Возвратиться в Россию? Пустой мираж, галлюцинация, лихорадка ума в море воспоминаний? Мечта обрести душевный подъем в эти два дня отдыха за городом оказалась тщетной. Впрочем, на что он рассчитывал? Люди везде одинаковы. Это чавканье, это шампанское, эти мимолетные любовные связи на пикниках, здесь, у англичан — разве в Петербурге все это. не было так же бессмысленно и бесцельно — былые пьянки, тоска расставанья и прощальные письма самоубийц? Все то же самое.
Он встал. Стоял, смотрел на Темзу. За кормой на воде клубилась пена.
Все это было и в России. Сейчас бывшую Россию приукрашивают лишь слезы эмигрантов, оплакивающих свое прошлое.
Он увидел, что представляет собой эта их пресловутая русская душа среди хаоса, поражения, бегства. Когда уплывают корабли и тонут лодки. Некоторые сами бросаются в море. Победа все украшает, поражение все поганит.
Кажется, громадный шотландец почувствовал, что не только не сблизился с русским во время этой прогулки, но еще более отдалился от него, и поэтому всю вторую половину дня оставлял его одного, подолгу. Да, видимо, и леди Парк получила некие указания, она сидела с Надей в каюте и не подходила к Репнину, а когда поднималась на палубу, обходила его стороной. Шотландец во время рыбной ловли оставил и жену, одну.
А в Ричмонд все возвратились вечером, когда уже опустились сумерки.
Двое мужчин сидели на палубе молча, так что леди Парк смотрела на них с удивлением, хотя и они с Надей почти не разговаривали. Меж тем, как бы вдруг припомнив, что следует что-то сказать, леди Парк завела речь о памятнике павшим, в Лондоне. Упомянула и о том, как хорошо Репнин говорил о подобном памятнике погибшим, который воздвигнут в шотландской столице — Эдинбурге.
Сэр Малькольм при этом начал подтрунивать над лондонским памятником. Англичане — лавочники. Словчили даже на памятнике павшим солдатам. Когда кончилась последняя война, они врезали имена и даты погибших во второй мировой войне на памятнике жертвам первой мировой войны. Сэкономили, чтоб не тратиться на новый,
Репнин раздраженно заметил, что это чушь. Он вовсе не в восторге от англичан, это абсолютно точно, но то, что говорит сэр Малькольм, неправда. Репнин восхищен этим памятником. Когда империя, над которой никогда не заходит солнце, воздвигает памятник погибшим на войне в виде скромного, простого катафалка — это прекрасно. Это как то короткое стихотворение о павших у Фермопил. В нем больше вкуса и красоты, чем в огромных мраморных тортах, которые воздвигают то здесь, то там. Шотландцы построили пантеон погибшим в мировой войне высоко на скале, на прекрасном месте, в Эдинбурге. Он видел его. В книги усопших в том пантеоне внесены имена всех погибших во время первой мировой войны шотландцев. А в мраморе запечатлены и крохотные существа — все те, кто был рядом с шотландцами в окопах в минуту их смерти: мыши, кроты, птички. Разве это не восхитительно? Бережливые шотландцы постарались, чтобы в книгах погибших не был пропущен ни один павший на бранном поле шотландец. Они не скупились, предъявляя свой счет Богу.
Сэр Малькольм улыбнулся, выслушав эту фразу, и настроение его улучшилось. Перед домом хозяин задержался на несколько мгновений с Надей возле машины. Леди Парк ожидала князя в вестибюле, где уже было темно. Она подошла к Репнину совсем близко и оперлась на его руку: у англичан, сказала, существует прекрасный обычай перед сном целовать того, кто им нравится. Она надеется, Репнин посетит их в Шотландии. Когда они встретятся в Шотландии, она попросит его поцеловать ее перед сном. И им никто не сможет помешать.
Принято говорить так: поцелуйте меня на сон грядущий.
ДЕТСКИЙ ПРАЗДНИК В ЛОНДОНЕ
Уже в конце ноября праздничное настроение охватывало Лондон. Хотя до дня рождения младенца, родившегося, как говорят, в яслях, в Вифлееме, было еще далеко, в Лондоне празднование его уже началось. Весь Лондон разнаряжен, словно рождественская елка для детей. А огромная елка, которую в подарок Лондону посылает Норвегия, уже блистает и светится на площади Нельсона. Автобусы разукрашены, уличные фонари горят даже днем, и лондонцы снуют по улицам, как муравьи в муравейнике. Словно муравьи, они встречаются, обходят друг друга, порой и сталкиваются. С раннего утра толпы устремляются в Лондон, а к вечеру спешат уехать из Лондона. С рождественскими подарками. На этой ярмарке никто ни с кем не знаком, никто ни с кем не здоровается, но все стены, все витрины, все транспортные средства пестрят надписями: «Счастливого Рождества, счастливого Рождества «Н»
Погода в тот год на Рождество была странная. Утром бывало сумрачно, облачно, то мел снег, то дождило, а в полдень вдруг появлялось солнце. Небо становилось голубым, как в Италии. Вечер кончался дождем — и все отсыревало.
