Миллион? Миллиард? Каждый день. А если взять людей — мужчин и женщин —
белых, желтых, черных, а в Америке еще и красных? (Только в Южной! — он слышит, как на ухо шепчет ему покойный Барлов. В Северной их белый человек уже истребил. Нет уже коитуса между краснокожими в Колорадо. Вымирают. Вымирают, как и эскимосы.)
Мысль об эскимосах — сейчас это Надины куклы — смягчила Репнина, и он наконец решил, что хватит нежиться в ванне и надо приниматься за посланные из лавки бумаги, почту. Жене было бы уж пора быть дома. Давно пора. Не случилось ли чего-нибудь с ней? Гонит от себя дурные мысли, как и воспоминания о Труро, выходит из ванной, хочет просмотреть присланные бумаги.
А ступает меж тем с трудом и смотрит на отекший сустав озабоченно. Гадает про себя, чем все это кончится? Странная страна, куда его занесло. Странный остров. Странный Лондон. Где-то вблизи от Лондона есть, говорят, выложенные в круг каменные глыбы, полагают, это остатки храма, который воздвигли почитатели бога Солнца. А что теперь? Пока они жили в пригороде Милл- Хилл, он чувствовал себя так, словно обитает среди чиста поля, где вечно ожидают весну. Чувствовал, что он один, сам по себе, чужак, русский, но зато никто не вмешивался в его жизнь. Теперь они с женой — крохотная частичка Лондона. Одиночки среди миллионов. А это странное ощущение — будто он оказался среди заключенных, словно сидит в камере какой-то огромной тюрьмы.
Графиня Панова, предоставившая им — просто невероятно — эту квартиру, попробовала было вмешаться не только в его жизнь, но и в его брак. Посылает какие- то туфли, узнав, что нога у него в гипсе. Хочет видеть у себя этого упрямого человека. У него мол есть жена, и он должен думать и заботиться о ней прежде всего. Посылает им мясные консервы, аргентинские, которые Репнин возвращает обратно. В голове у Репнина, стоит ему остаться в одиночестве, все чаще звучит смех покойного Барлова и его слова о том, что он катится все ниже и ниже. Надо убить любимую жену, а потом и себя. Чего еще ждать? Он уже так низко скатился. Ваз, топ.
Пережитое в Лондоне — не метаморфоза.
Это унижение, это фарс, произошедший с потомком Никиты Репнина.
Надю огорчало, что Репнин, вернувшись из Корнуолла, выглядел еще печальней и с издевкой говорил о красоте природы и даже о любви. Последнее, правда, он выражал не прямо, но несколько раз весьма нелестно отозвался о женщинах. Надя смеялась, слушая его описания хозяйки отеля, в который он был направлен из Лондона. Ее фамилия Фои. Так произносится. А пишет. У бабенки — длинная, длинная талия, а глаза желтые, как у кошки. В целом она не так уж и дурна, но страшно болтлива. Смеется, будто попугай. Замужем за Сорокиным, который лет на десять ее моложе. Со всем этим можно было бы еще смириться, не досаждай она ему ежедневно своими напоминаниями о времени обеда. Все люди с континента — повторяла она — опаздывают, а это неучтиво. Обед с часу до двух.
Эту фразу он однажды услышал в Лондоне из уст случайной знакомой, молодой англичанки, ученицы колледжа Бебек, работавшей медицинской сестрой. Произносится Бебек, а пишется..
И молоденькая бабенка с длинной талией произносила ту же фразу, ставшую афоризмом года. Она рассказывала ему содержание некоего фильма, который смотрела в соседнем городке Труро. Пишется Тгоегои, а произносится Труро. Фильм о крысах или хомяках, что ли, которые раз в год устремляются как очумелые к океану — через поля, равнины, горы, а достигнув его, бросаются в воду. И тонут. Да, да, тонут. Потом трупы их всплывают. Как прибитый к берегу мусор. Как отбросы.
Разве корень этого тоже в сексе?
Некогда на Британских островах люди толпились на берегу в ожидании солнца. Сейчас они добровольно вступают в отряды спасения утопающих, рискуя жизнью во время страшнейших бурь в океане. Подвергают себя смертельной опасности ради других. За это не требуют ничего. Главное — море? Отец внушал ему, и он поверил, что здесь он найдет некоего «идеального человека». Англичанина — либерала. Отец особо подчеркивал — «либерала». А что он нашел? Они становятся людьми, когда речь идет о спасении потерпевших кораблекрушение. Эти люди переняли от завоевателей любовь к животным, но даже ее не сберегли. Норманны наслаждались красотой косуль и оленей, за убийство косули выжигали глаза. Вильгельм Завоеватель даже зайцам даровал свободу.
(Боясь остаться без места, Репнин начал готовиться к роли гида в туристическом автобусе, как ему советовал Ордынский. Надя об этом не знала и не могла взять в толк, откуда у него эти сведения о зайцах, сернах и оленях.)
