Все словно замерло. Он присел на скамейку, на набережной передохнуть и решить, куда пойти ужинать. Рядом мусорщик подметал дорожку. Его тачка на одном маленьком колесе стояла, прислоненная к скамейке. Человек собирал мусор возле скамейки и накалывал на палку валявшиеся в траве бумажки.
Он вежливо попросил Репнина приподнять ногу или, еще лучше, на минутку встать. Извинился. Репнин ему мешает. Только на одну-две минутки. А какой отличный денек. Солнце еще светит вовсю.
Репнин сказал: ничего страшного. Он присел ненадолго, ему уже пора, поднялся и пошел прочь. Через несколько шагов, на углу улицы, в которую собирался свернуть, увидел чистильщика обуви. Тот сидел на низенькой скамеечке, и казалось, у него были отняты обе ноги. Но заметив оторопевшего Репнина, он встал на колени и услужливо приготовил щетки.
Произошло явное недоразумение.
Задумавшись, Репнин остановился на углу вовсе не для того, чтобы почистить туфли — просто не мог решить, куда дальше направиться — направо или налево. Он помнил, что и на той и на другой улице имелось несколько маленьких дешевых ресторанов, где обедает мелкий люд — разносчики и продавщицы из окрестных магазинов. Вопреки своему намерению, он подошел к чистильщику, поставил ногу на его ящичек и замер в этой монументальной позе. Чистильщик был маленьким, толстеньким человечком в черном пиджаке с чужого плеча. Руки у него оказались неожиданно белыми, но кожа на пальцах растрескалась, и ногти были совсем черные. Некоторое время он рассматривал расставленные в ящике под ногой Репнина круглые коробочки с черной ваксой так внимательно, словно выбирал среди них наилучшую. На мгновение его рука застыла в воздухе, а затем извлекла одну из коробочек. Потом, через некоторое время он поставил эту коробочку на место и взял другую. Он делал свое дело, точно артист в театре.
Молча.
Репнин прикинул — они, пожалуй, ровесники. Но расспрашивать ни о чем не стал. Он заметил, что у стоящего перед ним на коленях чистильщика под пиджаком надет толстый шерстяной свитер, хотя день был теплый и солнечный и дождь уже перестал. Закончив работу и получив деньги, тот похвалил погожий денек и сказал: спасибо.
А Репнину подумалось, что так мог бы завершить свои дни в Лондоне и он, русский князь.
Впрочем, существует ли некая общность собравшихся в Лондоне людей? Вот, например, они двое никогда друг друга раньше не видели. Этот чистильщик даже не догадывается, откуда Репнин приехал, как здесь оказался и никогда больше его не увидит. Нет, никакой общности людей не существует. Все это байки. Существует только человеческое одиночество. Так как чистильщик работал согнувшись, опустив голову и в шапке, надвинутой на самый лоб, Репнин не мог бы описать его лицо, даже сразу, отойдя на каких-нибудь пятьдесят шагов. Не узнал бы и в последующие дни, если бы тот и попался ему на глаза сто раз. Разве что по свитеру, рукава которого торчали из-под пиджака. По черной грязи под ногтями.
Маловероятно, что они еще раз встретятся. В Лондоне — тысячи уличных чистильщиков. И восемь миллионов прохожих, которые минуют их, не останавливаясь. Что это за общность людей?
Вдруг Репнину пришло в голову: а что, если этот человек играет на скачках, на футбольных матчах, участвует в лотереях? В таком случае, теоретически, он мог бы уже завтра выиграть три миллиона. В городе — восемь миллионов жителей. Один из них всегда может выиграть три миллиона. Должно быть, у чистильщика есть жена и дети. Он, Репнин, детей не имеет. Что бы он сам сделал, если бы завтра выиграл на скачках
крупную сумму? Поехал бы за женой в Америку? Или же по телефону попросил ее вернуться? Да.
Восемь миллионов человек живет в Лондоне. Пятьдесят миллионов на — Британских островах. Двести миллионов — в России. Четыреста — в Китае. Миллиарды щеток, шапок, грязных ногтей на всем свете. Сколько чистильщиков обуви? Нет никакой связи между человечеством и чистильщиками обуви. Он был голоден. Сегодня ему хотелось съесть что-нибудь получше того, чем питаются чистильщики, хотелось пообедать там, где подают горячую пищу.
Помнится, где-то здесь, поблизости от его любимой станции подземки, откуда он часто возвращался домой, был маленький ресторанчик, в котором можно было поужинать по-настоящему, а не в сухомятку, как дома. Ресторан находился рядом, за Домом лондонских сапожников, сгоревшим во время бомбардировки. Сапожники, чистильщики обуви здесь не ужинали, но он сейчас ощущал с ними какую-то близость. Однако, взглянув на цены в вывешенном на двери меню, он все же решил поехать домой и сам приготовить себе что-нибудь на ужин.
