Однако у Вильмы не было времени для восторгов, она ведь с чем-то там канителилась — пожалуй, хотела с розовых кустов собрать какие глазки... или она уже прививала? Не помню точно, когда это было, но, если бы вы меня вынудили, я бы, может, и вспомнил. Знаю небось, когда прививают.
Она умела прививать. Умела и прививать, и прищеплять. Глазок у нее, пожалуй, взялся бы и на печи. Должно быть, она и на сей раз прививала, а что ей еще было делать в этом распрекрасном парке? У нее в руках не было даже грабелек, а мотыгой об эту пору она могла бы лишь навредить парку. Ну значит, остается одно — почка. Может, ей просто какая-нибудь почка понравилась и вот она с утра пораньше прыг-скок в парк, а может, просто помогала парку расти. А я то и знай выглядывал из окна, хотел к ней идти, но никак не мог найти повод. Хотел было идти обирать липовый цвет, но, прежде чем взять у сарая лесенку, я заметил, что липка перед нашим домом (хотя у нас перед домом вовсе не было липки), липка перед нашим домом уже отцвела. Были ней желто-зеленые шарики. Почти такие, как мелкий горошек. Если вы умеете хорошо прививать и прищеплять, так и на липе что хочешь привьется! У Вильмы любая почка привьется. Но внезапно Вильмы в парке не стало, напрасно я выглядывал из окна. Тьфу ты пропасть, где Вильма, почему она не обихаживает свой парк, еще придет кто в Околичное и подумает, что парк растет сам по себе, а то, может статься, и перед нашим домом ничего не увидит. Да я и сам уже ничего там не вижу, хотя всего минуту назад, всего лишь минуту назад, вроде там была липка. Свисали с нее шарики. Такие маленькие ядрышки. А что еще может быть в таких малюсеньких шариках? Только ядрышки, разумеется только ядрышки. Такой липовый шаричек ведь меньше черешневой косточки. Ровно смородинка. А, к черту смородину, к черту груши, плевать на фрукты. Где эта липка, дьявол ее побери? Вильма все равно больше любит цветки, да вот незадача: Вильмы вдруг в парке не стало. А я уже держал на плече лесенку!
Надо идти к ней! И я пошел. Она была на кухне. Я и сам чуточку трусил, а уж она, представляете, до того перепугалась, что я вынужден был перед ней извиниться.
Однако и она извинилась.— Руденко ты мой золотой, хорошо, что пришел, я хотела поговорить с тобой, но не знала, как нам встретиться.
— Ты правда обо мне думала?
— Правда, Руденко! Ты, поди, даже н не поверишь, как я эти дни мучилась. И из-за тебя тоже.
Поначалу я было обрадовался, сразу же захотелось ее обнять, но она мягко, собственно, одними пальцами отстранила меня, отстранила так, словно не желала до меня дотрагиваться,— Нет, Рудко, ты не понимаешь меня. Я совсем по-другому об этом думала. Хоть я и Люблю тебя, но давеча просто поддалась минутной слабости. Знаешь, я такая усталая, иной раз, пожалуй, даже больше, чем Имришко. Но я люблю его, люблю Имришко.
Я попытался еще раз ее обнять, но уже наперед знал, что ничего из этого не получится. Однако ей это вроде бы придало духу и уверенности в себе, она улыбнулась, словно бы давая мне понять, что ей ни к чему ни отбиваться от меня, ни как-то особо оправдываться передо мной.— Я же твоя подружка, Руденко! Да мы еще и соседи. Если хочешь, можешь меня обнять, хоть когда, но не так, как ты думаешь. Если тебе кажется, что я давеча что-то напортила, прости меня... Ведь мы, считай, вместе росли. Я старше, уж давно замужем. Но все равно мы когда-то виделись почти каждый день. Ты и спал у нас. Не думай, я не забыла. Вот поэтому и смотрю на тебя иначе, чем на других. Когда-то у нас с тобой и маленькие тайны были. Но кому, если не тебе, знать, как я Имришко люблю. Рудо, Руденко, я и тебя люблю, я любила тебя, еще когда ты мальчонкой был, мы ведь вместе ждали. Ты и мне помогал ждать. Если хочешь, Руденко, можешь меня обнять, можешь меня и поцеловать, только, пожалуй, меня потом это будет мучить, меня подчас и малости мучат. Рудко, ты же лучше других знаешь, как я Имришко ждала.
Я бормотал ей что-то на ухо. Она лишь улыбнулась, ладонью погладила меня по щеке.—-Я все понимаю, Руденко. Но я уж смирилась, смирилась со всем. Господи, опять я что-то напортила! Я всегда что-то порчу. Всегда мне надо что-то напортить. Ты, Рудо, уже взрослый. И сам все понимаешь. Да я по-настоящему тебе и не нравлюсь, не могу нравиться.
— Не болтай! Ничего ты не напортила. Ты мне нравишься. Сама хотела, чтоб я тебе это сказал.
