И вдруг прибавил,— что касается, мол, его самого, то он сожалеет, что тогда не погиб на поле боя.
У Репнина, который в тот день все время упорно молчал, сложилось впечатление, что этот человек, имеющий в Лондоне жену, детей и дом, всем неудовлетворен и очень несчастлив. Как будто у него ничего этого нет. Он словно одинокий русский актер, подумал Репнин,— кончился спектакль, и остался актер один на сцене — без дома, без жены, без детей, которых только что имел в пьесе.
И Репнин инстинктивно взглянул на свою загипсованную ногу, будто вымазанную мелом, и почувствовал какое-то облегчение от того, что лечит его такой же, как и он сам,— русский человек. Такой похожий на врачей, которых он запомнил с детства. *
Из приемной, мебель в которой была зеленого цвета, а стены увешаны фотографиями породистых скакунов, сестра в белом халате ввела их в небольшую операционную. Репнин опирался на палку, но шел уже легко. Дверь закрылась, и Репнин остановился, со всех сторон освещенный рефлекторами. Направляясь сюда, в коридоре он видел вереницу санитарок, толкавших впереди себя тележки на резиновых колесах, вероятно, с ужином для больных. В операционной они оказались вдвоем с доктором. Только позднее он заметил позади одного из рефлекторов сестру.
Потом Репнин лежал на операционном столе, а Крылов, орудуя огромными ножницами, снимал гипс с его
ноги — это было даже смешно, так как доктор все время болтал и рассказал между прочим случай, который в подобной ситуации произошел недавно с его коллегой, англичанином. Тот снимал пациенту гипс, а пациент молчал. Врач не заметил, как поранил при этом ножницами голень пациента. Пациент молчал. Позже врача судили. Адвокат просил учесть тот факт, что подобные пациенты в медицинской практике встречаются очень- очень редко, а также принять во внимание необычное поведение пациента, который держался хорошо, слишком хорошо — и молчал.
Когда гипс был снят, Крылов попросил Репнина сделать несколько шагов по направлению к двери. Репнин съехал с операционного стола, шагнул, и тут же почувствовал, что доктор хватил его изо всех сил по ноге палкой, так что в пятке что-то хрустнуло. Естественно, Крылов его не ударял. Его никто не ударил. Просто в пятке что-то снова лопнуло, и Репнин покачнулся. Он, вероятно, растянулся бы на полу, если б сестра не подхватила его под руку и не подскочил бы Крылов. Вот этого-то, сказал Крылов, он и боялся, этого-то и боялся. Сейчас придется делать то, что он советовал в первый же день.
Боль в суставе была несильной. Репнина смущало, что сестра видит его без брюк, которые он снял, перед тем как лечь на стол. Он наклонил голову.
А врач его между тем успокаивал. Следовало пятку, это сухожилие, прооперировать еще в Корнуолле, сразу же после его прыжка в воду. Потом зашить. Теперь это сделать необходимо. Прооперируют завтра. А сейчас Репнин может остаться в больнице, койка ему обеспечена. Анастезия потребуется не местная, а общая. Чтобы можно было спокойно работать, да и мышцы получше расслабли. Это будет стоит недорого. Несколько десятков фунтов. Заплатит организация. Беляев это обещал ему лично. Несколько дней полежит здесь, потом еще отдохнет дома. Ничего особенного. Пустяки.
Репнин продолжал молчать. Произнес всего несколько слов, как и дома у доктора. Вытянул ногу, молча осмотрел пятку. Иронически ухмылялся.
Затем сказал Крылову по-русски: что касается этих нескольких десятков фунтов, у него их нет. Помощь от Комитета, о котором упомянул Крылов, он не примет ни в коем случае. Тем более, если это обещал Беляев. Он
лишь просит Крылова вызвать такси, он' поедет домой Наде же врач пусть скажет, что все в порядке. Что ему следует просто отдохнуть несколько дней, а на ноге все зарастет само по себе. Он верит в свою природу. Кстати, сколько раненых в Крыму и в Керчи оставалось без всякой помощи в подобном состоянии.
Выслушав, Крылов некоторое время стоял рядом с ним, хмурый.
Он не предполагал, что у князя такие финансовые затруднения. Но все равно. Так ногу оставлять нельзя. Он постарается, чтобы больничные расходы возложили на «Скорую помощь», в кредит, а это уж совсем ерунда. Что касается гонорара — он не возьмет ни пенни.
Репнин попытался встать, опираясь на палку. Сказал — не в его обычае менять решение, если он таковое принял. Попробовал сделать два-три шага. В общем получалось. Потом почувствовал, что щиколотка пухнет, и сел. Стал одеваться, палкой подтащил туфлю,— мягкую, из замши, которую последнее время носил на больной ноге. Туфля была слишком большая. Он улыбался. Словно между прочим спросил Крылова: что, по его мнению, будет, если ногу оставить так, на усмотрение природы? Взял палку. Собираясь идти.
