До свидания, мол, на том свете! А вам, Ники, что они вам говорят?
— Вы сами знаете, что они говорят! So sorry, как жаль.
Репнин смеялся над своей женой, когда в Гайд-парке она возмущалась памятниками, воздвигнутыми любимым собачкам. Неужто англичане и-правда думают соединиться с ними на том свете? На фоне нужды и человеческого горя, которые она наблюдала в этом огромном городе, все это представлялось ей безнрав-СТВШНЫМ, хотя и сама она еще недавно держала маленького белого резвого, как ягненок, пуделька, которого очень любила. Но, видно, и на ней сказались невзгоды последнего времени, ожесточив характер этой прекрасно воспитанной генеральской дочери, и теперь в ее голосе иной раз прорывались слишком резкие нотки, в особенности когда она сердилась на беспечность и легкомыслие своего мужа, хотя сама же она и поощряла в нем эти черты из сострадания к нему. Танцевальная музыка умолкла, и из радиоприемника полились звуки «Фантастической симфонии».
Аппарат майора Холбрука был послушным орудием в руках Нади и мгновенно отвечал на все ее движения.
Услышав вступительные аккорды «Фантастической симфонии», которую стали исполнять будто по его заказу, Репнин ВСТАЛ спиной к зеркалу и начал размахивать руками, словно в руке у него была дирижерская палочка. Он не чувствовал холода. Пламя свечи проецировало на стену его громадную тень. В молодости Репнин учился музыке, играл на скрипке, это здорово выручило его в Португалии. Он мог этим прокормить свою жену, неплохо зарабатывая в ночном баре. И сейчас еще он иной раз вскакивал ночью с постели и начинал, точно невменяемый, дирижировать невидимым оркестром. «Временная замена Тосканини»,-— шутил он на свой счет. Но сегодня это размахивание руками, отчего тень на стене насквозь промерзшего, темного, занесенного снегом дома становилась еще больше, пугала его жену, как, бывало, в детстве пугали тени. Робким голосом она просит его прекратить. Сначала тихо, потом все настойчивей. Его забава кажется ей дикой, нелепой и жуткой. Он и сам чувствует усталость, и падает как подрубленный на постель, и говорит прерывающимся голосом:
— Девочка моя, ну разрешите мне хоть ненадолго почувствовать себя кем-нибудь другим, тем, кто бы мог избавить вас от неминуемо приближающегося конца. Все же какое чудо эта трансляция радиосигналов (когда-то я это изучал), эти волны звуков, перелетающие к нам через реки и горы, через воздушные пространства. Радиоприемник — последнее развлечение, которое нам осталось. Забудьте обо всем, что с нами случилось. Я буду терпеливо сносить все до последнего вздоха. Буду думать о людях. О нас, о Новикове, и его уходе в небытие. О Робеспьере — он умирал, часами неподвижно лежа на диване, хватая воздух ртом. О чем он размышлял? Я не знаю больше, что мне делать в Лондоне! Почему у меня нет возможности обеспечить себя хотя бы настолько, чтобы не очутиться со своей женой, которая значительно моложе меня, на улице с протянутой рукой? Я хочу работать. И не могу понять, почему мне этого не разрешают. В Праге я служил чертежником в министерстве. У нас был маленький домик. Как это было дивно, когда в Праге цвели фруктовые деревья! Ведь нам ничего особенного не надо, всего только тишины и покоя. Я никогда не забывал Россию. Когда мы продали последние драгоценности, я не чувствовал страха. Мы безбедно прожили на них три года. Я не стеснялся своей роли, когда играл на скрипке в ночном баре в Португалии. Мы не голодали. Жизнь там бедная, но люди сердечные. Впервые в Лондоне меня сдавило железным обручем и не отпускает. Кажется, больше нет сил. Самое плохое — постоянно чувствовать отвращение ко всему. Никогда не думал, что есть на свете такой огромный старый город, где с тобой так приветливо здороваются, но все это сплошное лицемерие.
— Обещайте мне, Ники,— тихим сонным голосом говорит ему жена,— что вы сходите еще раз в Министерство труда, к этому майору.— И потом продолжает невесело: — Если бы у меня был ребенок, я бы согласилась уехать в Америку. Я бы всем пожертвовала ради вашего ребенка и рассказывала бы ему о его отце. Поверьте, никому другому, после вас, я бы не могла принадлежать. Нет, это невозможно после того счастья, которое длилось столько лет! Я бы жила воспоминаниями до самой смерти. И тихо отошла бы к своему отцу. Если бы вы остались одни, вы бы легче устроились на работу, уехали бы в какую-нибудь колонию, вам ведь обещали дать место в колонии. Со мной все гораздо сложнее. У меня адна только мысль — не дать вам докатиться в этом Лондоне до нищенской сумы. Я знаю, то же самое думаете и вы обо мне.
