Господи, он всем престарелым красавицам готов целовать ручки. Той же графине Пановой. Беззубой, но это не важно. Он поведет ее на ужин в «Ritz». Какими они были сумасшедшими — еще совсем недавно, всего несколько лет назад, вспоминал Репнин, сидя возле спящей жены. Уже тогда, в Париже им приходилось ютиться в квартирке на мансарде, за театром «Одеон», и они использовали любую возможность, чтобы сбежать за город. По воскресеньям, городом с ними происходила метаморфоза. Надя в то время была так хороша, что обращала на себя внимание всей толпы, стоящей перед входом в Версальский дворец, а он, несмотря на то, что служил швейцаром в ночном ресторане, по временам, после карточного выигрыша, все еще ощущал себя потомком княжеского рода Репниных. Надя обожала кататься в лодке по озеру в Версале. Лодка на воде. В лодке на воде они воображали себя сказочными князем и княгиней, сколь бы смешным и даже глупым не казалось им это на обратном пути домой. В трамвай набивались любовные парочки, но и в трамвае эти французы не чувствовали себя особенно стесненными. В хохоте, который стоял вокруг них, Репнин и Надя обращали друг на друга вопрошающие взгляды: что подумали о них сторожа, разглядывая их в бинокль на середине озера, в лодке?
ДО СВИДАНИЯ - ГОВОРЯТ ОНИ СВОЕЙ СОБАЧКЕ
В следующую субботу Пади возвратилась из Лондона невероятно расстроен паи. Она побывала у дантиста. Дантист сказал неутешительные вещи. Десны у нее кровоточат, один зуб шатается. Дантист был крайне удивлен, узнав, что они переселились в пригород Милл-Хилл. Раньше, насколько он знает, они жили в отеле «Парк Лен». Раз такое дело, лучше всего больные зубы удалить. Она от него просто сбежала.
— Доктора, и зубные в том числе,— непроходимые ослы,— стал убеждать ее Репнин.— Еще Мольер это заметил. Но нас им не запугать. Вспомните, Шоша, о наших соотечественниках. Как держались русские в беде! Поначалу это были сплошь князья, генералы, Пушкины, Онегины, Рудины, потом они превратились в шоферов, чистильщиков обуви, привратников, но и в этом положении не унывали. Голодные, они не разрешали себе побираться. Вспомните Гагарина. Ему принадлежит великое открытие — мол, для долголетия надо поститься. Голодать полезно. По нескольку месяцев. (Его чуть было не упекли в сумасшедший дом.) Щеки у него и правда до старости напоминали лепестки свежей розы. Русским вообще гораздо больше известно о розах, чем всем этим местным чудакам, воздвигающим на могилах своих собачек мраморные надгробья надписью: До свидания. Собаке.
— Но это же прекрасно,— устало возражает ему Надя.— Людям хочется сохранить близость со своими любимыми. Связь, которая не прервется. И после смерти. Это можно понять. И наша любовь, Коля, никогда не должна кончиться. Между прочим, дантист хотел бы увидеть и тебя. Ты ему давно не показывался.
— Вот уж совсем не обязательно,— рассмеялся Репнин.— В прошлом году дантист уже вытащил у меня два зуба. Кажется, Лондон тем только и озабочен, чтобы, у каждого, кто попадется ему в руки, вытаскивать зубы.
На самом деле недоедание, заботы, сырость, бессонные ночи — вот те дантисты, которые лишают их в Лондоне зубов. Продукты, прибывающие из-за моря в заплесневевшем виде. Гниющая, скользкая картошка, отдающая мышами. Зелень, произрастающая не на земле, а на навозе пополам с химикалиями.
— Мы, Шоша, на корабле адмирала Нельсона. Он еще держится на плаву, однако уже дал течь, как корабль дожей в Венеции. Поэтому нас здесь и допекают дантисты, пиорея, паразиты. Да, он и мне выдрал два. Говорит, шатаются. Я видел их — совершенно здоровые, белые, нормальные зубы. На столе у дантиста они мне казались окровавленными кораллами, отобранными у меня, чтобы стать украшением на шее какого-нибудь каннибальского вождя — приятеля англичан. Шекспир утверждал, что море у них серебряного цвета. Это портит зубы. Зато ласкает взгляд, должен признаться, убаюкивает сознание. Вокруг нас бескрайняя пучина, апельсины и лимоны Италии остались далеко. Это не та земля, где бы мы хотели быть. Мы исчезаем в тумане. И вскоре пойдем с тобой ко дну.
— Но ты же мне обещал, ты же обещал,,— твердит его жена,— что-нибудь придумать. Мы все время ждали чего-то. И вот до чего докатились. А ведь так хочется жить. И не думать о самоубийстве.
