При первом взгляде высокая колокольня напомнила ему храмы, которые он видел и в других северных странах, куда в детстве ездил с отцом. Однако уже в следующее мгновение изумительная стройность колокольни, подобно стреле, пронзающей небо, породила в его сознании какую-то щемящие русскую картину, похожую на сон. Рядом с этой картиной из книги, где храм был цвета старого русского золота, а небо синело над ним, словно в Италии, возник образ той же самой церкви над рекой, но уже в освещении полуночного солнца, в прозрачной белой ночи его детства, его молодости, в Петербурге.
Петропавловская крепость на картинке превратилась в темный силуэт на фоне голубого неба, и это небо с той же самой стройной, темнеющей на нем колокольней, он видел перевернутым вверх дном в совсем голубой воде. Да, там были те же ночи, что и в его время. Светлые, розовые, с призрачными сумерками, которые сменялись новым днем. «Блеск безлунный»,— говорит Пушкин. На следующих страницах Репнин увидел страшные фотографии блокадного времени, ужасы войны. Невский проспект. Город под снегом, погруженный во мрак. Черные группы мужчин и женщин, в поисках пищи, хоть какой-нибудь пищи. Трупы, лежащие на мостовой под артиллерийским обстрелом.
Потрясенный, Репнин все быстрее перелистывал страницы и вдруг вздрогнул, словно получив удар в грудь. Перехватило дух. Он снова услышал смех покойного Барлова, увидев на фотографии Аничков мост, по которому когда-то, почти каждый день проезжал в экипаже или проходил легко. Роскошная, старая, железная ограда была на своем месте. Были реставрированы и известные всему миру скульптуры Клодта, эти вечные укротители вздыбившихся коней, а невдалеке он увидел и Аничков дворец.
Дыхание сперло.
Тут, напротив, за деревьями находился дом его деда, который, когда ему уже перевалило за шестьдесят, родил со своей молодой женой шестерых сыновей.
Он услышал внутри себя какой-то смех. Над ним смеялся его покойный товарищ Барлов. «Ваш дом, князь, — шептал он на ухо.— Ваш дом».
О книге, которую граф Андрей оставил ему перед своим отъездом в Париж, Репнин. при переселении совсем забыл. Сейчас, случайно обнаружив ее, он еще не предполагал, что эта книга станет его судьбой в Лондоне. Когда на фотографии он увидел Аничков дворец и дом своего деда, он схватил лупу, которой пользовался в своем первом подвале, разбирая подписи англичанок на квитанциях и чеках, в лавке Лахура.
Эти дамы расписывались так неразборчиво.
Да, тут- на картинке, был виден и их дом. Были те же самые окна, высокие окна, целая дюжина окон в бельэтаже. В круглую лупу он отлично их рассмотрел. Дом его деда был нечто вроде дома-близнеца. Собственно, это были два дома с двумя совсем одинаковыми подъездами. Роскошный дом, как будто бы сросшийся из двух.
Репнин подумал — который же вход вел в их половину? Они похожи как две капли воды, и он не был уверен, который же из двух вел к ним. Хотя тысячу раз подъезжал сюда в экипаже. Забыть это казалось невероятным. На лбу проступил пот. Ряд высоких зеленых деревьев вдоль реки заслонял вид. Он бесчисленное множество раз входил в детстве в этот дом, а сейчас смотрел на него с лупой в руке и не мог с уверенностью сказать, куда именно он входил. Одна дверь вела в их половину, но на этой фотографии, растерявшись, он не мог понять, которая именно? С помощью лупы Репнин как бы вернулся в Петроград и вот стоит перед домом
и теряется в догадках, в который подъезд некогда входил и откуда выходил. В первое мгновение, взглянув на свой дом через сорок лет, он был уверен, что к ним вела правая дверь и что он ее узнал. Однако в следующее мгновение ему показалось, что, наоборот, левая. Даже окажись он сейчас действительно в Петрограде, он бы и на месте не определил, которая из двух дверей его. Было такое ощущение, словно он сам себя разглядывает в лупу.
Двери были похожи одна на другую, как два близнеца, и он их забыл — во всяком случае так ему казалось. Изумленный, Репнин беспомощно оглядывался по сторонам, надеясь найти кого-то, кто бы в гостинице, напротив кладбища, у остановки автобуса мог ему это объяснить.
Совсем обессилев, точно получив удар в грудь, Репнин стоял у окна с книгой в руках, а затем, боясь упасть, потому что у него помутилось в голове, опустился в кресло. Невозможно, невозможно, бормотал он про себя, невозможно, чтобы я это мог забыть. Он старательно вспоминал так отчетливо изображенный на картинке дом. Здесь, у подъезда стоял экипаж отца. Столько раз, столько раз экипаж поджидал здесь отца! Днем и ночью. Репнин вспоминал, как приводил к себе ночевать подвыпившего друга, Барлова. Сейчас он снова стоял под знакомыми окнами и стремился войти в дом сквозь лупу, сквозь увеличительное стекло, что, естественно, невзирая на огромный прогресс человечества, сделать было невозможно.
