Кто он такой?
Залившись краской, Репнин отвечает: он не утверждал, будто бы он из польского перемещенного полка и будто бы он поляк. Он русский, служил переводчиком в Польской миссии, в Париже, в ранге офицера. В первой мировой войне был русским офицером. Союзником Англии. При этом он достает удостоверение, выдан-нуе в Лондоне, на нем еще можно разобрать перечеркнутую подпись английского министра иностранных дел и печать.
На это писарь, несколько смягчаясь, возражает— его, мол, разными подписями не запугать. Прежде всего пусть Репнин принесет документ из польского перемещенного полка, и тогда он ему совершенно гарантированно подберет работу. Поляки сердятся на англичан, он это знает, потому что они не могут выговорить их фамилии со всеми этими «трш, прш, мрш» — но это не дает ему права повышать голос! У них здесь и без того забот хватает!
Памятуя о наказах жены, Репнин поддакивает чиновнику заискивающим тоном — действительно трудно подобрать работу всем иностранцам, и он поэтому согласен пойти кем угодно, хоть подсобным рабочим. Строителем, кровельщиком, почтальоном, экскурсоводом, лишь бы заработать несколько фунтов в неделю. У них кончились деньги. Положение просто безвыходное.
Делопроизводитель возражает ему: если бы он хотел, он бы давно нашел себе работу. Надо было обратиться в полицию в Милл-Хилле, они подыскали бы работу и ему и его жене. А сейчас пусть он сходит в отделение полиции для иностранцев, на Пикадилли, и пусть оттуда сообщат хотя бы по телефону, что с его документами все в порядке, тогда ему найдут какое-нибудь место. Если Репнин действительно знает столько языков, сколько указал в анкете, подобрать ему место не составит особого труда. Но без подтверждения из полиции он не знает, с кем имеет дело. Его фамилия не значится в списках. Пусть приходит завтра.
Мгновенье помолчав, Репнин устало соглашается; хорошо, он придет завтра.
Он вышел на улицу, чтобы идти в полицию на Пикадилли, совершенно убитым. Может, лучше уж обратиться в русский Освободительный комитет, который он ненавидел и где ненавидели его? Уж лучше это, чем позволить, чтобы ему, как последнему бродяге, полиция искала работу. В Комитете его хотя бы знают. У него к тому же есть письмо от Сазонова.
От биржи труда он снова идет через развалины, сквозь туман, сквозь зеленые кошачьи глаза. Шагает, шагает, шагает вдоль стены, а перед внутренним взором его проносятся картины Керчи, России, погрузки на пароход, прибытия флота в Алжир, драные сапоги, пьянство, драки и отъезд с плачущей женой в Прагу, где русский Комитет нашел для него службу.
Близился полдень, и голод давал о себе знать. Может быть, спрашивал он себя, самым разумным было бы вернуться в Милл-Хилл и оставить на завтра визит в полицию и всю эту жуткую комедию, которая происходит с ним в Лондоне? Не лучше ли порыться в своих бумагах, найти письмо Сазонова и показать его в полиции на Пикадилли? А сейчас отправиться прямо домой, где у них есть еще пока хлеб, мед, чай, а в камине горит огонь, столь приятный здесь, в Англии. Он ощущал себя смертельно усталым.
Надо быть, однако, рассудительным, вразумлял он себя, надо попытать счастья в полиции. Туман сгущается. Осенью у них снова не будет денег для оплаты жилья. В конце концов можно было бы им сказать, что у него есть письмо не только от Сазонова — у него есть рекомендация от английского адмирала Трубриджа, полученная в Турции. В тумане в Лондоне все выглядит так странно. И снова проходит он перед Вестминстерским аббатством. Ровно тридцать лет назад он присутствовал здесь на молебне, который служили за победу русского оружия. Он был в Лондоне проездом с отцом. Стоял среди генералитета. Россия в те времена была великой державой. Кентерберийский архиепископ произнес проповедь о русских победах и жертвах, говорил о царе. А теперь? Что он такое? Кто он такой? Он проходит, как тень, если вообще у него есть еще тень. Проходит, как слепой. Не имея даже собаки.
Прохожие смотрят на него удивленно.
Он идет и посмеивается потихоньку и ласково что-то бормочет — вспоминает своих собак, которые у него когда-то были. Их давно уже ист. Он оставил их в своем имении.
Наконец он спускается в метро, голодный. Станция освещена красными, зелеными и желтыми лампочками. Внизу вроде и не холодно. Из темных тоннелей стремительно вырываются поезда. Точно какие-то чудовища. С горящими глазницами. Сами собой раскрываются и закрываются двери. Заглатывают пассажиров. Вагоны наполнены безмолвными мужчинами и женщинами, они сидят в позе кукол. И он садится и ощущает себя восковой куклой.
Вы ли это, князь? Значит, вот до чего мы докатились?