— Мне не нравятся, дарлинг, эти ваши визиты к английскому дантисту. Возьмите американцев — они, как молодая нация, как примитивный народ в отличие от европейцев, ценят свои зубы. Англичане постарели. Потому для них зубы не так уж важны. Свои зубы они выдирают, а вставляют искусственные. Их удобнее чистить. Они не болят. И сделаны из белого фарфора, как и унитазы. Этот дантист понятия не имеет, что надо, а чего не надо говорить красивой женщине. Дантист из Милл-Хилла перед женитьбой повырывал себе все зубы. Точно так же поступила и его избранница* Они решили избавить себя на время медового месяца от мороки с зубами.
Его жена, не прерывая мужа, слушала его шутливый монолог, и сердце ее сжимала жалость. За его иронией, за его болтовней скрывалось оскорбленное самолюбие, тяжесть унижений, адская бездна отчаяния и страданий и что самое страшное — бессилие человека на чужбине. Она просит только одно: не называть ее «дарлинг». Она ненавидит это ласкательное слово, как ненавидит и постоянное «спасибо», ибо в Англии принято благодарить всех: любимую жену, детей, любовницу, а чаще всего — кошек и собак. Ее не занимает ни география, ни Европа, ни игра слов. Она потеряла надежду выбраться живой из этого занесенного снегом дома. Она не желает искать приюта у тетки в Америке. Она оставит его только в том случае, если он расстанется с ней ради другой женщины.
А что, если им вскипятить чайку? Ночь. Холодно. Она дрожит в своей постели. Два ее брата погибли в первой мировой войне, сражаясь против того же самого неприятеля, против которого сражались и нынешние защитника Москвы. Она ничего не ждет от Лондона. Шьет платьица куклам, которые делает на продажу.
Словно бы сбросив с себя забытье, он выскальзывает из постели, где до сих пор грелся, тщательно снова закрывая свое место одеялом, чтобы оно не остыло, пока он вернется. Сует ноги в свои роскошные, поношенные шлепанцы, набрасывает на себя потертый шелковый халат и собирается спуститься в кухню. Скоро им конец, он это знает, но изменить себя он не может. Если он перестанет думать о России, о друзьях, рассеянных по свету, жизнь потеряет для него всякий смысл. Жена сетует на его слова. Женщине нельзя так говорить. Для нее он один свет в окошке. Он не сказал ей, что и сам живет ради нее. Он не принимает всерьез ее упреки. Машет руками, чтоб согреться, и выходит из комнаты. Со свечой в руке спускается на кухню. Идет неслышно, точно призрак, и лишь скрипучая лестница и пол отзываются на каждый его шаг. Увязавшийся за ним котенок пугается его невероятно увеличившейся тени на стене. Залаяли потревоженные соседские собаки. Внизу, на кухне все заиндевело, все бело: из-под двери задувает снег. При его появлении мыши бросились врассыпную. Мгновение, другое он озирается, как бы не понимая, куда попал, и даже пытается что-то рассмотреть сквозь обледеневшие окна, словно поросшие фантастическими морозными цветами и колючками.
Где они? Куда лежит их путь? Куда он увлекает за собой эту женщину, последовавшую за ним столь юным существом? Неужели суждено ей стать побирушкой в Лондоне? И разве может он подсунуть ей свой труп, чтобы и она покончила с собой? Нет, это невозможно, он должен во что бы то ни стало избавить ее от всего этого. Спасти. Она была так предана ему. Никто не имеет права тащить с собой в могилу другое существо.
Все же ему удалось зажечь на кухне газ, чтобы растопить немного снега в чайнике. Вода вскипела. Котенок крутится у него под ногами, наслаждается теплом голубого разгорающегося пламени. И, свернувшись клубком, засыпает. Полная тишина. Угомонились и соседские собаки. Снаружи ледяная ночь, и не вполне понятно, вчерашний ли это день или полночь уже миновала и им предстоит еще один день безумной тысячи и одной ночи.
Захватив с собой полный чайник, чашки и хлеб, он стал подниматься по лестнице, стараясь ногой придержать котенка и рискуя упасть. Котенок мяукал — тихо, жалобно. Зеленые глаза голодного животного — мышей котенок ловить не желал — светились в темноте, как летом светлячки. Перед дверью^ ведущей в спальню, он особенно настойчиво отодвигает котенка ногой, стараясь не пустить его внутрь. Хотелось в покое попить чая с хлебом, намазанным тонким слоем маргарина. Но котенок так отчаянно мяукал, что пришлось его впустить.
— Человек верен идее, собака — человеку, а кошка — дому,— иронично бросает Репнин.
Жена замечает: доктор был прав. От горячего чая у нее сейчас же запыли зубы. Так больно! Еще немного, и она останется без зубов. И будет страшная, как ведьма.
Муж смеется в ответ: до этого ей еще надо подождать этак лет с тридцать. Но вообще-то прав был Толстой, утверждая, что все прекрасно. Она для него сейчас такая же красивая, какой была в семнадцать лет в Керчи. Вы ничуть не изменились. Я и на смертном одре буду видеть вас такой же. Любовь не меняется.
Как и лицо любимой. Зубы не играют никакой роли. В Лондоне у всех фальшивые зубы, будут они и у них. Верлен замечал лишь богатство англичан. Он -— зубы.
