Самым рьяным англоманом среди членов государственной Думы. Он первый ввез из Англии в Россию спортивные лодки для своего клуба, основал теннисный клуб, пропагандируя теннис на траве, как играли в Англии. В отчем доме гостям подавали не русский, а английский чай.
Сын же почтенного члена Думы после семи лет, прожитых в Англии, невзлюбил и Англию, и англичан. Не мог выносить. Иногда даже ненавидел. Он считал, пора признать, что именно они повинны в гибели русского царя. И прибавлял: они умышленно погубили Россию. Они повинны и в бессмысленном кровопролитии во время гражданской войны, в котором он лично не участвовал, но о котором много знал. Впрочем, и его отец, бежавший вместе с Сазоновым, разочаровался в англичанах. Он писал сыну, что союзники их попросту надули. Так же думали и все те разбитые и посрамленные русские люди, которых в Керчи погрузили на старое корыто, чтобы везти но Черному морю в Румынию и Турцию. Так же думал и он сейчас, когда в кругу русских эмигрантов пронесся слух, будто Англия пытается прибрать к рукам немецкое оружие, чтобы употребить его против Москвы. Некоторые среди эмигрантов, правда, встретили подобные слухи восторженно, но — после одержанных русскими побед — число таких людей оказалось ничтожным. Репнин открыто осуждал англичан, и его раздражение против них уже перерастало в ярость.
Однажды в Польском клубе он даже спровоцировал скандал, когда, разглядывая какие-то иллюстрированные журналы, поместившие фотографии парада на Красной площади в Москве, заявил, что выправка советской армии осталась прежней. Русской.
Все другое, добавил, его не касается. Через несколько лет он перейдет в мир иной. А будущее еще никто никогда не смог предугадать.
Тогда же он купил этот французский журнал и послал его Курагину (тому, что снабжал в Милане Надю билетами в Ла Скала). И сейчас еще Репнин слышит, как тот говорил про себя: «Смотри, Курагин! — Та же выправка. Тот же чеканный шаг. Это. — я, Курагин! Это — мы!»
И словно этого ему кажется недостаточно, он сейчас, мысленно, с теми же словами обращается к некогда презираемому им Сурину, забыв, что этот человек уже мертв, что он давно покончил с собой. Вспоминает и Новикова, уехавшего в Перу, и думает — успел ли тот посмотреть эти фотографии перед смертью? Видел ли их и почтенный член Думы, жалкий подхалим и болтун Шульгин?
Решает порыться в куче старых газет и журналов, которые он хранит в шкафу, и найти тот номер, чтобы послать его бедняге Алексееву, теперь уличному продавцу газет. Советские журналы и газеты получал лишь «Комитет освобождения», но скрывал их от своих соотечественников. На мгновение перед Репниным возникло лицо отца, который навсегда затерялся где-то в Финляндии. Удалось ли ему хотя бы перед смертью увидеть эти фотографии?
Пока он так, нетерпеливо ожидая жену, разбирал в шкафу присланные из лавки бумаги, на пол выпали какие-то фотографии. Некоторое время он их словно не замечал. Спешил кое-как навести порядок на полке до прихода Нади, которая явно задерживается у старой графини. Графиня Панова живет где-то у подножия Бокс-Хилла. За городом. Автобусы туда ходят редко.
Неожиданно он ощущает прилив нежности к жене — такой красивой, любящей его, кажется, еще больше после его возвращения из Корнуолла. Одновременно чувствует и жалость к этой женщине, ж ждет ее, и, не видя, мысленно видит ее перед собой. Вот он дома и с завтрашнего дня будет уже без гипса каждое утро ковылять туда, в свой подвал, за один фунт в день. Это жалованье поможет им кое-как перебиться до ее отъезда. Для него лично подобная жизнь давно утратила всякую прелесть, всяким смысл, хотя именно так — каждое утро отправляясь в набитых вагонах метро на работу и каждый вечер возвращаясь в тех самых вагонах домой — постоянно живут рядом с ним несколько миллионов людей в Лондоне.
Какой смысл в этом сумасшедшем конгломерате? Ему подумалось, что некий смысл имеется даже в жизни животных, и птиц, и бабочек, и насекомых, да и ящериц. Они тоже трудятся. Кроме пчел и муравьев работают каждый только для себя. Но их жизнь всегда естественна. А жизнь князя не естественна.
В ожидании жены в тот вечер он пережил приступ глубочайшей тоски, и любое существование на земле показалось ему значительно лучше, чем жизнь русского эмигранта. Мысль о самоубийстве снова овладела им.
Волнуясь за жену, которая возвращается так поздно совсем одна, Репнин просматривал бумаги и рылся в них очень неаккуратно, из кучи листков выпало несколько фотографий, о существовании которых он не знал и которые, видимо, его жена возила с собой всюду по свету.