Наступала пора рождественских открыток, которые в Лондоне начинают посылать уже с ноября. (В газетах писали, что Черчилль их получал даже в октябре.) Начали с поздравлений тем, «лучшим» людям Лондона. Открытки полетели словно голуби — одна, две, десять, сто, тысячи, сотни тысяч, пятьсот тысяч, миллион, два, три,— все пишут, все кому-то пишут, каждый желает другому всего хорошего.
Посылают открытки родным, знакомым, а особенно управляющему лавкой, начальнику канцелярии, домовладельцу, клиентам и покупателям, всем, от кого зависят, кто платит жалованье — кто может лишить человека хлеба насущного. Рождественские открытки летят, летят по почте будто перелетные птички. На них трогательные картинки. Поющие ангелы. Церковный перезвон. Снег засыпает маленькую деревенскую церквушку, каких уже нет больше, в рощице пляшут карлики -и на всех открытках написано одно и то же. Миллионы людей желают друг другу счастья. (Что,
естественно, невозможно, даже если очень просить у Бога.)
Репнин никого не поздравлял — ни Лахуров, ни Робинзона, но Надя несколько открыток послала. Репнину особенно понравилась одна картинка: на ослика напялили шляпу с рождественскими омелами, а шляпа напоминала те, какие надевают в Португалии новоиспеченным «докторам». Понравился ему и зайчик в снегу, и колокол над засыпанной снегом деревушкой на заснеженном холме. Деревушка напомнила ему Набережное.
Все эти открытки украшены омелой, и ее столько, что больше не увидишь и клевера на лугу. Почтовые ящики переполнены, и почтальоны в эти дни опорожняют их, как лондонские мусорщики, выгребающие отбросы. Ссыпают на грузовики. Счастливого Рождества, счастливого Рождества — повторяют они прохожим.
Направляясь в лавку, Репнин, таким образом, должен зайти на ближайшую почту. Он пробирается среди гор посылок, будто двигается по какой-то вулканической местности,— это вслед за открытками отправились в путь и праздничные подарки. Нарядно упакованные и, надо признаться, со вкусом, такие посылки поступают на почту уже в ноябре. Сто, двести, тысячи, две, три, сто тысяч, сотни тысяч, миллион? Ими наполняют грузовики, будто в Лондоне снова бомбежка, везут на вокзалы и там укладывают в штабеля. Потом из Лондона их развозят по всей Англии и доставляют адресатам на дом, а затем столько же тысяч посылок едут в обратном направлении, уже в ответ на поздравления.
Миллионы дверей открываются и закрываются. Посмотрим, что нам прислали?
А этот русский меж тем наперед знает, что затем наступают хлопоты — чем отблагодарить за подарок? Тревога — не дать больше, **ем получено. За этим очень следят, и об этом будут без конца говорить тысячи уст и глаз. (Баланс подводится после праздника, и это составит главный предмет разговоров в Лондоне.)
Будто маски с лиц знакомых, друзей, даже детей, зятьев, и мужей, и любовников падают с подарков цветочки омелы, серебряные бумажки, коробки, флаконы, зайчики в снегу, фантики и изображения младенца, который, говорят, родился в яслях. Кто что получил
на Рождество? Это запоминают надолго, Что для тебя выбрал знакомый? Сколько заплатил любовник за подарок, за колечко, зажигалку, брошку, золотые запонки? Муж не очень раскошелился. Дешевка. Какая-нибудь тетка, бабка или соседка послала лишь пачку чая, гребень, а то и просто чашку. Как это мило! Ною се!
Затем блаженные дни проходят.
Надя попросила мужа лишь купить на праздник бутылку шампанского. Чтобы вспомнить Россию! Она подарила ему английскую книгу о Кавказе, которую он как-то увидел в витрине известного книжного магазина на Пикадилли, но не купил. Слишком дорогая. И хотя теперь она регулярно, каждый месяц будет получать из Америки от Марии Петровны чек, экономить придется и дальше, да еще как. Отправляясь в то утро на службу, Репнин все же спросил Жену, что ей подарить? Что бы она хотела получить на Рождество, есть ли у нее какое-нибудь желание? Сугубо личное.
Надя минуту стоит перед ним и как-то странно улыбается. Смотрит ему прямо в глаза. Спрашивает, исполнит ли он ее желание, обещает ли, может ли дать честное слово? Честное слово Репниных, которое они никогда не нарушали. Во всяком случае, он всегда так говорил.
Изумленный, иронически посмеиваясь, он дает слово.
Он ожидал, что она, гордая, по своему обыкновению, попросит какую-нибудь мелочь. Какую-нибудь женскую безделушку. Билеты в оперу? И для старой графини Пановой тоже?