Все еще под впечатлением невыразимо печальной, фантастической музыки она лежала навзничь на постели, как покойная. Чуть ли не каждый вечер в последние дни у нее шла носом кровь. Только ее волосы цвета старого золота светились в темноте. Эта женщина была единственное, чем он дорожил в своей жизни. И нот до чего дошла она с ним в этом городе. Где принято прощаться со своими собачками в надежде снова встретиться на том свете.
НЕОБЫКНОВЕННАЯ МЕТАМОРФОЗА
После той ночи, когда жена предложила ему расстаться, Репнин увидел в окне первые приметы весны, они ощущались на деревьях, в небе, в самом воздухе. И утренний свет, почудилось ему, стал теперь не таким, каким был раньше.
Солнечные лучи пробивались сквозь драные черные шторы, оставшиеся с той поры, когда Лондон бомбили. Репнина охватило безотчетное предчувствие добрых перемен — весна и им принесет что-то новое и жизнь их изменится к лучшему. Оттого он и проснулся сегодня в приподнятом настроении.
И в Наде с первых ее слов Репнин обнаружил перемену. Она заговорила о куклах и вспомнила попутно вчерашний разговор о самоубийстве. Ей ненавистна сама эта мысль, продолжала она тихим голосом, все ее существо восстает против этого. В последнее время он пал духом и жил воспоминаниями, но ее дух не сломлен. Они слишком молоды, чтобы жить только прошлым. Они должны жить будущим. Дальше так не может продолжаться, но мысль о самоубийстве — это не выход.
— Коля, дорогой,— ластится она к нему,—не может быть, чтобы этот дом в снегу означал конец. Мы еще поборемся с Лондоном, с удушливыми объятиями этого полипа.
Она словно бы угадала его мысли, они пришли к ним обоим, когда он раздвинул черные шторы и комната наполнилась светом нового утра. В ночном кошмаре привиделось им страшное чудовище.
— Проснитесь, Ники,—шептала она мужу, задремавшему вновь, и будила его поцелуями. Она целовала его как мать. Нежно.— Посмотрите, солнце блестит на снегу. Вам надо еще раз наведаться к тому майору, в Министерство труда. Может быть, у него найдется для вас какое-нибудь место.
Министерство труда, упомянутое его женой, имело специальное отделение по трудоустройству разоруженных поляков. Оно старалось их куда-нибудь устроить. Дать возможность заработать.
Жена напомнила ему — в том общем списке значилась и фамилия Репнина.
В этом сказалась человечность поляков — в своем бедственном положении они стремились помочь всем, кто вместе с ними сражался на стороне Англии, а после войны очутился без работы на улицах Лондона или Шотландии. В списки так называемых «перемещенных лиц» поляки иной раз втихомолку вносили имена демобилизованных офицеров из других армий, бывших союзников Англии, очутившихся здесь без всякой помощи и поддержки.
Надо было успокоить несчастную женщину, измученную волнениями и тревогами, и Репнин, вскочив с постели, стал торопливо собираться, чтобы и в самом деле наведаться еще раз в Министерство труда в Лондоне, к тому майору, в чьи обязанности входило превращать бывших польских офицеров в рабочую силу.
И хотя жена его все еще не утратила веры, Репнин отлично понимал, как замучилась она с этими куклами, которые она мастерила, а потом сбывала в Лондоне. Эти русские куклы в народном духе, хоть они и были рядными и яркими, перестали пользоваться в Лондоне' спросом. Из Германии и Италии стали прибывать партии кукол, более привлекательных для детей, хоть они и производились в неприятельских странах. Война прошла. И людям понадобились куклы. А куклы американские даже могли говорить: мама, ма-ма!
В России эта генеральская дочка шить, разумеется, не умела» По сю пору она надевала на нитку игольное ушко, так и не научившись вдевать в него нитку. Сколько слез было пролито вначале, прежде чем избалованные и изнеженные женщины, приехавшие из дальних стран, смогли овладеть искусством белошвейки. На удивление, Наде, дочери княжны Мирской, это удалось.
Она сидела за машинкой от зари и до ночи.
Вернувшись из ванны, она снова обратилась к мужу с ободряющими словами:
— Ники, может быть, эта весна наконец-то принесет нам добрые перемены в жизни? Может, Лондон сменит гнев на милость? И у нас начнется новая жизнь? Ведь жизнь состоит из перемен. Судьба человека меняется. Сколько раз менялась судьба моего отца. Уж если любовь побеждает диких зверей, то она поможет нам выстоять против этого страшного города, этого исполина без сердца, который столетиями безмолвнр давил мужчин, женщин, детей, как муравьев. Мне сейчас важно только одно: отвратить вас от мысли о самоубийстве. Может быть, действительно было бы лучше, если бы я уехала, то есть если бы вы расстались со мной? Я буду жить одна, в Америке у Марии Петровны, зная, что я вас спасла, что вы живы, и этого мне будет достаточно. Годы, которые я с вами провела, были так прекрасны. Мне не хотелось бы портить их старостью и нищетой, я знаю, от них нет избавления. И все-таки, Ники, сходите еще раз к майору. Попробуйте. Пойдите в это министерство. Может, они подыщут вам какое-нибудь место, какой-нибудь заработок. Скажите ему — нам больше нечем платить за крышу над головой. Расскажите ему о нашей жизни, о том, каким образом мы
здесь очутились. Как мы им верили. Спасайтесь, Ники! Давайте расстанемся! Для вас я согласна на все.