Должно быть, какие-нибудь семейные снимки?
Репнин поднял их с пола. Они его удивили. Он их совсем не помнил.
Он своих фотографий вообще из России не увез. Смотрите-ка — значит, русские девицы и генеральские дочки умеют не только терпеть и страдать, но при этом способны сохранять любовь к тому, что некогда любили. Русский человек может остаться великим и на чужбине: в науке, в искусстве, в страдании, в нищете, в любви ко всему по-настоящему достойному и прекрасному. Таковы русские люди. А он, похоже, уже им не чета. Не сохранил даже семейных фотографий. Смешно. Да и бессмысленно. Все миновало, словно сон. Все это прошло как сон9— я слышу, как рядом кто-то бормочет по-русски.
Но после такой театральной позы и декламации, про себя, этот человек впадает в еще более глубокое отчаянье. Он больше не в силах найти себя, не может, не может приноровиться к жизни. С чего ему любить жизнь, как любит ее его жена, которая куда успешней, чем он, борется и за хлеб насущный? Все изменил к худшему, когда они уже смирились с очень скромным, почти нищенским существованием, владелец школы верховой езды в Милл-Хилле, который, впрочем, совсем не похож был на ловеласа. И тем не менее неожиданный развод этого англичанина с женой испортил все. Человек
вынужден был заплатить жене очень много, чтобы получить ее согласие на развод, и поэтому продал свою школу в Милл-Хилле и оставил Репнина на улице. Временно сдал им тот домик возле дубов и исчез. Через год, говорят, он умер. Проглотил тридцать таблеток снотворного и запил их бутылкой виски. Покончил с собой. Его нашли мертвым или полумертвым на полу, с искривленными от ужаса губами. Не мог уладить отношения с двумя женами. Странный англичанин. От него такого никто не ожидал.
И невольно в эту минуту Репнин снова заметил фотографии, завалившиеся среди бумаг, которые он разбирал.
Это были Надины фотографии, детские. Он поднял их с полу.
В первый момент они показались ему смешными. Надя их от него прятала.
На одной она запечатлена совсем маленькой — может быть, годовалой, в рубашечке.
Отец держит ее на коленях. Словно ангелочка. Смешно.
Ножки беленькие, и она стоит на них еще неуверенно.
Так же снимали и его, когда он был ребенком.
С удивлением смотрит заплаканными глазками на • фотографа, на это чудовище, которое стоит перед ней, укрытое черным платком, вытянув вперед какую-то длинную, черную гармошку с открытым стеклянным глазом.
Она явно испугана, очень.
Отец держит ее гордо, словно куклу.
На следующей фотографии Репнин видит ее на два- три года старше. Сидит, незаметно поддерживаемая отцом, на высокой тумбочке, ножки беспомощно свесились с этой высоты, и на них белые, смешные туфельки. Одус- тила руки в бархатных рукавах с белым кружевом. Волосы густые — естественно золотистые,— а на фотографии кажутся черными. У такой крошки и такие густые. И удивительно — уже все в длинных локонах.
Репнина невероятно растрогали эти фотографии, такие смешные. Он их давно позабыл.
Еще один цветок, еще один цветок — я слышу, как он бормочет, —девочка, которая через семнадцать лет в Афинах станет его женой, женщиной, назначение которой — как утверждает Бог — умножать род людской.
Еще одна будущая роженица, которую фотографирует смерть в лице какого-то ялтинского фотографа. Репнин счастлив от мысли, что у Нади не было детей. Она и сейчас красавица, чудо как хороша, часто такими красивыми остаются нерожавшие женщины. Их красота сохраняется надолго.
В тот вечер Надя вернулась около полуночи.
Задержала ее у себя допоздна старая графиня Панова, которой она впервые призналась, что хочет поехать в Америку, к тетке Марии Петровне.
Графиня спросила, а что будет с мужем?
Надя сквозь смех ответила, он приедет вслед; за ней — просто уверена, что приедет.
Репнин стоит и долго молча рассматривает свою жену, будто видит ее впервые и хочет найти в ее лице черты того ребенка, которого уже почти забыл и которого только что увидел среди семейных фотографий, лежащих среди его бумаг, на столе.
Жена извиняется за столь позднее возвращение, но она весела и радостно сообщает — ее эскимосы при содействии графини Пановой пользуются спросом и старуха уверена — будут продаваться еще лучше.
В спешке, готовя ему ужин, жена не замечает фотографий, на которые тот случайно наткнулся.
Она удивлена, заметив, что муж как-то странно молчалив, не сводит с нее глаз, потом подходит ближе, обнимает, нежно. Лицо просветленное, словно озарено каким-то внутренним сиянием.
Встречает ее поцелуем.
