Однако ему объявили: отныне он лишается права на офицерское удостоверение. Отныне иностранные офицеры, как ему должно быть известно, получают статус обычных «перемещенных лиц».
Но почему ему прислали по почте бумаги с подписью министра? Это бьща ошибка, усмехнувшись, пояснил ему чиновник. Кто-то допустил оплошность. Mistake. Больше ' этого не повторится. Репнин, усмехнувшись, забрал бумаги и, поблагодарив чиновника, ушел.
Очутившись на улице, он засмотрелся на вход ресторана «Мартинез» — там, как он помнил, всегда стояли в вазах голубые ирисы, которые он очень любил,— и подумал: куда теперь? И решил сразу же вернуться в Милл-Хилл.
Войдя на станцию «Пикадилли», Репнин слился с вереницей пассажиров, которая понесла его к эскалатору. Он все глубже спускался под землю, словно решил переселиться в глубокое подполье. Лишение прежнего статуса повергло его в полное отчаяние. Теперь у него не осталось надежды найти в Лондоне какую-нибудь стабильную работу. Правда, русские эмигранты и до сих пор еще получают от Комитета — бог знает из каких фондов — некоторую помощь, жалкую милостыню, но он потерял всякую связь с этой средой. Что же он сегодня скажет своей жене, когда вернется, в Милл-Хилл? Если скажет правду, ему придется до полуночи слушать ее тихий плач, от которого у него шевелятся волосы на голове,— ее тихий детский плач был непереносим. Вот уже год слушает он этот плач. Он подумал: лучше было бы завернуть в музей или в церковь святого Иакова, что неподалеку от полиции — там было тепло и вход бесплатный. Обход музеев и полуразрушенных церквей отныне стал его единственным развлечением. Денег за это платить было не надо, а в церквах устраивались концерты, чтобы привлечь людей с улицы. Заводили пластинки Баха, иной раз играл орган. Бедняки и обедали в церкви. (В полумраке жевали бутерброды и дремали на скамейках.)
БОГ В УТЕШЕНИЕ
Итак, он остался с женой на улице и, главное, ему больше не на что надеяться. Русский народ понес огромные жертвы в первой мировой войне, сражаясь в одном блоке с Англией и Францией, но и в последней войне он пострадал больше других народов. Однако уже и после первой войны Лондон встречал без всякого участия русских офицеров, оказавшихся в Англии. И по сей день проявляет к ним полное равнодушие, хотя их осталось совсем немного, этих престарелых и больных людей вместе с их старыми и больными женами. «Но почему это так?» — снова слышится недоуменный вопрос его жены.
В Лондоне не следует задавать вопросов. Дабы не услышать в ответ заведомую ложь. У англичан на сей счет существует пословица: «Воздержитесь от вопросов, и вы не будете обмануты».— «Do not ask questions not to be told lies». Он вышел1 на станции в Милл-Хилле и поневоле замедлил шаги. Но до чего же изнурительно было плутать по занесенным снегом дорожкам в холодные сумерки. Метель улеглась. Что скажет он жене? Снова расскажет о том, как его отец, некоторое время находившийся на царской дипломатической службе, отвел его, вернувшись из Парижа, в штаб Брусилова, а потом в штаб так называемой «освободительной армии» Деникина, как он по воле своего отца осенью 1918 года очутился в Екатери-нодаре вместе с Сазоновым? Как немцы заняли Украину, Одессу и Севастополь? Какие были расхлябанные дороги на подступах к Новочеркасску? К чему это все? И как все это вместе привело его в Лондон? При чем здесь Лондон? Но вот и в Лондоне наступили времена, напоминавшие ему те давние дни.
Единственное, что должен он сделать немедленно, без рассуждений,— спасти женщину, которую любит. Уговорить ее поехать к тетке. Только бы знать, что она избавлена от нищенской сумы,— а там уж будь что будет. Он снимет с себя обвинение в том, что он, Репнин, погубил женщину. Он не допустит, чтобы она увидела его мертвым, в крови. Зачем ей это видеть? Она еще молода и красива, очень красива. Она еще выйдет замуж. А пока надо будет обязательно сказать ей сегодня же вечером: ои был в полиции и теперь совершенно точно получит какую-нибудь работу.
Когда он подошел к домику майора в Милл-Хилле, тупичок был погружен в темноту. Он постучал кольцом в дверь. (На покривившемся домишке оно тоже было.) В ту зиму английский флот по очень низким ценам выбросил на рынок огромное количество морских шинелей, оставшихся от военных запасов. В этой шинели он будто бы снова перенесся из Англии в Россию. И собственная его тень в свете лондонских уличных фонарей напоминала ему эскимоса. Его жена в те дни как раз возила в Лондон на продажу новую куклу. Эскимоса. Она шила ее из какого-то синтетического материала, и казалось, кукла склеена из белых хлопьев снега.
Дверь ему не открывали.