Он долго разглядывал в лупу дедушкин дом. Машинально, отыскивая в своей памяти какой-то другой кусочек города, в котором вырос, он принялся все быстрей и быстрей перелистывать страницы оставленной ему графом Андреем книги. Перевернул еще две-три и вдруг увидел крейсер балтийского флота «Аврору», орудия которого возвестили конец российского царства.
На эту фотографию он смотрел очень долго.
В глазах стояли слезы.
Но раздался стук в дверь. Мэри, кокетливая и улыбающаяся, несла ему вечерний чай и, открыв настежь дверь, в нерешительности остановилась. Репнин, так сказать, полуодетый, в распахнутом халате, развалившись сидел на кресле с лупой в руках. И хотя Мэри в тот день вошла к нему тоже в халатике, обнажавшем добрую пасть тела, он смотрел на нее каким-то стран-
дым, остановившимся взглядом. Она чуть было не вскрикнула. Репнин сидел не шелохнувшись, бледный, растрепанный, и Мэри показалось, что он мертв.
Она замерла.
Только услышав, как он спокойно попросил ее оставить чай на столе, Мэри повернулась и постаралась поскорей ускользнуть из комнаты. Она явилась ему чудесным видением, так необычно одетая, вернее, почти неодетая, и исчезла мгновенно. Ее смутил вид его голых ног. Халат у Репнина был распахнут почти до пояса.
Но особенно поразили эту молодую кокетливую женщину слезы на глазах у Репнина. В Англии мужчины не плачут. Она так смешалась, что впопыхах не сразу нашла ручку двери.
Только на следующее утро, приняв душ, Репнин кое-как пришел в себя и отправился в Доркинг на работу. Шел неуверенно, во всем теле чувствовал тяжесть, будто неожиданно разболелся и просил прощения у Джонса. Джонс предложил ему вернуться домой, однако Репнин отказался. Он как тень следовал за Джонсом по пятам, пока тот готовил ирландскую кобылу. Потом они долго, до самого обеда в Ньюмаркете, смотрели, как жокей, почти мальчик, которому поручили кобылку, галопирует на ней. Джонс с удивлением поглядывал на погруженного в какие-то грезы Репнина, который время от времени, словно пробуждаясь, чему-то улыбался. А затем безучастно слушал пояснения Джонса о предстоящих скачках. Тренер рассказывал и о протяженности заезда, и о тактике группировки, о родословной кобылы. Репнин молчал. Изредка, взглянув на лошадь, произносил два-три слова и опять замолкал и продолжал грезить наяву. Он тоже полагал, что кобыла слишком молода.
В тот день лошадь оставили в Ньюмаркете.
Когда они вернулись, Репнину сообщили, что графиня велела тотчас же позвонить и приехать к ней на виллу. Пусть его подвезет Джонс.
Тренер отвез его на холм. Он не знал, зачем Репнина вызывают.
Там Репнина снова провели на второй этаж, но не в библиотеку, а в какой-то зимний сад, где повсюду цвели экзотические цветы. Он сел на тростниковую скамью и ждал. Когда сидеть надоело, подошел к двери, ведущей на террасу. Он увидел старую графиню, одетую
в платье из легкой индийской ткани, которая, опершись на балюстраду, из-за куста наблюдала за чем-то, что происходило под террасой. Между мраморными столбиками балюстрады Репнин разглядел двух молодых мужчин, загорающих среди газона. Один, совсем голый, полулежал в плетеном шезлонге, другой, стоящий спиной к Репнину, курил. Их освещало солнце.
К своему удивлению, в голом юноше Репнин узнал красавца, который так нагло пытался ухаживать за Надей в Ричмонде на уик-энде у Парков. Укрывшись за кустом, старуха незаметно наблюдала за ними с террасы, Репнин видел ее со спины. Он вздрогнул, словно обжегшись, и вернулся на скамейку в зимнем саду.
На его лице застыла странная усмешка.
Он знал — старухе уже перевалило за семьдесят. В зимнем саду она появилась спустя четверть часа. Она не предполагала, что Репнин ее видел, и как он ее видел и что он видел объект ее наблюдения.
А Репнин не знал, что и думать. Освещенная солнцем, в легком индийском платье, она показалась ему моложе, чем на самом деле. Ступала уверенно, быстро, в роскошных, тоже индийских, сандалиях, надетых на босу ногу. Эта старая англичанка, должно быть, сохранила в своей памяти множество чудных воспоминаний, связанных с собственными или принадлежащими Парку плантациями на острове Цейлон.
Когда Репнин поцеловал старой даме руку, она покровительственно улыбнулась. Высокая, сухая, с длинными, жилистыми руками и увядшим лицом, она явно была в добром расположении духа. И выглядела смешной. Ее светло-голубые, холодные глаза сейчас отливали каким-то странным голубоватым блеском. Она села. Пригласила сесть и его. Ей накануне скачек хотелось бы выслушать его мнение о той молодой, ирландской кобыле, за которую она очень дорого заплатила и на которую много уже потратила.
