К сожалению, когда меня спрашивают, я привык говорить то что думаю. Вы спросили—я ответил. А капитана Беляева я понял правильно,—добавил он, обращаясь к Крылову.—Произнося слово «Россия», я имею в виду как раз теперешнюю Россию. Россию, которая существует, а не ту, которой больше нет. Россию, которую знают сейчас во всем мире. Имя которой — хотя оно теперь тоже сокращено — знают на всех континентах. Та Россия, о которой говорит Беляев, уже мертва. Если вам хочется — и это вполне резонно,— вы можете ожидать, что и я о ней прослежусь, но вы не можете от человека в своем уме, после всего, что произошло, всего им увиденного и пережитого, требовать, чтобы он считал живым то, что уже умерло. Смерть — это черная точка, но все равно только точка. Идет ли речь о человеке или о царстве — абсолютно безразлично. Слезы по покойнику проливают напрасно. Говорят, Христос воскрес для нас, для русских. Рухнувшие царства воскреснуть не могут. Да и Христос, воскреснув, говорят, стал иным, переменился. На нас уже смотрят иностранцы. Пора расходиться. А не свистеть. Воскресения для того, что прошло, капитан, нет. Понятно? — Перейдя на русский язык, Репнин, глядя прямо в лицо Беляева и вставая, почти весело добавил: — Прошлое не воскреснет, капитан. Вам ясно?
Беляев тоже встал, хотя Крылов и тянул его за рукав. Пьяный, он наступал на Репнина, но не ударил его. Наоборот, едва сдерживая слезы, повторял упрямо, по- детски: воскресения российского царства не будет. Офицер Антона Ивановича, Николай Родионович Репнин — как он смеет такое говорить? Богохульник! Слушает Москву! Поет буденновский марш! Он, окропленный русской кровью? Убить его следует.
— Убить вас надо, князь, убить,— прибавил по-русски.
Крылов встал между Репниным и Беляевым, которого продолжал держать за руку. Гримасничая, Сорокин тоже удерживал Беляева. Он все время называл его по имени, будто это могло успокоить капитана. Потом сказал:
— Вы, товарищ, продолжайте, продолжайте. Мы должны вас выслушать. Алеша, мы должны выслушать все. Антон Иванович Деникин, может быть, и не воскреснет, тут вы правы, но если бы он мог воскреснуть, если бы он услышал, как вы его оплевываете, плохо бы для вас это кончилось, князь. Страшно подумать. Он бы вас расстрелял, я уверен, да еще — плюнул бы на ваш труп.
Репнин снова покраснел.
Минуту-две он смотрел на Сорокина, будто решая, броситься на него или нет. Какие-то польки из соседней компании прошли мимо их стола, направляясь в танцевальный зал.
Репнин застыл, глядя на Сорокина, его большие черные глаза горели ненавистью, словно пылающие угольки в глазницах покойника. Он пропустил женщин учтиво, а затем стал договариваться с Крыловым о завтрашнем визите в больницу. Потом, обернувшись к Сорокину и зная, что молодого человека ничем нельзя обидеть сильнее, чем намеком на его зеленый возраст, назвал его«молодцем» и добавил, что молодому поколению не следовало бы болтать о том, о чем оно не имеет понятия. В частности, и о Деникине. И если бы, мол, Антон Иванович воскрес, еще не известно, в кого бы он, приведи случай, стрелял. Может быть, как раз в тот мундир, который носит сейчас Константин Константинович Сорокин,— Роюеу. Даже наверняка. Что до него, Репнина, он уверен: воскресни Антон Иванович — он принял бы его сторону. После двух-трех рюмок коньяка он бы попросил разрешения вернуться в Россию. Несомненно.
— Впрочем, я не был его офицером. Д случайно попал в его штаб. Отец вызвал меня из Парижа и определил к своему другу Брусилову, Я вернулся, чтобы бороться не за Антона Ивановича, а за Россию. Вас тогда и на свете не было, мистер Фои. Чего же вы болтаете о покойном? Наши отцы нас не спрашивали, хотим мы или не хотим воевать, пойдем ли мы к Деникину или к Врангелю — мы шли туда, куда нас посылали. А вам. могу сказать, мистер Фои, что я, как и Барлов и Ильичев, о которых вы, может быть, слышали, покинул Антона Ивановича, когда узнал о той, первой, французской интервенции и тем паче, когда стало известно, что обмундирование для нас поставляет Англия. Небольшой нюанс — мистер Фои. Пятьдесят тысяч царских офицеров остались в России, не желая служить тем, которые вооружили против нашего народа Польшу и Германию. Это все факты, мистер Фои. Сожалею, что и сам не остался в Керчи, а бежал оттуда. Испугался, что нас расстреляют. Такое случается и с невиновными часто. А знай я, что нас ожидает за границей, никуда бы не поехал.
Неизвестно, что подействовало на Сорокина умиротворяющие, но он потупился и только твердил злобно:
— Все это слова, слова, князь! Надгробная речь над могилой князя Репнина — во имя спасения его.
