Ему вспомнилось детство, школьные каникулы в их имении Набережное. Он любил почитать у окна, в которое лезли ветви сирени. А под окном копошилась в пыли стайка воробьев. Вот воробей вспорхнул на самку. Сколько это длилось? Секунду, другую? Едва успевала воробьиха отряхнуться от пыли, как воробей снова вспархивал на нее. И так до бесконечности. Но снова послышалось из-за стены.
Он оглядел сад сквозь деревянные рейки жалюзи и увидел старого садовника госпожи Фои — можно себе вообразить, как изумится старик, увидев гостя, выскакивающего из окна. Эта история непременно получит огласку. Не хотелось травмировать Пегги. Не хотелось травмировать и толстушку госпожу Фои — только скандала не хватало ей ко всем ее хлопотам по отелю!
Старик садовник безмятежно поливал рододендроны. На нем была голубая полотняная рубаха с закатанными по локоть рукавами и башмаки на деревянном ходу. На голове широкополая шляпа. Поверх всего голубой фартук. Он носил шкиперскую клинышком козлиную бородку и был настолько поглощен своим занятием, что позабыл обо всем на свете, кроме своей мотыги, словно не было ни неба над его головой, ни охрана поблизости, ни Сантмаугна, ни самого отеля, где он зарабатывал свой хлеб. И Репнин замер, потрясенный этой человеческой судьбой, отрешенной, огражденной от внешнего мира и замкнутой в своем одиночестве. Независимой от окружающей действительности и всего, что в ней происходило. Этот крепкий старик казался ему воплощением разумного человеческого начала, черпающего удовлетворение в полезном труде.
Путь отступления через окно был отрезан, он попался, точно в капкан, и вынужден был оставаться в своей комнате.
А за стеной после вздохов и восклицаний «О, как это дивно!» наступила очередная пауза. Госпожа Петере во второй раз отправилась в ванную. Вскоре она вернулась и потребовала сигарету.
Но вот подал голос Сорокин. Он задумал разводиться с женой. Она ужасно боится забеременеть и требует добывать ей контрацептивы.
В ответ госпожа Петере громко рассмеялась. Она была весела и беззаботна. Ни о каком разводе не может быть и речи, оборвала она Сорокина, сэр Малькольм этого ему не простит. Сорокин должен набраться терпения. Она устроит так, чтобы госпожу Фои задержали в отеле в Сантмаугне до зимы, и тогда они чаще смогут видеться в Лондоне. От мужа у нее тоже отличные новости, он не появится в Лондоне до самых рождественских праздников, так он ей сообщил по телефону. Затем и Сорокин удалился в ванную, а когда вернулся, послышался звон бокалов и через стену пополз сигаретный дым.
— С завтрашнего утра Пегги начнет ходить в школу верховой езды,— снова стала напевать Сорокину госпожа Петере, ласкаясь.— Так что на этой неделе мы сможем чаще встречаться.
Настала тишина, а потом все повторилось сначала. На этот раз любовный сеанс продолжался несколько дольше предыдущих и закончился непременным «о, это дивно, дивно» в сопровождении кошачьего мяуканья, вздохов и восклицаний (Госпожа Петере имя своего любовника произносила: Кенстентайн, Кенстентайн, отчего Репнин чуть было не покатился со смеху.)
Какое-то время ничего не было слышно, но вот госпожа Петере заговорила тихим воркующим голосом. Она теребила Сорокина:
— Почему вы сегодня такой грустный? Вы меня, право же, разочаровываете!
Сорокин откашлялся и произнес осипшим, просительным, разделительно изменившимся голосом, который Репнин вначале не узнал. В этом месяце подходит срок уплаты очередного взноса по кредиту, внесенному за отель сэром Малькольмом. У них с женой совершенно нет денег. Он просит миссис Петере ему помочь и устроить так, чтобы срок оплаты был отложен.
Репнин остолбенело взирал на стену.
И это русский? Один из самых молодых английских летчиков?
Щелкнула зажигалка. Госпожа Петере закурила новую сигарету. Любезно, с ледяным бесстрастием она отвечала Сорокину: разговор этот придется отложить. Пока ее муж не вернется из поездки, которая связана с огромным риском. После похищения генерала Маркова в Париже люди стали прижимистыми. Наступило всеобщее разочарование. Деньги теперь добываются с большим трудом. Сорокину прежде всего надо демобилизоваться и перебраться в Париж. Ее муж возьмет Сорокина к себе. Ее муж скоро будет в Париже.
Сорокин стал упрашивать ее плачущим голосом.
Неужели нельзя сделать так, чтобы он еще летал? Неужели ему нельзя остаться с товарищами, которые собираются в Западный Берлин? Он покончит с собой, если превратится в перекупщика того, что французы называют за доге а англичане. Он не представляет своей жизни без того, чтобы каждое утро не подниматься в воздух. Он не хочет разлучаться с друзьями. Госпожа Петере должна его понять, ведь он мужчина. Пусть ему дадут еще хотя бы два-три года форму поносить. Она же знает: скоро их переводят в Западный Берлин.