Жена сердится. Но что сердиться, если он нарочно избрал для себя роль ее придворного шута, чтобы развеселить ее, отвлечь от мрачных мыслей, чтобы она забыла, где они и куда идут в этой бесконечной ночи. Скорее всего они идут ко дну. Бушует шторм, палуба накренилась, он едва удерживается на ней со своим ребенком на руках. Они тонут. Смотреть на это тяжело.
Его жену ужасно раздражает, когда он называет ее ребенком.
Не желает она больше слушать всякие глупости — и взяв к себе в постель приемник, она пытается отыскать Милан — передачу из Ла Скала. В эту ночь ей повезло: Италия сразу же нашлась. Из приемника льется чарующий голос, его поддерживает мощный хор, в этой далекой от Италии комнате наступает тишина, и тишину эту заполняет музыка, долетающая к ним из Милана. И чудится, будто ангельское пение доносится с неба в этой лондонской зимней ночи.
Посмертное возвращение Репниных в Италию, замечает Надя.
Муж перехватывает у нее и;* рук хозяйский радиоприемник, стискивает его, словно в объятиях, судорожно пытаясь удержать волну. В полумраке впивается глазами в шкалу радиоприемника, как в градусник, измеряющий температуру больного. И начинает, сам того не замечая,— к неудовольствию жены — напевать оперную арию. Измученных голодом, нуждой, заботами, музыка, казалось, и правда уносила их снова в тот край, где они были счастливы. Больше уж им не вернуться туда, они это знают, но память не может позабыть тех мест, где им было так хорошо. Затаив дыхание, слушают они далекое пение. Когда же опера «Отелло» в Ла Скала подходит к концу, муж спрашивает жену, не хочет ли она еще раз поужинать с ним в каком-нибудь миланском ресторане? Выбор за ней: «Cova?» «Biffi?» Жену его тоже увлекает эта сумасбродная мысль, и она соглашается: «Biffi». Муж подает ей меню. (Нашарив рукой в темноте, поднимает с пола брошенную газету и спрашивает, что она хочет заказать.) Ветчина, инжир, индейка? Filetto di tacchino? На десерт мороженое? Какое вино они будут пить?
Она отзывается из-под одеяла с тихой грустью — мол, она прекрасно знает вкус своего мужа. И всегда заказывала то, что любит он: barollo. Муж поднимает руку в темноте и окликает кого-то невидимого: «Са-merierel» 1
Затем берет с туалета чашку с остатками чая — в свете свечи чай отливает мочой — и восклицает:
— Давай выпьем, Надя! После пятилетнего перерыва снова barollol Храни нас, Боже, и да погибнут все наши завистники!
Она, лежа на подушке в позе Ариадны, достает палочки из-под своего одеяла — для плетения кукол — и начинает изображать трапезу, подобно знаменитому комику Чаплину времен их молодости. И говорит мужу:
— Вы позабыли понюхать вино и произнести фразу, которую вы неизменно повторяли в те времена: barollo семилетней выдержки пахнет пьемонтскими фиалками. А нигде на свете не бывает таких красивых фиалок, как в Пьемонте. Вы забыли об этом. Вы и меня забудете!
— Ах, не отравляйте мне эти мгновения, дайте беззаботно выпить этот бокал! Благословенны мгновения перед смертью. Как редки минуты веселья в человеческой жизни!
Но нет — больше ей невмоготу продолжать комедию с пиршеством и возвращением в прошлое в этом не-топленном и мрачном доме. Она окоченела от холода, едва высунувшись из-под одеяла. Как всякое насилие над собой, она не может долго изображать веселье. Они разом умолкли и сидели понурые и обессиленные.
В темноте по-прежнему светится зрачок радиоприемника, точно чьи-то глаза. Снова врывается цередача из Организации Объединенных Наций. Кто-то говорит на чистом, гладком французском языке/Затем переходит на английский, затем на немецкий, плавая в эфире, точно рыба в воде.
— Это Camincker, Caminckerl — пораженный внезапной догадкой, восклицает Репнин.— Я узнал его по голосу. Он переводит с немецкого на английский и французский, словно у него было три матери: немка, француженка и англичанка. Он запросто переводит любой жаргон, сленг, передает характер оратора, его интонацию. Последний раз я встретил его в Риме на одном конгрессе. Кто знает, встречу ли я его когда-
1 «Официант!» (ит.) нйбудь еще! Он теперь работает в этой Организации. Жалованье там фантастическое.
— Почему бы и вам, darling, не получить такое же место? — язвительно замечает его жена.
— А потому, что переводчиков очень строго отбирают, к тому же предпочтение отдается известным борцам за демократию, а таких тоже немддоч.
Она кладет радиоприемник к с§бе ла колени. Нет, она положительно ничего не понимает. Разве Сурин и Барлов, разве Андреев, они не были борцами за демократию? Некоторые так поразительно преуспели в Париже. А он? Вы не хотели остаться в Португалии, чтобы не попасть в лапы к немцам. Мы перебрались сюда, когда Лондон горел. Й что же англичане? Они возводят памятники своим собакам.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97