Она не спросила, почему он в тот вечер так ласков с ней, так весел, мягок, так светло улыбается. Молчала. Впрочем, если б спросила, если бы он ответил, кто знает, поверила бы или нет его словам о том, что он любит ее нынче из-за каких-то старых фотографий, ее детских снимков — любит отеческой любовью.
СПОРЫ О МОСКВЕ
Те, кто отдыхал с Репниным в Корнуолле, и не думают оставлять его в покое, даже после того визита к врачу, к Крылову. Госпожа Крылова, по телефону, пеняет Наде — хотя с ней незнакома,— то, что задумал Репнин, страшно легкомысленно. Он может навсегда остаться хромым. Жалко ей Репнина. Он произвел такое
впечатление, в Корнуолле. Она, Надя — как супруга — должна настоять, чтобы он пошел в больницу к ее мужу, Крылову. Это ахиллово сухожилие — мелочь, но нельзя оставлять его так. Нога может стать короче.
Когда Надя рассказала о звонке Репнину, тот твердо заявил, что в больницу решил не ходить. Она расплакалась. Она полагает, они в состоянии заплатить, не прибегая к помощи Комитета.
В следующие дни звонят и госпожа Петере, и Сорокин, и даже сэр Малькольм. Все расспрашивают о ноге, все предлагают свою помощь. Репнин не намерен им даже отвечать. Надя снова смотрит на него с тоской. Перестают разговаривать. Весь день молчат.
В первые дни ноября в этой комедии с репнинской пяткой происходит нечто новое. Репнин начинает получать напоминания, письменные, из Секретариата Организации царских офицеров,— она еще существует где- то, в тумане, в Лондоне — о неуплате им членских взносов. Угрожают судом. Посылают и какой-то счет из отеля «Крым», который он якобы не оплатил.
На следующий день — это была среда — в лавку к нему приезжает Крылов.
Робинзон проводит его вниз, в подвал.
Крылов просит, уговаривает Репнина вечером приехать в Польский клуб, где его будут ждать Сорокин и Беляев; они намерены решить вопрос о его членстве в Организации и тем самым неоплаченные счета — ликвидировать. У них самые лучшие намерения. Они вместе с ним были в Корнуолле. Знают его прошлое. Уважают его. К чему их обижать? И Организация преследует добрые цели. Он не допускает мысли, что Репнин не вернется в нее. Они готовы исправить ошибку, если кто-либо таковую допустил в отношении его.
При этом Крылов добавил, что советует Репнину туда поехать и от себя лично. Так будет лучше. И, беспомощно разводя руками, рассказывает о связанном с Организацией недавнем скандале в Берлине когда Борисов, оставив на столе чашку кофе, вышел к телефону, а вернувшись, после первого глотка упал замертво. Отлежал в больнице, находился между жизнью и смертью. Волосы выпали, кожа стала шелушиться — едва живой остался.
Подавив раздражение, Репнин согласился, но поставил условия, чтобы разговор был коротким, совсем
коротким. Он не думает возвращаться в Организацию, из которой вышел более года тому назад, хлопнувши дверью. В тот же день, в начале шестого Крылов заехал за Репниным на своей маленькой машине цвета сливочного пломбира.
Польский клуб находился в Кенсингтоне, напротив хорошо знакомого Репнину Географического института, на стене которого была установлена мемориальная доска полярному исследователю Шелктону. В свое время, оказавшись в Лондоне без всяких средств, Репнин ходил туда, чтобы предложить свои кавказские фотографии и снимки медвежьей охоты в Сибири. Все было напрасно. Сейчас, проезжая мимо института, Репнин загрустил. Когда Крылов парковался у Польского клуба, Репнин по соседству заметил и здание заново открытого в Лондоне института Германии.
Он был зол и решил закончить встречу тотчас же. Опираясь на палку, Репнин поднимался по лестнице, потом они миновали несколько залов, наполненных множеством польских офицеров, которые в Лондоне нередко продолжали носить военную форму. Было здесь много дам. А за одним из столов восседало — как объяснил ему с усмешкой Крылов — Новое украинское правительство (в Лондоне оппозиционные правительства называют «теневой кабинет»). Среди эмигрантов выделялся великан, одетый в нарядное платье и ни слова не знавший по-английски. За столиком в боковой комнате он заметил Беляева и Сорокина, которых знал по Корнуоллу, и еще нескольких русских эмигрантов. Некоторых он встречал в церкви, других — едва припоминал. С этими людьми он давно порвал всякие отношения и даже перестал раскланиваться. Заметив его, они поднялись из-за стола и исчезли. На Беляеве была какая-то потрепанная английская форма, а Сорокин все еще носил синий китель офицера авиации с белым шелковым шарфом, с которым, по-видимому, решил не расставаться до конца своих дней. Беляев, малость подвыпивший, встретил Репнина сердечно, а Сорокин насмешливо и нагло. Спросил о Наде. Репнин им не подал руки, только иронически ухмыльнулся.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97