Врач стоял перед ним явно подавленный.
Дело, сказал, в одной косточке, в суставе, рентгеновский снимок показывает на ней трещину. За будущее ручаться нельзя, и врач предвидеть все точно не в силах. Однако он должен еще раз предупредить Репнина: если это оставить так, как есть, может, конечно, и зарасти, может даже стать еще крепче — но одна нога может остаться короче другой. Он будет хромать.
Ну и пусть, воскликнул пациент с усмешкой, с нарочитой, иронической усмешкой, которую выработал у себя, живя в Лондоне, с тех пор как его неотступно, в течение стольких лет начали преследовать неудачи — будет хромым! И Агесилай был хромым, что не помешало ему стать великим полководцем! Тимур хромал, что не мешало ему покорять мир! И Байрон был хромым, и все же переплыл Геллеспонт!
Да, да, ворчал сердито доктор. Князь лишь забывает о том, что он не Агесилай, не Тимур и не Байрон — и не станет ими, даже если бы очень захотел .Не сможет превратиться в них. Его же дело еще раз князю об этом напомнить. Он может остаться хромым, непригодным к работе, которую должен будет выполнять в Лондоне. Пусть подумает хотя бы о своей жене. Комитет обещал оплатить все расходы. И это резонно. Они русские. В Комитете, конечно, всех весьма изумит его отказ. Такси вызывать незачем. У доктора в больнице есть машина. Он его отвезет сам. Но пусть все же еще подумает. Пусть подумает до завтра. Койка ему обеспечена. Пусть сообщит позже, что решил. Ах, впрочем, у него есть приятель в больнице, специалист именно по таким делам. Что касается Нади, хорошо, он ей солжет,— хотя своей жене он никогда не говорил неправду. Скажет — так, мол, мелочь. Но он еще раз повторяет — это грозит хромотой. Пусть подумает, что это будет значить для его жены, о которой говорят столько хорошего.
Как всегда, когда случалось какое-нибудь несчастье и Репнин вынужден был думать о своей жене, его бросило в жар.
Он опять иронически усмехнулся.
Неизвестно, сказал, как бы подобные проблемы с женщинами решал Агесилай, в которого, и это ему самому ясно, он не сможет превратиться. Уверен, однако, в том, как бы их решил Тимур. У Тимура был гарем. Гарем бы просто молчал. Что до того английского лорда, который обожал Наполеона и переплывал Геллеспонт, хоть он и был хромой — с женщинами это ему нисколечко не мешало. Пользовался у них большим успехом, как и у греков, хотя сам лучше относился к туркам, чем к тем, за которых боролся и отдал жизнь. Он — Репнин, а Репнины всегда считали, что жена обязана делить с мужем и радость и горе. Любой из Репниных так же точно вел бы себя со своей женой, случись с ней какое-нибудь несчастье. Они не татары, и татарами не были.
Что касается его самого, он считает, что должен смириться со своей судьбой.
Будет, однако, благодарен доктору, если тот не посвятит Надю во всю правду, да и тем, в Комитете, скажет, что с ним все в порядке. И на этом покончим.
Ему сейчас просто нужно отдохнуть. День-два, чтобы привыкнуть к очередной неудаче. Он примет ванну и в пастель. Сон все лечит.
Доктор развел руками, беспомощно, и согласился отвезти Репнина домой, как ни в чем не бывало. Сестра помогла Репнину сделать первые шаги и смотрела удивленно вслед уходящим русским. Из их разговоров она не поняла ничего.
СЕМЕЙНАЯ ФОТОГРАФИЯ
Возвратившись домой без гипса, но с опухшей ногой, русский упрямец кое-как успокоился в своей комнате на восьмом этаже нескладного здания, носящего имя цветочницы, родившей сына королю.
Уверившись, что Репнин не намерен приглашать его к себе и знакомить с Надей, Крылов с минуту постоял с ним в парадном, возле лифта, потом откланялся, хмуро, и, не поднимая головы, ушел.
Уже прощаясь, он ни с того ни с сего снова сказал Репнину, что сыт по горло и больницей, и пациентами, и Лондоном, и что не будь у него детей, здесь, в Лондоне, он давно бы пошел в советское посольство и попросил разрешения вернуться в Тверь.
Когда лифт пополз вверх, будто устремляясь в небеса, доктор направился к выходу с таким мрачным видом, что привратник принял его за таксиста, которому этот странный поляк, приехавший бог знает откуда, не заплатил денег. Он захотел это уточнить у Крылова, очень учтиво.
Доктор не удостоил его ответом.
Он уже упрекал себя за то, что вообще ввязался в эту историю с репнинской ногой.
