позвонили по телефону из известного в Лондоне книжного магазина. Просят приехать, хотят побеседовать по поводу письма, которое от имени польского Красного Креста направил им граф
Ордынский. Репнина приглашают прийти в магазин, обратиться к мистеру Стоуну.
Репнин с удивлением рассматривает письмо, где среди директоров фигурируют три лорда. Звонит Ордынскому, спрашивает, в чем дело?
Поляк смеется и говорит: все в порядке!
Он туда рекомендован.
Получит место продавца во французском отделе книжного магазина. Будет советовать англичанкам, что им следует почитать. Из парижских новинок. Полученных в Лондоне.
Господин Стоун, с которым Ордынский познакомился в немецком плену, его уже ждет. А как Надя?
Тогда Репнин говорит, что все это чепуха, но что завтра же туда съездит.
И действительно, на следующее утро Репнин стоит перед витриной магазина, расположенного вблизи памятника расстрелянной немцами медсестры, в Брюсселе. В витрине видит бесценные книги, изданные несколько веков назад. Среди них роскошный, обложенный золотом фолиант с большой буквой N на корочке. Наполеонов кодекс.
Неприятно кольнуло его только то, что слева от входа в магазин, в подвале он заметил окно, напомнившее ему то, под землей, возле которого он просидел на треногом табурете больше года в своем первом подвале. Он спросил в магазине мистера Стоуна.
Его провели на улицу и указали другую дверь, ведущую на второй этаж, где, сказали, находится мистер Стоун. Ему следует обратиться туда.
Тогда, погруженный в мысли, Репнин медленно подымается по железной спирали лестницы, как бы вертится вокруг себя. Ему показывают дверь мистера Стоуна, заведующего отделом французской литературы. Мистер Стоун молод, у него тот тип лица, на котором вечно сохраняется мальчишеское выражение. Он встречает Репнина сидя за столом в крутящемся кресле, которое при каждой фразе слегка поворачивает то вправо, то влево. А вместе с ним поворачивается и сам. У него маленькие глазки, маленький нос, маленький рот, но огромные очки.
Кресло под толстяком скрипит.
Он в желтом жилете и сером пиджаке с кожаными нашивками на локтях. Смотрит на Репнина сквозь затемненные, словно закопченные, голубые очки, не скрывающие глаз. Ежеминутно, неизвестно почему, подталкивает указательным пальцем очки повыше, на нос. В канцелярии мистера Стоуна среди целых гор книг сновали две его молоденькие помощницы, обе блондинки. Они передавали друг другу какие-то бумаги, потом усаживались за свои пишущие машинки. Печатали, как и все машинистки в «хороших» лондонских конторах, очень быстро, слепым методом. При появлении Репнина одна из них встает, подвигает ему стул и улыбается.
Мистер Стоун принял его любезно. Только, неизвестно почему, все время потирал лоб.
Сказал несколько учтивых слов в адрес Ордынского.
Затем подтвердил: да, это точно. Репнина ему рекомендовали. Спрашивает, есть ли у тс*го какие-нибудь документы об образовании, французские из Парижа? Он слышал, что Репнин жил в Париже. Поляки, как правило, отлично говорят по-французски. Не служил ли он в Париже в каком-нибудь книжном магазине?
Тогда Репнин говорит, что он русский.
В Париже жил много лет, но в магазине не работал. Служил в польском Красном Кресте.
Сообщение, что он русский, мистера Стоуна заметно удивило. Репнин случайно пере также удивленный взгляд одной из англичанок. Но все это быстро прошло. Мистер Стоун лишь как-то странно потирал лоб.
О мистере Стоуне Ордынский смог сообщить Репнину только то, что этот человек первую половину дня бывает обычно весел, но по вечерам впадает в меланхолию. Сидит один в баре. Любит музыку. Его нервы окончательно подорвал неудачный брак. Недавно Стоун провел несколько месяцев в монастыре молчальников. В последнее время в Лондоне это считают лучшим отдыхом и средством от нервного переутомления.
Как и Репнин, Ордынский по воспитанию был англофилом, но превратился в англофоба, пока поляки вместе с англичанами воевали в Италии. Репнин не забыл, как, во время захвата англичанами монастыря Монте- Казино, Ордынский его спрашивал: что нового в Италии? Англичане вчера ворвались в подвал монастыря Монте-Казино. А войдут ли в монастырскую трапезную? Чтобы отпраздновать победу!