В тот вечер, поздно вернувшись в свою маленькую деревушку, в крохотную квартирку с окошками, выходящими на остановку автобуса и на кладбище по ту сторону дороги, Репнин с удивлением вспомнил о тех краях, куда забрасывала их с Надей судьба после отъезда из России, бегства в Европу. После долгих скитаний по свету он оказался в этом маленьком местечке, в Англии, где и не думал очутиться. А вскорости и отсюда ему придется уехать.
Миклехем — странное название. Джонс объяснил, что оно обозначает «маленький городок», «деревушка», но, мол, его можно понять и в смысле «большая задница», как бы сказали шотландцы.
Прежде чем лечь, Репнин твердо решил не ждать, пока его уволит старая графиня, и на этот раз отказаться от места самому. Уже в постели вспомнил о книге, подарке графа Андрея. О Северной Венеции. А взяв ее в руки, снова, и совсем случайно, открыл на той странице, где накануне увидел фотографию крейсера «Аврора», стоящего на Неве.
Исполненный невыразимой любви, царский эмигрант сейчас, после блуждания по лондонским улицам, наслаждался фотографиями в книге и с какой-то нежностью рассматривал военный корабль. Крейсер был безукоризненно чист и отливал в синеву. Его орудия молчали. Стараясь уснуть, Репнин начал в полудреме пересчитывать их, как ребенок считает перед сном воображаемых ягнят.
Заглядевшись на фотографию старого боевого корабля, Репнин успокоился, быстро уснул и проспал до рассвета. Проснулся поздно. На столе ждал его завтрак.
Когда, позавтракав, он уже был готов ехать в Доркинг, позвонил тренер графини, Джонс, и сообщил, что приезжать не надо. Там нечего делать. Пусть подождет дальнейших распоряжений графини. Ему хотят предложить что-то новое. Но об этом он узнает только по возвращении сэра Малькольма с тем, другим русским — Каунтом Ровским или как его.
Репнин, растерявшись, не нашелся что ответить. Снова взялся за книгу графа Андрея, с которой вчера заснул. А потом, словно уже получил отказ, начал собирать свои пожитки, готовиться к переезду. Куда — сам не знал.
Просмотрел счета в банке, где хранились все имеющиеся у него деньги. Ему хотелось мирно покинуть эту идиллическую деревеньку. У него еще было достаточно средств, чтобы прожить несколько месяцев в Лондоне без работы. Не терпелось узнать, когда, под каким предлогом и в какой форме его уволят. Но он твердо решил не пререкаться и сразу же переехать в Лондон. Снять жилье на какой-нибудь окраинной улочке, куда ранее никогда не заходил, в одном из тех доходных домов, которых в Лондоне тысячи и хозяева которых ежедневно дают объявления в газетах, предлагая койки с завтраком. Их так и называют.
Он вспомнил, что Барлов в Париже некоторое время ради хлеба насущного подрядился прогуливать больную дочку богатого вдовца. Они гуляли по Булонскому лесу. Туда ее на машине привозил шофер, и она, дергаясь всем телом и заикаясь, весело рассказывала ему о своей любви. Потом умолкала, и они гуляли молча.
За подобную службу хорошо платили, но работа была не легкой. Надо было неустанно следить, чтобы девушка не подходила к воде. Вода неимоверно тянула ее к себе. Два раза несчастная пыталась утопиться.
А впрочем, была очень милой и инфантильной. Только иногда, без видимых причин, бог знает отчего, она вдруг останавливалась, впивалась взором в глаза Барлову и кричала ему прямо в лицо: (шлюха).
Это означало, что девушка теряет душевное равновесие, нервы ее сдают и вместо Барлова ей мерещится женщина — бывшая гувернантка, жившая у них многие годы, о которой Барлов наслышался всякой всячины.
Хотя Джонс ему приезжать не советовал, Репнин все же уехал в Доркинг и целый день до самого обеда слонялся возле конюшен. Джонса в Доркинге не было, и к Репнину никто ни с чем не обращался и ни о чем не спрашивал. Потом он вернулся в Миклехем и решил поужинать в маленькой гостинице, рядом с которой жил.
Хотелось собраться с мыслями и подготовить себя к переезду.
Он заметил, что обращались с ним во время ужина как-то странно, обслуживали словно из милости. На его вопросы не отвечали, делая вид, что не слышат. Несмотря на то, что он несколько раз сказал, что не пьет пива, ему пиво подали. Он к пиву не притронулся, но тем не менее после хотел за него заплатить. Денег не взяли. После ужина, когда он уже собирался лечь, в комнату вошла Мэри и, как-то странно улыбаясь, смущенно спросила, не заболел ли он и не надо ли ему что-нибудь еще. Ему показалось, она смотрит на него сочувственно. Перед сном он читал письма, пришедшие из Америки и оставленные для него на столе.
