Крылов, смущенно, взяв на себя роль некого председателя, предложил ему сесть.
Заказал пиво. Репнин ничего не пил.
Сорокин и Беляев пили из больших прозрачных бокалов коньяк.
Репнив сел и, повернувшись к Сорокину, прямо в лицо сказал: ему показалось, будто тот, здороваясь, обратился к нему словом «товарищ». Он надеется — это была шутка и под ней не кроется никакой намек? Они и сами, бывало, с его покойными друзьями в Керчи подначивали друг друга этим словом. Барлов, о котором они, конечно, слышали, после того как удалось вырваться из Керчи, в шутку их всегда так называл.
Сорокин рассмеялся. Он хотел лишь напомнить князю, что Сталин еще не в Лондоне. Он позвал князя сюда, так как получил из Комитета письмо с требованием выяснить его вопрос. Его исключение из Комитета признано недействительным. Поэтому они, как друзья по эмиграции, хотят утрясти все остальное.
Крылов, в роли председателя, прибавил, что речь идет о реорганизации всей работы в Лондоне и что у них теперь новый секретарь. Он показал пальцем на Сорокина.
Сорокин после этих слов приветствовал Репнина восточным поклоном, улыбаясь и подтверждая — новым секретарем Общества является именно он. Графиня Панова, сказал, обратила их внимание на то, что Репнин с Надей переселились из предместья Милл-Хилл и теперь живут в Лондоне.
Уже после первых слов Репнин про себя твердо решил сегодня же навсегда порвать с этой компанией. Это был не его мир, это была не его компания, и не Надина тоже, и известие о письме графини Пановой его окончательно вывело из себя. А Беляев меж тем — прекрасно зная, что тот не пьет,— налил Репнину коньяка. Из радиоприемника неслась танцевальная музыка. Репнин видел, как танцуют пары в соседнем зале. (Ему казалось, будто все это происходит в другом мире.)
Тогда Крылов, как-то по-медвежьи, гундося, произнес короткую поздравительную речь, как бы некий спич. Торжественный и смешной. Исключение аннулировано, после возвращения из Корнуолла Репнин сновка принят в Комитет и получит об этом извещение, от секретаря, официальное. Комитет возьмет на себя расходы по его переезду в Лондон и содержанию в больнице — а это ему крайне необходимо.
Репнин побледнел и прервал Крылова. Что касается переселения — никаких неоплаченных счетов у него нет, а в Комитет он возвращаться не намерен. И в Организацию тоже.
Беляев покраснел до корней волос и так сжал в руке бокал, что Репнину померещилось, будто он хочет выплеснуть коньяк ему в лицо, но тот лишь пробормотал: «Почему же, князь, почему?»
Репнин был готов подняться и уйти. Он знал — в Париже Беляев был душой Тайного общества русских монархистов, и на войне вел себя отважно, в то время как Сорокина бежавшие с помощью немцев из Севастополя родители вывезли совсем ребенком. В последнюю войну этот юный красавчик, как многие ирландцы, вступил в королевскую авиацию, британскую, и в ней и остался, а в Корнуолле выпрашивал разрешения служить в авиации и дальше. Он в свое время даже переменил фамилию. Теперь его звали мистер Роюеу. Взял фамилию жены.
А Беляев уже стоя все твердил одно и то же, что князь не должен порывать с ними — даже если кто-нибудь, возможно, его обидел. Организация это не один человек. Сорокин — ее новый секретарь, и в Организацию входят тысячи русских, рассеянных по всему миру, будто русского царства никогда и не было.
Огромный здоровяк с выбритой головой — кажется, головой мог бы стену прошибить,— приблизившись к самому лицу Репнина, трогательно добавил: он, как бывший секретарь, по возвращении из Корнуолла получил указания аннулировать все претензии к князю, а расходы, связанные с его ногой,— оплатить. Они продолжают считать его членом Комитета. В списках, переданных им Сорокину после Корнуолла, он фигурирует именно как член, и они полагают, что князь должен присутствовать на следующем заседании Комитета, которое состоится в Берлине. Даже если и были какие-то расхождения между князем и Комитетом по поводу спасшейся из России «дочери царя». По его мнению, русские эмигранты, где бы они ни находились, должны выступать едино, даже в том случае, если совсем по-разному представляют себе будущее человечества. Мы на пороге великих событий. Князь знает об этом? Почему он их бросает? Почему так замкнулся в себе?
Репнин улыбается ему в лицо и говорит, спокойно — он всем это ясно и открыто объяснил, выходя из Комитета. Считает, что к сказанному добавить ему нечего. И нет у него обязательств и счетов неоплаченных. В Организацию возвращаться он не намерен. Просит извинить его.
Ему оставалось лишь встать и выйти.
Тогда Сорокин с издевкой бросил: ужх не в том ли причина, что «товарищ» слушает Москву — радиопередачи из Москвы?