Она не ожидала услышать от него такой ответ. Он сказал ей серьезно проникновенно:
— Поздно нам расходиться, Шоша.— И голос его дрогнул.
Шоша. Это имя вынес ее отец из японской войны, так звали подобранную его полком маленькую японскую девочку, которая только и могла сказать, что звали ее Шоша. Отец Нади сначала прозвал этим именем ее мать, а потом перенес его на свою маленькую дочку. Репнин перенял это имя- от своей жены, услышав его от нее. Вернее, он его впервые услышал от ее тетки.
И добавил странно изменившимся голосом:
— Женщину не оставляют, когда она начинает стареть. Это некрасиво.
Она вопросительно посмотрела на него.
— Если бы вы оставили меня, пока мы были молоды, в этом не было бы ничего удивительного. Ничего плохого. Такое часто случается в жизни. Это естественно. Сбежал бы я от вас с другой женщиной, пока был молод, и это в конце концов можно было бы как-то понять. Так случается и при большой любви. Но теперь ничего подобного не должно быть. Теперь мы до конца останемся вместе. Разве вы могли бы бросить любимого вами в прошлом человека только за то, что он дошел до нищенской сумы? Не бросила же ваша мать своего генерала, когда этот отчаянный гвардейский офицер был отправлен в наказание из Санкт-Петербурга в Сибирь, где его, невзирая на годы, гоняли из гарнизона в гарнизон, в отместку за его несговорчивость. Мы должны быть вместе, что бы ни случилось с нами в будущем. Любовь — это ведь не только молодость.
Одеваясь, она слушала его бормотание и с усмешкой, задумчиво поглядывала на него. Должны быть вместе?
Должны?
И ничего больше?
Она проговорила с иронической улыбкой:
— Но как же мы можем быть вместе, когда вы хотите отправить меня в Америку? Вы же сами, Ники, мне сказали: я должна уехать к тетке. Ради моего спасения. Вы непоследовательны.
Просто он не держит это расставание в уме — оправдывался он с печалью в голосе. Как-то забываешь о том, что когда-то предстоит расстаться. Словно бы это сон. Не стоит упрекать его в непоследовательности. Он придумает что-нибудь.
Поражаясь, он смотрит на жену: она беспечно смеется в ответ и говорит, неизвестно что имея в виду: «Я уеду. Но вы за мной приедете, Ники! Вы приедете за мной!»
Он слетит после их разговора на станцию, но сначала заходит в уборную. На станции уборные не замерзали. Каким-то образом они по-прежнему содержались в порядке. Затем он дожидается поезда, следующего в Лондон, и спускается под землю. Поезд быстро заполняется людьми. После двух-трех остановок он набит битком. Подобно тому, как жестяные коробки заполнены до отказа сардинами, вагоны лондонских поездов до девяти утра и около шести вечера забиваются людьми. Всякий день миллион пассажиров, а то и больше, садится в Лондоне в поезда и возвращается из Лондона домой. К этому времени герой нашегб романа отлично научился захватывать для себя место в вагоне, поскольку жил в этом огромном городе уже шестой год, а так как од теперь избегал покупать газеты, ибо и это стало для него слишком дорого, он развлекался в вагоне чтением рекламы. Реклама, таким образом, вошла в его жизнь, заполняя ее и каким-то странным смыслом, и бессмыслицей. Хотел он того или нет,— это стало частью его жизни. Вот на плакате, над головами пассажиров австралийская птица эму. На рекламе надпись: «Вяжите пряжей „Ому", и у вас не будет забот со стиркой!» «Stop thinking about shrinking». А рядом идеальное создание Лондона, человек в котелке: «Billy Brown, of London town» — лондонец Билли Браун, неизменно веселый и улыбающийся, подобно миллионам жителей Лондона, каких никто здесь не видел. В действительности все иначе. Совсем иначе. Рядом реклама различных зубных порошков и ароматической воды, в ней искусственные челюсти хранятся ночью в стакане. При виде челюстей ему так и слышится бряцание скелета в гробу. При подъезде к станции он увидел в окне огромный, во всю стену плакат. Это реклама Общества защиты животных, а таковых в Англии множество. Рисунок на плакате выдержан в стиле Гойи. Три пса на нем прижаты к стене, словно перед расстрелом. Все они разной породы, но глаза у всех псов вытаращены от испуга.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97