Репнин в недоумении топтался в снегу.
Хотя жена должна уже быть дома, света в окнах не было. Он постучал еще раз, посильнее.
И тут с ним произошло то же самое, что иной раз случается, когда человек чувствует себя несчастным, или изнемогает от голода, или проснется среди ночи в незнакомом доме и вдруг начинает наблюдать себя как будто со стороны, словно кого-то постороннего. Из какой-то чужой жизни, не относящейся к нему самому. Хотя его и связывают с этим двойником какие-то таинственные узы. Пока Репнин дожидался перед запертой дверью в этом занесенном снегом переулке, перед его мысленным взором вставала врезавшаяся в память с детства фотография, которую однажды его отец использовал во время дебатов в Думе. На фотографии, прислонившись к стене, стоял английский рабочий с шапкой в руке, рядом с ним женщина с ребенком. В тот год в Англии была жестокая безработица, и его отец держал об этом в Думе речь. Для подкрепления своих слов он показывал фотографию. Увеличенная до огромных размеров, она, точно в зеркале, отразилась в воспоминаниях Репнина. Женщина с ребенком на руках стояла возле него и плакала.
Так, в эти минуты в Англии, Репнину довелось испытать всю полноту перевоплощения человека в, казалось бы, совсем далекий образ. И лишь когда, обеспокоенный, он стал стучать в окно, в доме вскрикнули, послышался топот бегущих ног и дверь распахнулась. Жена бросилась ему на шею, словно они не виделись годами. Прыгает радостно в снегу. Возле ее ног вьется кошка, выскочившая из дома вслед за ней.
И пока муж как вкопанный стоит перед открытой дверью, она, прерываясь и захлебываясь от восторга, спешит сообщить ему, какие у нее счастливые новости. Она была в Лондоне и посетила свою давнюю знакомую, графиню Панову, она живет одна и занимается перепродажей икон, картин и драгоценностей. У них теперь есть уголь, у них есть газеты, она даже купила ему книжку, о которой он так мечтал. «Элизу» Арагона. Ее осенила идея отнести старухе Пановой лыжные костюмы и ботинки, купленные в Париже и ни разу не надетые. Старуха все это продала, пообещала продать и вечерние туалеты, они ей теперь все равно не нужны. Смешная старуха. И такая отзывчивая, такая сердечная.' Всем помогает.
Но Репнин старуху Панову не помнил, и с ее позволения хотел бы войти в дом, чтобы не привлекать внимания соседей. Как странно стоять так в снегу, будто все это происходит в Санкт-Петербурге. Но не в прежней его жизни, а в какой-то другой, в бедности и нищете. Он не испытывает особой радости от того, что жене удалось продать свои вещи и теперь они могут обогреться. Он свыкся с нуждой и словно бы не желает с ней расставаться. Видимо, не так-то легко из одной жизни переноситься в другую. Да и сама Надя, такая веселая, не нравится ему.
Что ее так вдохновило? Продажа костюмов?
Хотя жена и раздосадована холодностью мужа, она уводит его в дом, стараясь развеселить. Графиня Панова обещает продать ее вечерние парижские наряды так же быстро, как она продала лыжные костюмы и ботинки. В Англии появились лыжники, теперь они ездят не только в Швейцарию, в горы, но также и в Шотландию. Все эти вещи старуха Панова продала в один миг. А вечерние парижские туалеты пользуются в Лондоне особенным спросом, за них готовы платить большие деньги. Здесь после войны вечернее платье невозможно достать.
Репнин сидит понурив голову, будто не слушает ее, а том времейем жена начинает показывать ему свои вечерние платья. Она отнесла уже два или три старухе Пановой для продажи и решила примерить оставшееся у нее, самое красивое. Она была так хороша в этом платье в Париже десять лет назад. На нве обратил внимание великий князь: «Кто эта женщина?» В тот вечер, по всеобщему признанию, она была первой русской красавицей в Париже. Муж смотрит на нее с замирающим сердцем и видит в ней ту самую, какой она была десять лет назад в той, прошлой их жизни. Но вот она снимает с себя платье и складывает его в одну из тех коробок, в которых возит в Лондон куклы на продажу. Она по сю пору необыкновенно хороша, но в этой ее красоте появилась какая-то печаль, как в красоте средневековых королев, когда приоткрывают крышку гробницы. Блеснет на мгновение корона, сверкнут драгоценные каменья, и жемчуг, и шелка, откроется высокое белое чело, но тут же вся эта красота рассыплется в прах. С грустной усмешкой Надя снимает платье. И остается полуголой. После продажи вечерних нарядов у них будет довольно денег, чтобы безбедно продержаться до следующей зимы, а она еще далеко. Надя подходит к нему, полуодетая, благоухающая, гладит его по лицу. С тех пор, как она отрезала волосы и стала чаще наведываться к парикмахеру, она преобразилась и как будто помолодела. Голос у нее воркующий и нежный. Глаза светятся. Поднимая коробки на шкаф, она открывает до бедра свою голую ногу. Он восхищается ею как скульптурой. Ее гибким и женственным телом. Она замечает вскользь — словно бы нехотя: вскоре ей, может быть, придется на пару дней лечь в больницу. Однако повода для беспокойства никакого нет. Так, пустяки. Маленькая женская неприятность. Но сегодня у нее одно-единственное желание. Поскорее лечь. И заснуть в его объятиях. Со спокойной душой, после стольких бессонных ночей.