Джонс полагает, что эти «две тысячи гиней» не для скачек. А она считает, что все зависит от ее удачи. (Она сказала) Еще вопрос, говорит Джонс, выдержит ли лошадь до конца? Он предлагает, чтобы на ней ехал Армстронг, его друг, который, правда, уже не молод, но очень опытен. Он, мол, прибережет ее до финиша.
— Я слышала, вы всегда вместе с Джонсом. О вас все прекрасно отзываются. Я вас пригласила, чтобы узнать, что вы об этом думаете. Слышала, вы склоняетесь к другому жокею, который, по правде говоря, еще мальчик. Для вас у меня есть дело поважней, но сейчас я хотела бы узнать ваше мнение.
Репнин ей отвечает, что хотя в Милл-Хилле ему пришлось работать учителем верховой езды, в лошадях он не особенно разбирается. Знает не больше, чем знал о них в России любой офицер-артиллерист. А это очень мало. Однако, если его спрашивают, он привык отвечать то, что думает. И вот он думает, что надо уже на старте дать ей полную волю, пусть скачет без удержу. Эта ирландская барышня очень резва. Он бы разрешил ей скакать так, как она хочет, прямо со старта. Если сразу ее не пустить в лидирующую группу, она проиграет.
Старая графиня усмехнулась. И она не согласна с Джонсом. Она того же мнения, что и Репнин. Спасибо. Она слышала, что он переехал. Ему надо немного потерпеть, они для него придумали нечто иное. Связано с морем. Балтийским. Сообщат, когда возвратится сэр Малькольм. Пусть наберется терпения. Она слышала, он не сошелся со своими соотечественниками в Лондоне. С Комитетом. Это нехорошо. В чем дело?
Объяснить это, говорит Репнин, нетрудно. В течение многих лет он служил в Красном Кресте. Насмотрелся человеческого горя, наслушался стенаний офицеров и солдат русских, которые, как и он, бежали из Крыма. Посрамленные, жалкие, нищие во всех европейских странах. Он считал, теперь главный вопрос состоит в том, как спасти, утешить всех этих людей? Найти для них работу, дать заработок, как-то их обогреть. Они вымирают. Годы летят. А Комитет считает, самое важное — это бороться, воевать против Москвы. Он с ними не согласен.
А почему?
Потому что прежде всего нужен мир. Не следует усугублять трагедию покинувших Россию солдат и офицеров. Трагедию почти двух миллионов русских людей.
За последние тридцать лет миллион русских умерли в нищете на чужбине из-за подобных комитетов и их недомыслия. Умерли, заливаясь слезами, полные отчаяния. Так и не увидев Россию, своих близких, даже детей своих. Не увидели их и больше не увидят. Однако только что окончившаяся война все изменила. Все меняется в мире.
Побагровев, графиня Панова говорит уже по-русски. Она надеется, Репнин не хочет этим сказать, что следует разрешить большевикам (она произнесла) держать в своих руках Россию и править в ней? Не будь русской эмиграции, имел обыкновение повторять ее покойный супруг, не будь армии, красные вырвались бы за границы и заполонили всю Европу. Вступили бы в Париж. Вечная слава русской эмиграции за то, что этого не случилось. Старуха говорила злобно. По-русски.
Репнин иронически ухмылялся.
Вполне вероятно, сказал он тише, но возможно так было бы лучше для русских, оставшихся в России. А он — русский.
Старуха изумленно глядела на него.
Страшно то, что он сейчас сказал. Он с ума сошел. Репнин улыбнулся. Это неудивительно, промолвил, после всего, что довелось ему слышать и видеть. Он — русский.
Во-первых, во время первой мировой войны Европа надеялась, что союзники с помощью России одержат победу над Германией. Что сохранят царя и русское царство. А когда это им не удалось, они возмечтали, чтобы миллионы русских, белые, с помощью союзников уничтожили новую Россию. Но самое удивительное произошло во время последней войны. Была надежда, что миллионы немцев сотрут в порошок эту новую Россию. А когда и этого не произошло, бывшие союзники снова возлагают надежды на самих русских. Все повторяется.
Это неверно. Делается все для того, чтобы спасти тех, что были на нашей стороне. На вас, русских, расходуются миллионы!
Репнин побледнел.
Возможно. Только трудно, леди Данкен (Репнин неожиданно произносит ее английскую фамилию), поверить в вашу любовь к здешним эмигрантам, когда польские полковники вынуждены мыть посуду в отеле «Дорчестер», в Лондоне. Он это видел собственными глазами. Да, может быть, ей неизвестно, один его соотечественник, англофил, известнейший в царской России финансист, сейчас служит сторожем в общественном сортире в городе Эксетер.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97