Она так радовалась, когда удалось отправить его на побережье и он возвратился оттуда загоревший, свежий, сильный — несмотря на лопнувшее сухожилие. Но Репнин скрыл от нее, что там, на побережье в Корнуолле, впервые ощутил приближение старости. В зеркале с этой своей черной бородкой он напоминал портреты французских королей или фотографии итальянских наемных убийц — высокий, горбоносый, с черными пылающими глазами. Но когда отворачивался от зеркала, его бледное лицо с высоким лбом и скорбно сжатыми, усталыми губами выдавало тоскующего, удрученного человека. Все тщетно. С того самого дня, когда он покинул Россию он превратился в собственную тень, и только. Он вынужден коротать свой век в подвале, в лавке какого-то шорника и сапожника, среди вонючих колодок, человеческих ног и подметок. Светлыми кажутся только те минуты в его лондонской жизни, когда мысленно он переносится в свое родное Набережное. Это любимое село, поместье матери, подаренное ему, когда отец вызвал его из Парижа и определил к Сазонову. Там спокойно текла широкая Волга. (Каждый русский эмигрант ежедневно на какое-то время мысленно обращался к своей родине.)
После возвращения из Корнуолла Репнин начал пренебрегать условностями хорошего тона, благовоспитанностью аристократа и русского князя в обращении не только с иностранцами, но и своими сонародниками. Старался лишь, чтобы это не заметила Надя. В его речи появились какие-то странные мужицкие выражения, он стал говорить по-народному медленно, растягивая слова, а высшей формой человеческой деятельности, жизни и счастья провозгласил занятие земледелием. Он был смешон, но Надя делала вид, что не замечает этого. Она потешалась над ним про себя, когда слышала его вздохи и патетические восклицания: родное мое Набережное!
Его отец, англоман, почтенный член государственной Думы, внушал сыну, что идеал государства — Англия. Идеал человека — англичанин, либерал. А сын его сейчас превозносил образ жизни своих мужиков, с изумлением вспоминал коней, жито, осеннюю жатву и полевые
маки. В былые времена из года в год они проводили лето в поместьях его матери. Жизнь в Санкт-Петербурге и Париже представлялась краткими эпизодами. Поэтому в его сердце русское село было родным гнездом, где поют птицы, а Петербург рисовался сплошным балом, где все кружится в каком-то вихре. Царь, генералы, графы, Репнины, красавицы, которых он только начал покорять. Мысленно переносясь в Набережное, он видел его прекрасным и милым, как летний вечер и заход солнца — прямо в Волгу. Видел каким-то светлым. Русская песня, русские крестьянки, голоса которых звенели в его голове, а они сами окликали его по имени и звали куда- то — во всяком случае ему так казалось,— все это было с ним здесь, на чужбине, и влекло, словно руки, протянутые для объятия. Конечно, это было смешно. Надя не переставала удивляться — по сути дела, прежде они оба знали ту жизнь, село, ту музыку как-то издалека, словно наблюдая ее сквозь бинокль в театре. И все-таки она умолкала со слезами на глазах, когда он восхищенно вспоминал Набережное.
Возвратившись вечером домой, Надя до полуночи сидела за швейной машинкой и с любопытством расспрашивала мужа — о Корнуолле, об отеле «Крым», о генеральше Барсутовой, о людях, с которыми он там познакомился. Теперь, после стольких лет скитаний, они вынуждены были спать на узких неудобных кроватях. А когда-то, в детстве, у каждого была отдельная комната на втором этаже дома. Репнин рассказывает о Корнуолле сбивчиво и неохотно. Всего он жене так никогда и не рассказал. Что касается Нади, ей особенно понравился Эксетер.
Должно быть, это странный город и освещение там странное — именно оно и привлекает Надю, из-за него она могла бы с удовольствием там поселиться. Ей очень нравится, что после частых дождей проглядывает солнце и сразу же озаряется весь дом. Ей кажется, будто они уже жили там когда-то вдвоем. (Репнин умолчал, не рассказал ей об их соотечественнике, который кончил тем, что нанялся там сторожем в общественном сортире.) Вероятно, чтоб заглушить в себе ужасные воспоминания о времени, когда она с нетерпением ожидала возвращения мужа из Эксетера или приглашения ее приехать к нему, Надя начинает рассказывать о своей жизни в то время в местечке Потеребар, неподалеку от Лондона. Она там провела два месяца. Жила в доме
типографского наборщика, который по ночам уезжал на работу в Лондон. Надю донимала жена этого человека, а в один прекрасный день обвинила ее в том, будто она крадет из кухни рыбу. Позже выяснилось, что рыбу крадет кошка. Это было смешно, а не смешным оказалось другое. Как-то, возвращаясь из Лондона в это предместье, она остановилась возле дома, из которого выносили вещи. Должно быть, жители куда-то переезжали? Надя остановилась, увидев, что грузят мебель стиля чиппендель, о которой давно мечтала. Мужчина, грузивший мебель с двумя помощниками, крикнул ей, чтобы убиралась отсюда подобру-поздорову. Причем сказал это так грубо, что Надя от изумления застыла на месте как вкопанная. Тогда он пошел прямо на нее. Он был косой. Руки у него были голые, волосатые, как у обезьяны. Она в страхе убежала. Ничего подобного доселе в Лондоне с ней не случалось. На следующий день Появилось сообщение об этом в газете. О том, что совершена кража, среди бела дня, в доме, хозяева которого уехали отдыхать.