Сорокин кинулся целовать свою возлюбленную, надеясь, видимо, разжалобить ее лаской.
Она расхохоталась.
Неизвестно, сколько времени продолжалась бы эта комедия, если бы под окном Репнина внезапно не поднялся шум и крики.
В стену с треском запустили чем-то железным, лопатой или мотыгой, загорланил садовник, залаяла собака.
В комнате госпожи Петере воцарилась тишина.
На втором этаже, над комнатой Репнина послышался смех, и Люси громко спросила:
— Что там такое? Крыса, заяц или белка?
В саду попадались крысы, гнездившиеся в застекленном* сарае с огородным инвентарем.
Ответ садовника Репнин не расслышал, зато услышал истерический, испуганный шепот госпожи Петере, она старалась побыстрее спровадить своего любовника. «Идите, идите».
Репнин представлял себе, как Сорокин торопливо натягивает одежду, выскальзывает в прихожую, приотворяет дверь в коридор и воровскими шагами удаляется к себе.
Репнин замер у двери.
Госпожа Петере, насвистывая, расхаживала по своим апартаментам, потом удалилась в ванную. Открыла кран, и в ванну обрушился целый водопад. Потом послышался плеск, бульканье.
Репнин не отходил от двери. Он только и ждал того момента, когда можно будет вырваться из комнаты и сбежать из отеля. Люси спросила, не на белку ли кинулась собака. Подумать только, эти пушистые зверьки его детства здесь, в Англии считались вредителями и уничтожались повсюду: и в частных садах, и в окрестностях Лондона. В детстве, вспоминал Репнин, белки были любимейшей его забавой в парках и в имении Набережное. И вот судьбе угодно было забросить его в Корнуолл, чтобы убедиться в том, что на свете есть такая страна, где белка объявлена вредителем, которого травят собаками! Госпожа Петере вывела его из забытья, вернувшись в комнату и заставив Репнина в очередной раз подумать о поразительной звукопроницаемости стены, отделявшей их друг от друга. Должно быть, в стене есть изъян и сквозь него, помимо голосов, к нему в комнату проникает также сигаретный дым?
После того как, подняв жалюзи на окнах, госпожа Петере наконец удалилась, Репнин принялся исследовать стену комнаты, отделявшей его от соседей. Не поленившись, он влез на подоконник и заглянул за шторы. И обнаружил под самым потолком вентилятор, скрытый от глаз и забитый тряпьем и бумагой.
Приключение за стеной, подобно эпилогу в каком-нибудь грустном русском романе, произвело сильное впечатление на романтическую натуру нашего героя. Так вот она, эта любовь? Она и есть тот самый корень жизни? Поистине собачья свадьба. Для того ли ехал он в Корнуолл, чтобы стать невольным ее свидетелем?
Вырвавшись наконец из отеля, Репнин с облегчением подумал: завтра он уезжает и возвращается в Лондон.
Прошли две недели оплаченного отпуска («несомненный прогресс человечества»). Он мог задержаться
на два-три дня. Это не возбранялось в лондонских элегантных заведениях. На такие задержки смотрели сквозь пальцы. Из отпуска обычно возвращались в понедельник, продлевая его на день-другой. По договору с мистером Робинзоном Репнин мог пробыть здесь до двадцать третьего августа. Но после приключения с Сорокиным он решил уехать на следующий день.
Ему еще только предстояло убедиться, что человек не волен назначать себе точную дату отъезда.
В тот вечер Репнин долго сидел на скалах, не в силах избавиться от чувства гадливости к любовному акту, совершившемуся у него за стеной, и усматривая в этом первый признак приближающейся старости.
После короткого дождя океан успокоился. Перед закатом солнца он простирался до самого горизонта беспредельный, светлый и гладкий, как зеркальное отражение всего земного. Справа от ресторана на перекрестке шоссе поднималось вверх и, пройдя мимо отелей, удалялось на север, к тому маленькому местечку, где, по преданию, разыгралась любовная драма Тристана и Изольды. На зеленом взгорье пестрели белые приморские домики в окружении вечнозеленой растительности и оголявшихся летом камней. Слева взгорье обрывалось крутым откосом, поросшим травой, по краю его над пропастью змеилась тропинка. Прямо перед ним лежало море. Репнин сидел на скалах до самого захода солнца, пылавшего на краю горизонта красным огненным факелом. Постепенно погружаясь в воду, оно угасало в точном соответствии с представлениями древних о закате. Казалось, слышно было, как шипит вода от соприкосновения с раскаленным светилом. И все вокруг хранило его жар — и скалы, и небо, и беспредельные просторы моря. Теплым был и песок — золотистая солнечная пыль. Репнин рассматривал скалу, с которой он собирался прыгнуть в воду, повторив опыт молодости.