При этих словах Сорокина Беляев потерял дар речи, будто в горле у него застряла косточка.
И тут же услышал, как Репнин громко ответил: конечно.
У него есть радиоприемник, в квартире. На восьмом этаже. Он этого не скрывает.
В таком случае он, вероятно, слушает и марш буденновской кавалерии, который по радио часто передают?
После этих слов Сорокина все трое уставились на Репнина.
Репнин покраснел. Казалось, он был готов ударить Сорокина, но взял себя в руки. Снова улыбнулся. Да, слушает. И этот марш ему даже нравится. Он — русский человек. И русским будет до самой смерти. И это логично. Он больше всего ценит логику, а больше всего любит русскую песню. Он помнит Россию. Помнит свою молодость. А война окончена. Сейчас мир. Если Сорокину нравится слушать песню, которую во время войны пели немцы — песню о Лили Марлен — пусть слушает, он не имеет ничего против.
Тогда Беляев первый повысил голос и грубо крикнул: то, что говорит князь,— скандал, и в сильном подпитии оскалился, как крокодил, показав все зубы. Он был похож на спринтера, готового сорваться с места. И лицо, и бритая голова побагровели. Красная безволосая голова не выглядела уродливо — просто напоминала голову огромного ребенка. Он был взбешен. Задыхаясь, он орал своим баритональным басом так, что слышно было за другими столиками:
— Итак, Николай Родионович, вы — троцкист? Троцкист?
Крылов пытался их успокоить, напоминал — кругом люди. А Сорокин, гримасничая, продолжал свой допрос, как инквизитор: уж не слушал ли, мол, Репнин этот марш в Екатеринодаре? Или, может, в Одессе?
Крылову показалось, что дело вот-вот дойдет до драки.
Репнин побледнел, но голос, когда он заговорил, звучал спокойно. Мистер Фои,— произнес он, не скрывая своего презрения,— как и многие другие, как миллионы людей на свете упускает из виду страшную, страшную разницу между войной и миром. В Одессе он ожидал рас
стрела. Ожидал спокойно. А сейчас, между прочим, мир. Разве мистер Фои, хоть он еще и очень, очень молод, не понимает этого огромного различия? А различие огромное, как между солнцем и солнечным зайчиком. Война есть война, но сейчас уже нет войны. Он уже не в Екатеринодаре с Сазоновым, а в Лондоне, и один. Там остались только мертвые. Он, к сожалению, не в их числе. Он совсем в другом мире. И именно поэтому он хочет быть один. Он не вступает ни в какое сообщество, а меньше всего хотел бы оказаться в их Организации, о которой у него сложилось собственное мнение. На свете немало людей, живущих уединенно.
Это во всяком случае не запрещено.
Когда война окончена.
Каким-то шипящим голосом, уже тише, взбешенный Сорокин процедил: война не окончена, не окончена,— война за Россию только начинается. Нет, нет, князь. Война не окончена. Сталин еще не в Лондоне. Впрочем, князь, вероятно, слышал, что на днях сказал английский премьер?
Теперь уж Репнина бросило в краску — он рассмеялся: нет, не слышал. Вообще не слушает, что говорит премьер. Слишком часто, говоря о России, премьер лгал.
После этих слов, произнесенных Репниным как-то беззаботно, сквозь смех, на мгновение наступила тишина. И Беляев, и Сорокин молчали, Крылов опасливо озирался. За соседним столиком сидело несколько поляков с дамами.
Они здесь не одни, упрекнул он Репнина. Надо выбирать слова.
Но молчание длилось недолго.
Заметив, что Репнин и впрямь собрался уходить, Сорокин уже совсем серьезно потребовал от него объяснения — должно ли после всего, что они слышали, сделать вывод, что в будущем князь намерен выступать против монархических организаций? В частности, против Организации, секретарем которой, после возвращения из Корнуолла, назначен он, Сорокин? Вот что его интересует! Он хочет получить ясный ответ! Тем более, что, в качестве нового секретаря, он намеревался внести предложение о переименовании Организации и изменении состава Комитета.
На это Репнин весело, без тени неприязни ответил — он вообще не принимает всерьез ни их организацию, ни/ естественно, ее название.
Тут уже разъяренный Сорокин закричал — с кем же он, с ними или против них? Князю, вероятно, известно, что сказал Помпей: кто не с нами, тот против нас.
Сорокин с Репниным всегда говорили по-английски, в то время как Беляев был в английском не очень силен, но тут Репнин заметил, что отлично говорящий по-английски Сорокин не чувствует разницы в произношении на этом языке слова Помпеи — городка, засыпанного при извержении Везувия, и имени Помпей. Это показалось ему смешным.