Он был единственным сыном. Где теперь его мать? Он не знает даже, жива она или нет и осталась ли вообще в Санкт-Петербурге. Она давно состарилась.
Репнин понимает: вернувшись в Милл-Хилл, он солжет Наде. Скажет, что нашел себе работу. Ложь так прекрасна. Наконец-то, по прошествии года с лишним проблема с его работой будет решена. Есть все-таки Бог. От него потребовали письмо Сазонова. Он получает должность картографа в географическом обществе. Он написал книгу о Кавказе. Оценили они и подпись министра иностранных дел. Россия и в первой мировой войне помогла Англии, теперь Лондон возвращает им долги. Закрывая глаза, Репнин повторяет про себя: да, да, надо лгать. И словно бы воочию видит перед собой море, волны, погрузку в Керчи на пароход, когда он в первый раз увидел Надю. Ей тогда едва сравнялось семнадцать. Но она сказала, что ей девятнадцать.
Она была так хороша.
Неизъяснимое умиление разливается по его лицу.
Будто он снова вернулся в Россию, в Керчь.
Он чуть было не пропустил станцию «Пикадилли», а когда выбрался на поверхность, с приятным удивлением обнаружил — снова пошел снег. Направляясь к полиции, находившейся за отелем «Пикадилли», он задумался: на самом деле ему будет не так-то просто лгать Наде. Ее отец, генерал, требовал от нее безусловной правдивости. Он приучал свою дочь смотреть человеку в глаза. Генерал утверждал — даже лев не нападает на человека, если он смотрит ему прямо в глаза. Генерал был уже в годах и очень смешной. В молодости, как он сам признавался, ему приходилось обманывать жену.
Вскоре Репнин добрался до церкви святого Иакова. Все вокруг было бело, хотя транспорт мгновенно превращал снег в грязь и слякоть. Под вечер снег в Милл-Хилле приобретал фантастическую красоту миниатюры, звездно светящейся в темноте. Почему он сказал жене, что первым отправил бы на гильотину графа Мирабо? И почему Надя с такой уверенностью утверждала, что он и муравья не смог бы раздавить? Сколько всего муравьев на свете? Сколько снежинок? Сколько Репниных? Всего один. Один, и никого вокруг.
Отделение полиции для иностранцев в то время находилось в одном из переулков позади отеля «Пикадилли», напротив испанского ресторана «Мартинез», отлично известного Репнину. Вход в ресторан утопал в голубых ирисах, словно бы вся Севилья переместилась вместе с ними в Лондон. В первые годы войны ресторан этот служил местом встречи не только русского комитета. Здесь собирались за обедом короли. Поэтому в ресторане «Мартинез» сходился высший свет русской разорившейся аристократии. Сыновья русских прославились во французской и английской авиации. И Репнин появлялся здесь с Надей. Тут они видели греческого короля, он приводил сюда обедать свою возлюбленную, англичанку, видели и престарелого долговязого норвежского короля, но того женщины больше не интересовали. Он был в восхищении от собственного сына.
Старость печальна и тиха.
Сейчас они не в состоянии были обедать тут с Надей. Это непомерно дорого для них.
Тогдашнее их русское общество приходило сюда и потанцевать под пушечную пальбу; танцы устраивались в подвале. В подвал спускались по лестнице, при этом дамские шелковые 'юбки — что, впрочем, было предусмотрено — вздувались наподобие черных тюльпанов.
По этому поводу было много смеха, как в Санкт-Петербурге.
Над рестораном была легкая крыша. В испанском духе. Но те, кто танцевал по ночам в подвале, не знали об этом. Одной-единственной бомбы было достаточно, чтобы ресторан со всеми гостями был спален и разнесен в клочья под ритм пасодобля. Впрочем, такое могло с ними случиться на каждом шагу.
Однажды ночью компания русских разорившихся богачей, чьи сыновья были уже не похожи на своих отцов, высыпала на улицу и очутилась перед отелем «Мнкадилли» как раз в ту минуту, когда бомба обрушила его стены и разметала по асфальту мертвых и раненых; бледные, в крови, они лежали среди разбитых кирпичей. Прибывшие пожарные и санитары облегчали муки тяжелораненых черным, как отрава, неизменным в Англии чаем. Тут же делали инъекции морфия. Никто не кричал. В Англии умеют молчать. Никто не стонет.
Едва Репнин завернул в переулок, как в памяти всплыло страшное видение: вздувшиеся руки уличной девки, превращенной фосфорной бомбой в бесформенную груду щек, ног и тряпья. Ужасный клоун.
И вот теперь точно такая же рука —- по крайней мере так ему казалось,— рука привратника открывала ему дверь полицейского отделения для иностранцев, где выдаются удостоверения, заверяются разные справки и регистрируются изменения адреса.