— Да, да. Это надгробная речь, но не только для меня, мистер Фои, а и для тысяч русских офицеров во всем мире. Это неопровержимый факт, молодой человек. Мертвых я никогда не осмелился бы обижать, на чьей бы стороне они ни были. Никому не известно, о чем они думали в свою последнюю минуту. Им нет числа, и они молчат. Вы думаете, что и мертвый Антон Иванович принял бы вашу сторону. А я так не думаю. Для вас он — англичанин, союзник Запада? Возможно. А Для меня он только русский офицер, которым я любовался в бытность его начальником штаба. Вы, конечно, слышали о его железной дивизии? Знаете, конечно, и то, что он был мужицкого рода. Я видел его и в Париже, уже превратившегося в полную развалину. Всеми брошенного, презираемого, ушедшего в себя, неспособного обрести свое место в чужом мире. Он был русским. Твердил, что мы гибли во имя неделимой России. Он ошибался. Мы гибли за некую бывшую Европу. Вы, кажется, читаете, на это обратила мое внимание ваша супруга в Корнуолле, маркиза де Сада. Я тоже его читал, но читал и то, что
написал Антон Иванович. Я не во всем Согласен с маркизом! Не во всем согласен и с Антоном Ивановичем, но я всегда солидарен с Россией! Впрочем, все это давно прошло. Вы вырядились в чужую униформу. Я живу в прошлом и ношу бывшую, русскую. И кто из нас счастливей — этого не знаем ни я, ни вы.
Потому ли, что все это пожилой человек говорил молодому, и говорил спокойно, грустно, несколько театрально и сентиментально, или потому, что теперь уже было совершенно ясно, что они расстаются навсегда, но Сорокин отступил, пропуская Репнина. Все понимали, что Репнин уходит. Беляев сидел, отвернувшись в сторону. Будто ребенок, хлебнувший лишнее, он плакал и вполголоса бранился. Крылов с нетерпением ждал, чтобы Репнин ушел, и протягивал ему палку. Когда тот, ковыляя и опираясь на нее, направился к выходу, Крылов взял его под руку.
Сорокин с ухмылкой несколько раз повторил:
— А. Мы обо всем доложим Комитету. Разговаривать нам больше не о чем. Товарищ отправляется к Сталину. Счастливого пути. Если, конечно, останется в живых.
Поскольку Сорокин снова захихикал, Репнин еще раз обернулся, опираясь на палку. Он посмотрел прямо в глаза юному красавцу, уже не скрывая ненависти. И сказал громко:
— Это точно, мистер Фои, нам не о чем более разговаривать. Передайте привет членам Комитета. Сообщите им без обиняков все, что я вам сказал. Вы правы. Годы бегут быстро. Я не верю, что когда-нибудь возвращусь в Россию, но я там родился и не причинил бы ей ни малейшего вреда, если бы там очутился снова. На свете, я думаю, существует по крайней мере миллион русских — или их теней,— которые бы с радостью туда возвратились. Если бы, мистер Фои, туда вернулись все,—это было бы ужасно. Означало бы новые жертвы — тысяч пять расстрелянных, а может быть, и пятьдесят тысяч убитых русских. Вот что нас больше всего разделяет, добрый молодец. Я так не хочу.
Репнин отстранил руку Крылова, выпрямился и направился в другой зал, к выходу. Тихонько хихикая, Сорокин побрел вслед за ним, несмотря на попытки Крылова его удержать.
Репнин слышал, как Сорокин уже тише, но по-прежнему злобно бормотал:
— Князь, что я слышал? Я вас хорошо понял? Если б я там очутился? Когда я вернусь! Пять тысяч убитых? Может быть, пятьдесят тысяч? Боюсь, князь, что это маловато. Пятьсот тысяч, по меньшей мере, ваша светлость. Миллион? Представьте, мне это доставило бы удовольствие. Наверняка.
Репнин на минуту остановился. Словно деревень. Рассматривал Сорокина, будто перед ним — чудовище.
Молчал. Губы его дрожали.
Затем отвернулся и медленно пошел к двери, вон из клуба, как лунатик. На лестнице из руки выпала палка, и он поднял ее. Слышал за спиной смех Сорокина.
Крылов выбежал за ним, предложил отвезти домой.
Слова доктора подействовали отрезвляюще, Репнин любезно поблагодарил его и отказался. Взял себя в руки. Сказал, что ходит уже совсем хорошо и хочет пройтись пешком до дома. Предложил ему вернуться в клуб и оставить его в покое. Крылов сказал, что Беляев и Сорокин уже два дня подряд пьянствуют — отмечают выборы нового секретаря Организации, и что не следует их сейчас воспринимать всерьез. Репнин сухо и даже резко еще раз попросил Крылова оставить его. Он хочет побыть один. У него достаточно сил, чтобы добраться до дома. Это близко.
Понимая состояние Репнина, Крылов повернулся и, склонив голову, пошел обратно. Но в какой-то момент он, задумавшись, свернул наискосок, в сторону института Германии,— в Лондоне тогда уже существовало и такое заведение.
Репнин медленно, прихрамывая, побрел вниз по улице.