Ни в третьем, ни в четвертом Надином письме из Америки не содержалось ничего веселого. А блуждали они немало. Их, как и предыдущие письма, явно вскрывали на почте, в Доркинге. Потом заклеивали и запечатывали по форме. И ставили соответствующий штамп.
Из писем жены он заключил — ее слова о том, что в Америке, мол, не все то золото, что блестит,— были неслучайны. В гостинице не разрешили Марии Петровне иметь бутик женских шляпок. К тому же ей было сказано, что по истечении срока договора следует закрыть и киоск, в котором она продавала бижутерию. При этом, конечно, вежливо за все извинились.
Согласно договору Мария Петровна сняла для себя однокомнатную квартиру на десять лет, а для Нади — на пять.
Отказ в отношении бутика она приняла спокойно. Что до киоска бижутерии, то договор о нем истекал лишь через год. Удивительно, писала Надя, какая леденяще холодная натура скрывается под все еще прелестной внешностью Марии Петровны. Все неприятности и невзгоды она воспринимает совершенно спокойно. Его, продолжала далее Надя по-французски, тетка ожидает с огромной, едва скрываемой радостью. Разрешение на въезд в Америку она ему обязательно выхлопочет, но не раньше октября. Мария Петровна все еще влюблена в него, это очевидно. Что же касается ее самой, прибавила Надя сентиментально, она уверена, что через какой-нибудь месяц начнет прилично зарабатывать, только бы живой здоровой дождаться мужа.
Хотя после отъезда жены Репнин тосковал о ней и по-прежнему ее любил, он чувствовал смущение, когда, расставшись с ним, она снова начала писать о • своей тетке, и это наводило его на грустные размышления. Он был растерян. Он помнил красавицу Марию Петровну и по Керчи, и по Парижу, но между ними всегда была пропасть, они были очень несхожи, а потом и охладели друг к другу. Сейчас эта женщина опять появилась на его пути и ждет его по ту сторону океана, будто Нади вовсе не существует. Женщина, которой уже перевалило за пятьдесят? Тетка его жены? Глупости!
Сквозящая в Надиных письмах ревность сеяла все возрастающую смуту в душе Репнина.
Он понимал, в этой маленькой деревушке он не обретет желанного покоя и не освободится от ощущения, словно кто-то его постоянно гонит и преследует. Впрочем, доходившие до него в те дни сведения о людях, знакомых ему по Корнуоллу, были одно другого невероятнее. Госпожа Петере, всего через месяц после свадьбы, вызвала свою дочь Пегги из Ирландии в Лондон. Сорокина отправили в Берлин. Он снова вступил в армию. Господин Петряев прибыл из Вены. Фурункул на шее Беляева оказался злокачественным, и Беляев лежал в больнице. Не мог двигать головой, его трижды оперировали. Госпожа Крылова каждый день его навещала. Однако расспрашивала и о Репнине. Даже звонила ему по телефону. Когда Репнину сообщали о ее звонке, он выходил в коридор, где висел телефон, и опускал на рычаг трубку.
Самым невероятным оказалось известие, сообщенное графиней Джонсу о том, что граф Андрей в России. Ни больше ни меньше. Вот так! В России. А Парки в Париже. Секретарша графини передала Репнину, что старуха получила из Америки первые сведения о Наде. Надя там всех очаровала. Русская колония в восторге от нее и ее кукол. Ужасен был звонок Беляева, который сразу же предупредил, что телефонная станция в курсе дела и Репнину прервать связь не удастся. Затем, злорадно хихикая, спросил, слышал ли Репнин последние новости? Крылов в России угодил не в Тверь, а в тюрьму. Это ему устроил Сорокин! И так будет с каждым изменником царской России, с каждым, кто попытается перебежать к красным!
После этого Репнин сторонился телефона, как нечистой силы. Было такое ощущение, будто весь мир разыскивает его как преступника. По вечерам он старался подольше задержаться в Лондоне, точнее, в лондонских кинотеатрах, а вернувшись, каждый раз обнаруживал наколотые на булавку бумажки с номерами телефонов и с разными, записанными Мэри поручениями. Она сама заходила к нему и напоминала, чтобы он их просмотрел.
Иногда, приехав из Лондона, он часами одиноко бродил по каштановым аллеям на склонах Бокс-Хилла, только чтобы оттянуть возвращение домой. Когда за полночь он наконец шел к дому, вслед ему лаяли соседские собаки.
Меж тем в последние дни и в его жизни произошли неожиданные, какие-то еще более несуразные события. Джонсу все-таки удалось сделать так, что на скачках на ирландской кобыле выступал его товарищ, опытный, уже немолодой жокей, а не тот юнец, которого рекомендовал Репнин. Такое решение приняла наконец и сама леди Лавиния. Ирландская барышня, однако, проиграла скачку за две тысячи гиней, и все произошло именно так, как предсказывал Репнин, убеждавший графиню, что лошадь проиграет, если ее будут приберегать для финишного рывка.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97