Привратник проводил его к скамье, шедшей вдоль стены, где длинным рядом сидели в ожидании поляки, француженки, арабы, немки. Напротив скамьи на высоких табуретах, как бармены, восседали чиновники. За I ними возвышались широкие, огромные шкафы с архивами и картотеками. Помещение ничем не отличалось от таких же полицейских отделений в Испании и Португалии, где ему пришлось бывать. В окна видны были камеры предварительного заключения во дворе с окошками, забранными железными решетками. После долгого ожидания наконец подошла его очередь, и Репнин быстро объяснил, с какою целью он сюда явился и что сказали ему на бирже труда на улице Чедвик. И передал чиновнику записку, с которой его послали сюда, в полицию.
Полицейский, запинаясь, прочитал его имя, затем встал и скрылся за одним из шкафов с картотекой. Был он там недолго. И появился с сообщением: действительно, есть такой. Вот он. В Лондон прибыл с транспортом поляков из Португалии. Является бывшим служащим Красного Креста. Проживает в пригороде Милл-Хилл. Все документы в порядке.
Тут вдруг полицейский замер и, как близорукий, поднеся бумагу к самым глазам, стал что-то смахивать с нее, будто обнаружил там дохлую муху. Тут значится, заметил он, что вы князь. Чиновник вперился в него взглядом, точно разглядывал муху на своем носу.
Репнин стал отнекиваться: это, мол, ошибочно написали поляки, он служил у них в ранге капитана. Он дальний родственник русского княжеского рода Репниных, но сам не является князем. Его отец был членом Думы. И англофилом. Сам же он — обыкновенный человек. У него есть дома рекомендательное письмо от адмирала Трубриджа. Он его принесет.
А для чего он сюда пришел?
Пришел за разрешением получить в Англии работу. Он уже больше года безработный. Ему совершенно не на что жить. Он служил в школе верховой езды. У него одна только просьба: позвонить на биржу труда и сказать, что его документы в порядке. Ему нужно разрешение на трудоустройство.
Но для чего оно? Разве для этого нужно специальное разрешение?
Репнин начинает быстро объяснять; пять лет он безбедно прожил в Лондоне на свои сбережения, вывезенные им из Парижа, а также на заработки в школе верховой езды, однако теперь эта школа закрылась. И он потерял место. Он не желает быть кому-нибудь в тягость. Хочет трудиться. Готов заниматься чем угодно. Быть каменщиком, жестянщиком, почтальоном. Он знает языки. Прежде всего он отправился на биржу труда на улицу Чедвик, но там потребовали подтверждение, что его документы в порядке. Ему нужно получить разрешение на трудоустройство. Он ничего не сделал противозаконного.
Пока он говорил, полицейский не спускал с него недоумевающего взгляда.
Затем разложил перед собой бумаги и проговорил: Репнин вступил на английскую землю без каких бы то ни было условий, здесь значится: unconditionally. Дата высадки: 21 апреля 1940 года. Таким образом, он имеет равные права со всеми другими. Никто не мешает ему работать. Разумеется, если он найдет работу. Для этого не требуется никакого разрешения.
Пораженный, Репнин мгновение молчал, чувствуя, как кровь приливает к голове. Ему сказали, никто без разрешения не может получить работу. Он просит, собственно, только одного: позвонить на биржу труда и подтвердить, что его документы в порядке. Больше он ничего не требует.
Полицейский усмехнулся и набрал номер. Телефон у него тут же за спиной. Репнин слышал, как он говорил: с ним все в порядке, документы исправны. Полиция против него ничего не имеет. Наоборот. Прибыл он сюда на законных основаниях в начале войны.
Затем полицейский повесил трубку и сообщил: все в порядке. Завтра ему надо будет зайти на улицу Чедвик. Они найдут ему место. Ему не о чем беспокоиться. Не надо думать ни о каком разрешении. Stop thinking about permit.
Как это бывает, когда на человека свалится пусть маленькая удача после многих несчастий, русский эмигрант, весь красный, сидел, точно окаменевший, и не двигался с места, хотя полицейский уже собрал его бумаги и снова уложил их в ящик картотеки с обратной стороны шкафа.
И в голову ему пришла мысль: все сказанное полицейским похоже на то, что он слышал, кажется, уже миллион раз, что он хорошо знает и что стучит в его мозгу надоедливым молоточком.
Ну конечно, это же австралийская птица эму, он видит ее каждый день на плакате в поезде подземки, громадная птица как бы вещает словами рекламы: «Ни о чем не беспокойтесь! Изделия «ЭМУ». При стирке не садятся».— «Stop thinking about shrinking».
Довольно посмеиваясь про себя, Репнин бессознательно повторял эти слова, точно ему и в самом деле неслыханно повезло. Полицейский проводил его удивленным взглядом, не замечая, что место русского уже занимает какой-то полный араб робкого вида.
Едва ли не пританцовывая на ходу, вышел русский из полиции.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97