Она говорит тихо: сбрейте, пожалуйста, эту чудовищную, черную бороду!
Этого он уж совсем не ожидал.
Все время, пока ехал в автобусе до остановки, на которой теперь снова каждое утро сходил, направляясь в лавку, Репнин размышлял о просьбе жены. Его передернуло от слов Нади. Еще на пароходе, в Керчи они с покойным Барловым шутя дали друг другу обещание не бриться. Даже в Париже ходили с бородами. Может быть, из суеверия? Надя не раз тщетно просила его срезать бороду — ей казалось, что борода олицетворяет собой неудачи, от которых они никак не могли отделаться. Она считала ее русской — хотя внешне та уже давно напоминала козлиные бородки французских королей и итальянских бандитов. Его изумило высказанное таким образом давнишнее желание жены. Она смотрела на него холодно своими зелеными глазами, которые в минуты нежности становились голубыми. Он ни минуты не сомневался в том, что сдержит свое слово, и все-таки был очень удивлен. Ее голос, когда она высказывала свое желание, звучал сухо, решительно и твердо.
Сам не зная отчего, Репнин побледнел.
Она проводила его не поцеловав, как будто они решили расстаться. И смотрела вслед своим холодным взглядом, пока он садился в лифт, медленно ползущий вниз. Она была очень хороша в эту минуту. Годы словно бы проходили мимо нее — и хотя один год сменял другой уже сорок три раза, ее все это словно бы не коснулось. Он не видел, как она закрывала дверь. Она тоже была бледна.
В тот день, направляясь к автобусу, он чувствовал раздражение, как будто от него потребовали что-то непорядочное, постыдное. Он уже ходил без костыля, да бросил и палку, которой некоторое время пользовался. Как ни странно, нога полностью зажила после теплых ванн и нескольких сеансов массажа в больнице под названием Мидлсекс.
И не укоротилась, ничуть.
Он снова шагал походкой бравого наездника.
Стеклянные, пестрые веночки повисли у него над головой, когда он вышел из автобуса на Пикадилли, веночки, нанизанные вверху, над уличным движением длинными гирляндами. Украшенные листьями голубых пальм и пластиковыми звездами, сверкающими даже днем. По дороге в мастерскую он погрузился в предпраздничный Лондон, расцвеченный и разукрашенный в преддверии декабря, словно уже наступило Рождество. Огромные венки на пластиковых розовых цепях, словно балдахины, покрывали здания и слева и справа. Они создавали какую-то сказочную улицу, приподнятую над улицей; настоящей.
Гирлянды таких же украшений висели и вдоль домов и на автобусах, так что он шел словно по туннелю. Над головой пестрели бумажные фонарики в форме звезд, ваз, кулонов, раковин, шаров, разноцветных кристаллов, и казалось, Лондон собирался превратиться из всамделишного в нечто совсем иное. Короче, улицы Лондона были готовы к торжественной праздничной иллюминации в рождественскую ночь.
Подойдя, как и всегда, вовремя к лавке, Репнин не увидел Мэри, которая обычно по утрам мыла крыльцо. Мраморные ступеньки, однако, были чистые, белые, да и дверное стекло сверкало, будто зеркало, в которое он как бы входил. В лавке было пусто. Вернее, в канцелярии, к своему удивлению, он обнаружил полную деваху с глупым лицом, которая тут же поднялась со своего места и спросила: что ему угодно?
Затем, смутившись, сообщила — ее отец, Робинзон, вышел по делам, но скоро вернется. Репнин удивился, что она его не узнала или сделала вид, будто не поняла, кто он такой. Нахмурился. Молча спустился в подвал.
На лестнице тоже никого не встретил. Было странно, что в мастерской еще нет барышни Луны — Мгзз Мооп.
Внизу он натолкнулся на Зуки, который, спеша куда-то с чайником в руках, поздоровался с ним по-итальянски, чего прежде никогда не делал.
Позже сквозь щель в перегородке он видел, как итальянец, сидя на своем трехногом табурете, подбивает каблуки на женских туфлях. У него горела лампа.
Сняв пальто, Репнин подошел к пульту своего дирижерского стола, на котором кто-то уже разложил амбарные книги, журналы, счета, ручки, поставил чернильницу с красными и синими чернилами. Не видно было обычной стопки свежей почты. Он лишь заметил прислоненный к чернильнице белый конверт.
В подвале царила странная, мертвая тишина.
В те дни в подвале было холодно, но не был включен ни электрический камин, покрытый пылью, ни маленький рефлектор возле его стола. Согласно обычаю, принятому в английских банках — в том числе и в самых ' крупных,— годовой отчет следовало представлять в конце ноября. Леон Клод уже поджидал его, вдыхая аромат мимоз где-то в Монако.
Только тут Репнин заметил, что отчета, составлением которого он в те дни был занят, нет в ящике стола. Машинально он стал читать оставленное у чернильницы письмо.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97