Мистер Стоун взял документы, принесенные Репниным. Спросил, почему он ушел с прежнего места
работы. Хорошо. Документы он оставляем у себя, а завтра, пораньше пусть Репнин придет снова. Мистер Стоун встал и, улыбаясь, прибавил по-французски: айгеи. (Он произнес: эдью.)
На следующее утро Репнин пришел опять. Опять прошел в канцелярию мистера Стоуна. Появилось странное предчувствие, что мистер Стоун встретит его холодно. Некоторое время пришлось подождать в коридоре. Когда он вошел, мистер Стоун снял очки и предложил сесть. Без очков лицо его приняло какое-то страдальческое выражение, казалось, он вот-вот расплачется.
Сегодня жилет на нем был еще более яркого желтого цвета, чем накануне. В руках у Стоуна — репнинские документы, и на одной из бумаг Репнин замечает свою фотографию. Видит уменьшенную во много раз собственную голову. Он совсем на себя не похож.
Едва можно узнать.
Две Стоуновы секретарши стоят, погрузившись в какие-то книги. О чем-то тихо переговариваются. Мистер Стоун тем временем приносит Репнину свои извинения. Он очень сожалеет, но в данный момент они не имеют возможности принять его сразу во французский отдел. В отделе уже есть два работника. Придется ему две-три недели поработать в качестве коллектора. Это не трудно. Не мешает познакомиться с магазином и с людьми. Ему надо обратиться к мистеру Блюму. Он — на первом этаже. Мисс Вуд его приводит к мистеру Блюму. К сожалению, он должен сказать, жалованье коллектора меньше, чем жалованье служащего во французском отделе. Четыре фунта в неделю плюс чаевые. Придется потерпеть. По сути дела коллектор занят лишь половину дня.
Репнин сразу же понимает — это совсем не то, что ему было обещано. И про себя прикидывает: четыре фунта в неделю, как мусорщик?
А мистер Стоун умолкает. Только слегка улыбается, иронически.
Репнин решает принять это предложение. Ему стыдно жить на деньги, которые посылает Мария Петровна из Америки. К тому же он будет занят не целый день. До отъезда жены все вечера будут посвящены ей. Не ясно лишь, в чем заключается эта работа? Коллектор — может быть, он будет собирать деньги за проданные книги? Спросить не решился.
Одна из двух блондинок, с подкрашенными синькой волосами, поднялась со своего места. Берет у мистера Стоуна бумаги. Ведет Репнина вниз, по железной спирали, по лестнице, от которой кружится голова. Оба молчат. Спустились не на первый этаж, а ниже, в какой-то подвал, на склад. Помещение большое, посреди него огромный стол.
На столе — горы книг.
Служащие в синих халатах упаковывают книги в пачки. Здесь, в подвале, в маленькой освещенной нише, куда едва вмещается крохотная конторка, будто дирижерский пульт, вмонтированный в стену, барышня Вуд передает Репнина, вернее его бумаги, лысому человеку. Тот рассматривает Репнина — близорукими, красными от утомления глазами.
— Мистер Блюм, это наш новый коллектор,— говорит мисс Вуд, затем улыбается Репнину и уходит.
Мужчина в стенной нише, которого увидел Репнин, был стар, сутул и совсем лыс. На его голове сохранилась всего одна прядь волос над ухом. Он удивленно рассматривал Репнина поверх торчащих на носу очков. Очки у него, словно маленький стеклянные полумесяцы под глазами, срезаны наполовину. Он смотрит на Репнина поверх них.
— Стой,— хмуро отвечает на приветствие. В черном длинном халате, мистер Блюм даже не думает выйти из своей узкой щели (его помещение не больше лондонских телефонных будок). Смотрит оттуда, оттуда дает указания, наблюдает за всеми оттуда. Говорит: все в порядке. АН Н^М.
Затем высовывается из ниши и кричит, обращаясь к одному из тех, кто пакует книги возле огромного стола:
— Мистер Стро! — У вас новый коллега, введите его в курс дела, возьмите под свою опеку. Следуйте за ним,— обращается он к Репнину, кивая головой на подошедшего высокого мужчину в синем халате. Затем говорит Репнину доброжелательно: — Ваше имя на паспорте я бы не смог выговорить даже за пять фунтов. Но это не важно. Выпейте чаю. Мистер Стро вам все объяснит. А завтра, когда придете на работу, зайдите ко мне.
Репнин идет за мистером Стро, а мистер Блюм смотрит ему вслед и щурится. Покачивает головой. Снимает очки, протирает их.
Он удивлен появлением этого статного, отлично одетого мужчины, словно сошедшего с портретов эпохи Эдуарда VII.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97