Прижавшись к мужу, Надя, кто знает в который раз, рассказывала ему, как, устав от шитья, она по вечерам, на закате дня выходила в поле и потом возвращалась по тропинке вдоль железнодорожного полотна. Дорожка была узкая и проходила возле кустарника. Ей редко кто-нибудь попадался навстречу. Безмолвие английских полей так восхитительно.
Однажды утром там, в кустах, обнаружили мертвую женщину, молодую. Труп. Нож убийцы еще торчал из тела, когда прибыла полиция.
Огромный колокол Парламента (Большой Бен) уже отбил по радио девять, а Нади все не было. Погруженный в свои мысли и не сводя глаз с ноги, Репнин тревожно ждал ее в кресле, которое ночью превращалось в постель для него. Он ждал жену. Терялся в догадках — почему до сих пор ее нет. Разве старуха живет так далеко?
Чтобы как-то отвлечься, он стал просматривать бумаги, счета, письма, которые присылали ему из лавки: Леон Клод требовал годовой отчет уже в ноябре. Надо было его готовить.
Среди полученных бумаг обнаружил и странную брошюрку. Список клиентов-неплательщиков. (В Лондоне каждая лавка — член «Общества взаимной информации для защиты торговли». Торговля здесь святыня. Разу
имеется, эта информация секретна. На бронюрке крупными буквами написано.
Каждый член общества обязан сообщить о клиентах, которые не платят долги. (Членов общества просят «прочесть» и «ответить». Телефон.
Оригинальней всего то, как утверждается, что клиенты, имена которых упомянуты в этой книжке, ни в коем случае не вызывают сомнений, и никто против них ничего не имеет.
А что же это значит?
Репнин, когда ему в первый раз предложили проверить эти фамилии, отказался, ссылаясь на то, что это обязанность Робинзона. И тем не менее Робинзон теперь требовал от него это снова. Напомнил — конец года не за горами и финансовый отчет лавки должен быть готов вовремя.
Опустив голову — из страха потерять место — Репнин читает списки и разыскивает в нем фамилии и адреса их клиентов.
Его поразило то, что неплательщики, все, принадлежали к так называемому высшему свету. Среди них фамилии иностранных дипломатов, офицеров королевской гвардии, привилегированных полков, а в списке за 1947 год и два адмирала, и несколько лордов. Еще невероятней адреса этих должников. Каир, Хамадан в Персии, Буэнос-Айрес, Голландия, Нью-Йорк (отель, носящий имя короля Георга V). Что до заказчиц — то тут и баронессы, и графини, и богатейшие владелицы известных скакунов в Англии — их имена он знает лишь из газет. Среди адресов повторяются «бывшие» адреса клиентов, а новые неизвестны. Некоторые должники имеют по несколько имен. И он совсем поражен, неожиданно обнаружив среди адресов и свой: Сьиуппе Ноизе (однако номер квартиры 230. Какой-то китаец.).
Он невольно улыбнулся, вспомнив, что графиня Панова не устает твердить Наде, будто их адрес вполне «пристойный» и в Лондоне, мол, это главное.
К великому изумлению, среди женских фамилий он находит и имя своей необычной знакомой, из квартиры которой он вышел некогда совсем убитый. Она жила на улице, которую в старые времена часто затопляла Темза. Он как сейчас видит длинный ряд туфель ее покойного мужа. После меня, размышляет затем, останутся какие-нибудь две изношенные пары.
Но его очень обрадовало следующее имя, и он нежно повторил его два-три раза, ибо имя было явно русское: Катя Кристина.
Репнин долго еще сидел над бумагами, которые выскальзывали из его рук на пол. Он их не поднимал.
Странная брошюра. Странные англичане. Странный Лондон. Он вспомнил, что отец привез ему, мальчику, в Петербург гувернантку из Лондона. Потом ее уволили, так как мать приревновала к ней отца. Девица была недурна собой и молода. Хорошенькая. Он было даже влюбился в нее. Сначала это казалось прекрасно. Ему было десять лет. После он эту девушку возненавидел. Однажды, во время путешествия по Шотландии, он даже вырвался от нее и сбежал, так что его разыскивали и водворяли обратно с помощью полиции. А отец по-прежнему оставался англоманом.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97