Меж тем Репнин, поднявшись на восьмой этаж, вошел в квартиру, которая сейчас напоминала ему тюремную камеру, хорошо знакомую. Нади дома не было, она еще не вернулась от старой графини Пановой. Репнин уселся в одно из трех кресел в этом, якобы вполне респектабельном доме (кресло было куплено у старьевщика), продолжая убеждать себя оставить ногу так, как есть, полагаясь на то, что пятка зарастет сама по себе, будто на собаке. Психически он был сломлен, абсолютно. В Лондоне люди нередко впадают в состояние, известное под названием. Кризис, предшествующий самоубийству. Он неподвижно просидел так, опустив голову, добрых полчаса.
Потом не спеша начал раздеваться и, хромая, приготовил ванну. Сустав распух, и он боялся поскользнуться в ванной. Тревожился, что вдруг Надя узнает о том, что произошло у Крылова. Что одна нога у него будет короче другой, что, может быть, он навсегда останется хромым. Он решил порвать всякие связи с Крыловыми. Госпожа
Крылова нагоняла на него скуку вместе со своими фотографиями. Он вспомнил, как она на него смотрела, показывая эти фотографии. Открыто предлагала себя.
Так же как в Корнуолле, когда звала в Труро.
Эта шальная чемпионка-фигуристка не понимала, что сейчас, в Лондоне, он тем более не жаждет играть ту роль в чужом браке, которую покойный Барлов обозначил словом «помощник». Ей даже в голову не приходило, что сейчас, в Лондоне, поблизости от ее мужа и его жены, возможная связь между ними еще больше удалила бы их одного от другого. А к тому же еще ее дети. Эти два малыша.
Впрочем, каждому дураку ясно, что больше всего привлекало ее к нему. Он ведь князь! Так она его представила.
Сидя в теплой воде, в ванне, Репнин в тот вечер мысленно издевался над госпожой Крыловой.
Ее настоятельные уговоры поехать в Труро были шиты белыми нитками. Впрочем, интересно бы, черт возьми, посмотреть, что это за Труро, где она родилась, в собственном доме ее родителей, и куда так усиленно его звала. Муж вечно занят в больнице? Она совсем одна?
Вероятно, на отдыхе, на море, эту молодую женщину просто потянуло к незнакомому, новому мужчине?
Кстати, Наполеон был ненасытен в любви.
Великий человек. Репнин припомнил случай, как Наполеон однажды приказал доставить ему некую красивую актрису. Ее доставили в тот момент, когда он, великий человек, был занят государственными делами. Какая-то встреча с министрами.
Пусть подождет, распорядился великий человек. Она ждала. В спальне было холодно. Она выразила неудовольствие.
Пусть разденется, громогласно приказал победитель Аустерлица.
Она разделась и легла. Ждала. Шли часы. Она снова запротестовала.
Тогда пускай одевается — прогремел тот, кто вступил в Москву. (Этого Репнин ему никогда не смог простить.)
Несколько миллионов полегло в наполеоновских войнах. А Репнина в теплой ванне трясло от смеха, что у полководца недостало времени переспать с женщиной,
хотя он был ненасытен в любви и набрасывался на женщин с легкостью молодого кобеля.
В воде его нога — кажется — успокоилась и отек спал. Он продолжал лежать, предаваясь своим странным размышлениям.
Поездка в Труро?
Слава богу, все к лучшему, еще не известно, что было бы, если бы он туда поехал с госпожой Крыловой. Вероятно, все же эта взбалмошная брюнетка не потребовала бы остановиться для любви посреди дороги, где-нибудь в тени сосняка — походя?
Твердо решив порвать с Крыловыми и покончить с мыслями о сексе, он снова погрузился в воспоминания детства. Вспомнил, как, бывало, когда в его Набережном приступали к жатве, он сидел у окна и с удивлением наблюдал за копошащимися в пыли воробьями.
Воробушек вспрыгивал на свою подружку. Секунда, две. Про себя Репнин спрашивал: Господин воробушек, почему так быстро?
Окажись они с госпожой Крыловой этим летом у нее, в Труро, сначала, конечно, выпили бы по две-три рюмки виски. Она бы все повторяла. Потом бы, вероятно, сказала, что он ее первый после замужества мужчина, и призналась бы, что очень его хотела этим летом. Муж ей мешает. Стареет.
Молодость быстро проходит. Да и вообще в браке все уже не то. Она значительно моложе мужа. Годы быстро летят.
Сейчас, в теплой ванне Репнин вообще больше не чувствует боли в суставе и верит, что все пройдет само по себе. И утешает себя тем, что для русских секс — не корень всего.
Впрочем, это естественно. В природе на всех континентах полно секса. Во всем мире. Слава Богу. Воробей с воробьихой. Быстро, быстро. А жеребец с кобылой? Только раз в году? Кобылы меняются? Голубь с голубкой в Набережном делали это так нежно — воркуют, воркуют. Целуются. Воркуют. Гусь и гусыня относятся к сексу торжественно. Кот и кошка с диким воем, криком, скандально. А как это делают медведи, его любимцы в детстве? Медведи, должно быть, очень смешны. Совершают это и львы, и слоны и бегемоты — только ему не приводилось их видеть. Боже мой — сколько происходит совокуплений на свете?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97