Иронически улыбаясь, Репнин ответил молодому красавцу: он не уверен в справедливости того, что во время борьбы за власть сказал Помпей, и ему больше нравится, как на это ответил Цезарь. А Цезарь сказал: кто не против нас, тот за нас.
И Цезарь, как известно, победил, а Помпей погиб.
Он, сказал Репнин, к сожалению, не может из Сорокина сделать (Сорокин, очевидно, не знал, что это значит}, но хочет обратить внимание его на то, что теория Помпея опасна, особенно во время гражданских войн.
Сорокин тогда заметил, что все это ему безразлично и он ждет ясного ответа. Согласен ли Репнин вернуться в Организацию, которая теперь будет носить имя ТТТ, или нет? Шутки в сторону. Князь должен решать.
Тогда Репнин, сдерживая бешенство, сказал, что уже само имя организации утверждает его в решений не принимать участия ни в какой организации.
Они просто смешны ему с этими бесконечными переименованиями, да еще сокращениями на английский манер. К чему все это? Чтобы звучало по-английски? Чьи-то инициалы? Вывески? Чего им скрывать? Он — за прямые и ясные слова. Французская революция двести лет назад изъяснялась вполне понятно. Ему становится смешно, когда он слышит по-русски сокращения, глупые вроде. Для русского человека это просто идиотизм.
Подвыпивший Беляев придвинулся к Репнину совсем близко, почти касается его губ и ушей, но при последних словах отпрянул: он бы попросил князя не заговаривать им зубы. Пусть, мол, без обиняков ответит ему, капитану Беляеву, как офицеру и боевому товарищу, одобряет он Организацию или нет, намерен или не намерен поддержать ее? Поддержать деятельность Организации, которая с каждым днем становится все более важной, Организации, за которую он, ее бывший секретарь, готов умереть и, если потребуется, — убивать. Организация считает, что война Востока и Запада, война против Сталина, не окончена, а только начинается. Князь должен вернуться к своим боевым товарищам, а в противном случае не пенять на последствия. Война продолжается — война за Москву-матушку. Организацию поддерживают проверенные друзья на Западе. Сталин — это мировая проблема,— прохрипел он, весь побагровев, Репнину.
Он с ними или нет?
Лицо Репнина стало серьезным, и он громко произнес: нет!
«Ну почему, почему?» — прямо ему в лицо шипел Беляев, совсем взбеленившись.
Крылов пытался их успокоить.
То ли заметив, что сидящие за соседними столиками оборачиваются в их сторону, или оттого, что все это ему уже надоело, Репнин теперь ответил спокойнее, хотя не пытаясь скрывать своего презрения: потому что Москва победила; победила как еще доселе никогда, никогда русские не побеждали. И что же им сейчас от него надо? Что бы он готовил покушение на Сталина, организовывал шпионаж? Против России он больше и мизинцем не пошевелит: во-первых, потому что он русский, что это его страна, хоть он ее и покинул, а во-вторых, потому что сейчас это было бы нелогично, да просто поздно. Он не терпел нелогичных поступков даже в штабе, на войне, а уж меньше всего готов мириться с ними теперь, в мирное время. Впрочем, отдельные личности — Сорокин, Беляев — имеют право, если им так хочется, действовать вопреки логике — могут даже сойти с ума, и он таким был. А целые организации между тем, по его мнению, такого права не имеют. Они не должны так себя вести. Что же касается Москвы,— как они говорят,— матушки, то он и пальцем не пошевелит против нее. Война окончена. Теперь мир. Если б было возможно, он завтра бы вернулся в Москву или Санкт-Петербург — и будь что будет. Он — один, а в Санкт-Петербурге множество людей. Он — один, а в Москве миллионы. Логично жить в своей стране — какова бы там жизнь ни была. А на чужбине — нелогично. После всего, что произошло, он бы и пальцем не пошевелил против России.
Беляев и Сорокин смотрели и слушали Репнина молча,— пораженные, растерянные, взбешенные, как будто он заткнул им рот.
Сорокин, однако, как только Репнин, снова улыбаясь, замолк, поднес палец к губам и свистнул.
Поляки за соседним столиком вздрогнули и рассмеялись.
Крылов встал, жестом заставил Беляева сесть, ибо тот тоже поднялся со стула. Доктор резко потребовал, чтобы они успокоились, незачем так ожесточаться и срамиться перед людьми. Они же здесь не одни. В зале полно народа. Князь, мол, просто не понял Беляева. Говоря—«Россия», Алеша, мол, имеет в виду бывшую, царскую Россию, бывшую матушку-Москву, а не нынешнюю, сталинскую. Вот в чем дело. Они, мол, не понимают друг друга.
На минуту наступила тишина. Все молчали.
Тем временем Репнин влетал, чтобы решительно уйти, и был абсолютно тихо сказал Сорокину:
— Мистер Фои, я надежд мы еще встретимся и поговорим с глазу на глаз?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97