Репнин, который никогда за все время их брака не обсуждал с женой сексуальные проблемы и никогда ее ни о чем не расспрашивал, учтиво заметил (словно бы они в Санкт-Петербурге): он надеется, она не скрывает от него ничего плохого? Это на самом деле пустяк?
Она смеется весело и восклицает: «Zut, се que femme veut, Dieu le veut»,— «Чего хочет женщина, того хочет Бог». И при этом не спускает глаз с лица мужа. Потом приносит ему чай и сидит рядом с ним у камина, тут же расположилась и кошка — сегодня она впервые за последнее время полакомилась молоком,— она умывалась, с такой старательностью натирая лапой нос, что казалось, свернет его набок.
Должно быть, домашние животные чувствуют, когда их хозяевам улыбается счастье. Поверив, что речь идет действительно о какой-то незначительной женской неприятности, Репнин не стал допытываться у жены ни когда она намерена ложиться в больницу, ни в какую именно. Он только провел рукой по лбу и продолжал разговаривать с ней тихо и устало. Была уже полночь, когда на втором этаже перед их постелью погасла свеча.
ВЕЧЕРНЯЯ ШЛЯПА НА ГОЛОВЕ
На следующий день его жена вернулась из Лондона еще более радостная. Мадам Пановой удалось продать два ее вечерних туалета, и она дала ей шестьдесят фунтов. Обещала продать и остальные платья и дать еще сто или сто пятьдесят фунтов. Вечерние платья после войны шли в Лондоне с рук за большие деньги.
Бедная женщина, теперь она часто смеялась и после беспросветной нужды поверила в будущее. Кричала ему, как ребенок: «Что тебе купить, Николай, что ты хочешь, чтобы я тебе купила?» Она повторяла это на все лады и скакала по дому.
Она жаждала его объятий. Недвусмысленно вызывала в нем страсть.
Ее муж между тем понурил голову, словно бы на него свалились все вечерние платья, какие только нашлись в Лондоне, и, задавленный ими, он ничего не слышал и не видел. Поразительный город — Лондон, рассуждал он про себя. Всеобщее помешательство охватило его с этими вечерними платьями. А тем временем по улицам слоняются голодные, их хоронят на самых отдаленных кладбищах, ибо некому заплатить даже за кремацию этих несчастных. Как могло случиться, что вечерние платья, подобно мистическим мертвецам, проникающим в дом сквозь закрытые двери, врываются в человеческую жизнь? Сколько обитает в Лондоне людей — сколько нужно ему вечерних платьев?
Так как жена, целуя его, продолжает допытываться, что ему купить, он начинает невнятно бормотать: однажды в метро он читал высказывания одного англичанина, участника первой мировой войны и тем самым человека ему дорогого. Англичанин писал о замечательных обычаях своей страны: скорее встанут часы на церковной колокольне, чем переведется чай в английском доме. Или не будет меда на столе. Вот он и подумал: раз уж ей так хочется сделать ему подарок, то неплохо, если бы она купила меда, английского меда, который он ел в детстве в отцовском доме, когда отец отправлялся заседать в Думу. Настоящего английского меда. Сейчас, когда у них есть чем растопить камин, есть молоко и для себя и для кошки, им не хватает для полного удовольствия только меда. Таким образом, в тот вечер все в их доме были счастлк ны.
Но вскоре Репнин снова хмурив я и вешает голову. Что же получается, он живет на заработки жены, а сам не вносит никакой лепты в их общее благополучие. Он замыкается в себе, молчит. Вероятно, и он мог бы продать свои вечерние костюмы — вдруг осеняет его. Те, которые он вынужден был приобрести в первые дни по приезде в Лондон для посещения английских домов. (Ему не хотелось являться в гости в старой русской униформе.) Он вытаскивает чемоданы из-под кровати, где держит свои вещи, лихорадочно роется в них и раскладывает по постели. На шкафу в кожаном футляре хранятся его вечерние шляпы.
В том лондонском кругу, в который они были вхожи, эти высокие, твердые, черные, шелковые шляпы были совершенно необходимы. Англичане выходили на улицу в таких шляпах, они назывались top hat. Такие шляпы надевали на скачки. (Цвета сизого голубиного крыла.)
Смешно лишь, что точно такие же шляпы носили банковские служащие и разносчики, их можно было за гроши взять напрокат в специальных лавчонках.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97