СМЕХ СВЯТОГО ГЕОРГИЯ
Хотя последние слова Сорокина Репнин счел за глупую шутку невыдержанного молодого ренегата, тем не менее здесь, на чужбине, он впервые ощутил страшное различие, которое всегда возникает после революций между отцами и детьми. Так, как сейчас говорил Сорокин, не говорили даже в разгар революции. Даже в штабе Деникина. И среди красных гоже. Никто намеренно не вырезал жителей сел и городов, не рушил домов — все подряд. Этого не делали ни те ни другие. Сорокин казался ему зверем. Безумцем. Комедиантом.
И в то же. время Репнин понимал, что после этой
ссоры порвалась между ним и его соотечественниками последняя нить. Его одиночество в Лондоне сейчас станет еще безысходнее, чем прежде.
По дороге домой он припомнил, как доктор Крылов, прощаясь, странно намекнул, что разрыв с Организацией небезопасен, лучше бы ему все-таки вернуться в состав Комитета. Комитет ничего не прощает. Ходят разные слухи. Они мстят. Среди русских эмигрантов в ту пору каждый испытывал беспокойство, когда в Комитете его угощали чашечкой кофе. Репнин знал того человека, который в Берлине, во время какого-то совещания был вызван к телефону. Вернувшись и отпив несколько глотков кофе, который только что перед этим заказал и который стоял еще теплый на столе, он рухнул.
Выйдя из клуба и не переставая думать о Сорокине, Репнин, потупившись, направился не домой, а в ближний парк. Словно в полузабытьи, он долго сидел на скамейке напротив памятника, воздвигнутого королевой Викторией в честь своего мужа, Альберта, который, задумавшись, подобно Лоренцо Великолепному, восседал на ренессансном постаменте. Уставший и расстроенный, Репнин хотел немного отдохнуть здесь в предвечерних сумерках и собраться с мыслями, прежде чем вернется в свою квартиру на восьмом этаже, где его ждет Надя. Ощущение безысходной тоски сменилось приливом какого-то невообразимого бешенства. Не сводя глаз с песчаной дорожки возле его окруженной зеленью скамейки, он мысленно, будто в зеркале, увидел лицо Сорокина и представил себе, что повалил его на землю и душит. Он ухватил его за горло и душил неторопливо, с усмешкой — и это, казалось, доставляло ему удовольствие.
Никогда в жизни, вплоть до этого момента, подобные мысли не приходили Репнину в голову.
Отрешенный, он сидел на скамейке, долго. Парк погрузился во тьму, но площадка перед памятником была освещена, хотя скамейки вокруг пустовали. Из противоположной аллеи до Репнина доносился аромат роз, смешанный, однако, с запахом дезинфекции из общественного сортира, скрытого от глаз кустарником.
Сортиров в Лондоне множество, повсюду. В них чисто. Двери открываются автоматически, когда в аппарат опускают пенни. Внутри, в комнатке при входе всегда сидит какая-нибудь пожилая англичанка, уборщица, и от скуки читает газеты. Она встречает и провожает посетителей.
Репнин вспомнил своего соотечественника, суде в городке Эксетер.
Совершенно, совершенно бессмысленно, думал он, жить в Лондоне, где живут этот капитан по фамилии Беляев и Сорокин. Все повторяется. Чего только не натерпелись и отец его, и мать. Русские люди несчастны. И никто не может объяснить, почему это так.
В полумраке Гайд-парка, словно мираж, возникает у него перед глазами родной дом напротив Аничкова дворца. Затем канал, куда он ходил на свидание со своей первой любовью. Дочерью полковника Коновалова, часто навещавшего его отца. Он представляет себе сейчас, как она сидит подле своей матери во время визита к ним, а он, с самым невинным выражением лица, чтобы никто не заметил, легонько дергает ее длинную косу.
Постепенно воспоминания переносят его с этой скамейки в петергофские парки, куда он как-то ездил вместе с ее семьей на некий праздник. Он видит, да, да — видит перед собой шестнадцатилетнюю девушку с сумкой, набитой книгами. Она не так красива, не так изящна, как Надя, но кажется ему и сейчас бесконечно милой и дорогой, и он устремляется за ней по какой-то воде, во мрак.
Зелень рощиц в Петергофе более, более сочная, тенистая, да и трава там другого оттенка, но аллея кажется ему точно такой, и он идет и идет вслед за девушкой, пока не останавливается, пораженный игрой фонтанов, протянувшихся вдоль канала и уходящих куда-то в море, в ночь. Запах роз и дезинфекции уже исчез, и пахнет свежестью от воды и фонтанов, бьющих перед ним. Он уже не дергает ее косу, а просто идет рядом, держа ее за руку. Она подросла, и они возвращаются с урока танцев. У нее огромные, миндалевидные глаза. Опираясь на его руку, она шепчет: Коля, милый.
И странно — ему кажется, что это голос Нади.
Они испуганно бегут назад, обратно к скамейке, на которой сидели, где она забыла свою ученическую сумку, когда они пошли, держась за руки.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97