Скала была красной, как коралловый риф.
Репнин испытывал стыд, он столько времени тянул с этим прыжком, боялся моря. В этом он тоже видел признак приближающейся старости.
И все же он отложил прыжок до завтра. Это будет его «прощай, Корнуолл!». Больше он его не увидит никогда.
Репнин нисколько не жалел о своем* предстоящем отъезде. Хотя в последние дни особенно чувствовалось непонятное ему стремление всех женщин в отеле продолжить с ним знакомство в Лондоне. Они горели желанием познакомиться с Надей. Они подходили к нему в баре. Спрашивали, где он был. Присоединялись на пляже, предлагая вместе плавать. Госпоже Петере хотелось, чтоб он танцевал не только с ней, но и с ее молоденькой дочерью Пегги. Леди Парк звала его смотреть, как она будет кататься на волнах. Граф Андрей и генеральша спрашивали о нем по телефону из Сантайвза. А госпожа Крылова предлагала показать ему ее родное местечко Труро (в отеле его называли и Тьюро, и Труеро, и Троероу), пока Крылов день или два будет занят в больнице.
От госпожи Фои он узнал, что, кроме «институток из Смольного» и самой хозяйки, все остальные его обитатели покидают отель. Все наперебой предлагали взять его в Лондон с собой. Один только Сорокин проходил мимо, посматривая на него с дерзким вызовом. Бросал: «Рад вас видеть, князъ\»
Стараясь избежать продолжения завязавшихся на море знакомств, Репнин подолгу оставался на берегу, прячась в скалах.
Уединился он и в тот последний день, подавленный тягостным происшествием за своей стеной и с грустью думая, что генеральша Барсутова, по сути дела, единственная женщина, которую он был бы рад еще когда- нибудь увидеть. Бывший юнкер, он оставался таковым, и хотя иной раз заявлял своей Наде, что, родись он французом, он бы стал Сен-Жюстом, но женщины среднего сословия по-прежнему претили ему, оскорбляя его вкус. Корнуолл ничуть не удалил его от прошлого, не принес ему желанного отдыха на море. Этот отель, где он очутился в среде своих соотечественников, словно бы вернул его из изгнания в Россию, ничуть не изменившуюся со времен его детства. Словно и не было последних двадцати пяти лет, проведенных в мытарствах, и он оказался опять в Керчи. Казалось, путь его лежит не из Санкт-Петербурга в Одессу, а оттуда через Керчь на чужбину. Ему так и чудилось, будто из отеля через Лондон он приедет прямо в Керчь, а потом в Петербург. Никогда бы не подумал Репнин, что встретит здесь, в Корнуолле, своих соотечественников, которые каким- то волшебством как бы переносили его в Россию,
в Санкт-Петербург, незабвенный Санкт-Петербург, где он некогда был кем-то совсем другим. Однажды он видел мельком Покровского в церкви в Париже и потом нередко его вспоминал. И вот по прошествии тридцати лет в чужой стране он попадает в окружение русских* явившихся к нему, словно в дурном сне, наполненном восковыми фигурами в эротических позах.
Сидя на берегу и устремляясь взором в морские просторы, он явственно воображал, как выходит в город с вокзала на Невском проспекте и идет по направлению к каналам, порту, паркам, по улицам, пронизанным августовской теплотой, ни с чем не сравнимой теплотой российского августа. О, этот безумный мир, в котором мы живем! Ему с трудом удалось убедить себя, что он находится в Корнуолле.
Никогда прежде не приходилось ему испытывать внезапного и столь сильного желания увидеть еще раз прекрасный город его детства, который он так любил, как в тот последний день перед отъездом из Корнуолла. Он уехал из него на два-три дня к своему отцу в Финляндию, и этот отъезд превратился в разлуку, длящуюся вот уже тридцать лет. И сейчас, сидя под скалами на берегу океана в Корнуолле, он мысленно переносился в Петербург, блуждая, как лунатик, по дорожкам парков, вдоль каналов по следам своих детских сновидений. Перед ним забили петергофские фонтаны, взметнули ввысь столбы воды.
Сорокин гнусный тип. Заместитель законного супруга, альфонс. Какая же это любовь! Он ни за что не станет рассказывать обо всем этом Наде.
Лучше он расскажет ей о видении петергофских фонтанов, явившемся ему в Корнуолле: словно бы распахнулись водяные ворота, которые вели его в лучший и желанный мир, и душа приходила в волнение*, восхищенная застывшей фантазией, созданной из морской пены или снега. Фонтаны били из зелени парков, взрываясь кое-где гейзерами.
Сорокин был просто жалок. Какой же он русский! Он появился на свет, когда родители его были уже в эмиграции.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97