— Ладно, Рудо, прошу тебя, только никому ни слова об этом. Может, я совсем не то думала. Я ведь старше тебя. Даже было б чудно, если бы мы уж слишком дружили. Погляди, какая Агнешкина Зузанка, мальчик ты мой, ведь она вся в меня, только еще краше, хотя пока и зелененькая. Кабы ты Зузанку или какую другую девчонку променял на меня, должно, я бы тебя так и не любила. Зузанка моложе меня, похожа на меня, вся в меня! Но хоть она на меня и похожа, думаешь, Рудко, я не люблю тебя? Но ты погляди на Зузанку, погляди, как она растет! Она чуточку и весноватая, небось заметил? Руденко, приглядись к ней! Зузанка краше!.. И уж ступай, прошу тебя, ступай, тебе лучше уйти. Рудко, я ведь тебя и побаиваюсь, правда! И малость стесняюсь. Видать, я слабинку дала, но, если ты этим воспользуешься, ты мне не друг, даже не сосед! Ну ступай, Руденко! Ступай, Рудко, моя Зузанка, Зузанка моя куда краше!
8
Но я к ним все равно хожу. Домой езжу нечасто, но уж коль приезжаю, не забываю спросить, как поживают соседи, а при случае и захожу к ним. И никогда никому не нужно объяснять, почему я пришел. Если все в сборе, могу заговорить с любым из них. А не заговорю я, есть кому заговорить и со мной. Как-никак я сосед их. Они всегда так ко мне и относятся.
Но особенно дружны мы с Вильмой. Хоть обычно и говорим об одном и том же — что из того, если и повторяемся. А захотим, у нас есть чему и посмеяться. Стоит вспомнить, как мы когда-то дурачили друг друга, как я подчас, даже тайком, ухватывал у Гульданов пирожок или лепешку, которую Вильма мне нарочно подсовывала. Словно мы оба предвидели, что со временем будем над этим смеяться. Или как я, нередко злобствуя и опять же тайком, лазал к ним через забор за черешнями. Как она однажды выбранила меня за перец, как закатила мне оплеуху, а я в отместку разбил им окно.
А иных вещей мы как бы умышленно избегаем. Ни один из нас никогда не обмолвился, к примеру, о том, как я у них обмочился. Или как Лойзо Кулих стучал к ней в окно, когда Имро не было.
Сколько вещей, а средь них и тайн сближало нас когда-то. Но многое уже чуточку стерлось, а об ином мы напрочь забыли. Оба, конечно, знаем, что когда-то все это было, но знаем, пожалуй, и то, что воскресить это — при всем желании — уже не удастся. Ведь все было тогда совсем по-другому. Хоть и времена тяжелей, но мы оба были на несколько лет моложе — пусть и тогда между нами была разница в возрасте, но что из того? Разрица-то осталась, только времена изменились, век стал другой. Мы уже в ином времени! Вильма еще Вильма, а Рудко уже Рудо.
А скажите, какой Рудо не хотел бы заполучить какую-нибудь Вильму или хотя бы этак тонко обвести ее вокруг пальца? Только и Вильма понаторела. Думаете, этот Кулих, а может, какой другой Кулих, который звался иначе, так просто, ни за что ни про что, вхолостую, стучался в окно? Не волнуйтесь за Вильму, она набралась опыту. Рудко везло у нее, а Рудо, скорей всего, не повезет, хотя ему-то казалось, что Вильма искушает его. Только попытаюсь к ней подластиться, она тут же сворачивает разговор и, если ничего более умного не придумает, начинает толковать мне о Зузанке. Как она, мол, растет и до чего хороша будет! Ну и пусть растет, пусть хорошеет! Пока что это ребенок. Зузанка не интересует меня.
Вильма, пожалуй, не знает, что и я уже Кулих. Не юбочник, нет, она это тоже знает. Но мастер говаривал, что во мне наверняка черт зашит. А ну как и впрямь зашит! Ладно, чертей нет, но если не чертовское, то по крайней мере что-то проказливое во мне, может, и есть. Я хочу о Вильме всегда только хорошо думать, во этот черт или проказник, который дремлет во мне, подчас мое нашептывает, что коль уж единожды была у Вильмы минута слабости, то, вполне вероятно, такая или подобная минута еще когда-нибудь наступит...
А как-то раз, когда я от них уходил, остановил меня во дворе Имро и спросил: — Послушай, Рудо! Давай начистоту! Что у тебя с ней?
— У меня? И с кем? — во все глаза гляжу на него.— Что может быть у меня с ней? Ничего. Я не понимаю, Имро, о чем ты спрашиваешь.
— Спрашиваю, и только. В самом деле ничего?
— Не понимаю тебя.
— Не серчай, Рудо! —Он сжал мою руку.— Я просто хотел знать.
— Но почему? Что ты хотел знать? Ни с того ни с сего все же не спрашивают! Я, ей-богу, не знаю, о чем ты говоришь?
— Так, почему-то на ум пришло. Ведь мы с тобой приятели. А с Вильмой вас и вовсе водой не разольешь. Я-то знаю, Рудо. Правда, я худого не думал.
— А чего тебе думать? Даже глупо, по-моему. Ведь ты ее можешь спросить. Я и не знаю, что тебе сказать.
59а
— Извини, Рудо! — Он еще сильней сжал мою руку и действительно посмотрел на меня эдак по-свойски, словно то, о чем спрашивал, было совершенно естественным. Уж не свихнулся ли парень?
— Не говори ей, что я тебя спрашивал. Я, правда, не хотел тебя обидеть. Я рад, что вы с Вильмой ладите.
— Ну ладим. Только иначе, чем ты думаешь.
— Забудь про это! Ни о чем я не спрашивал. Наши двери для тебя всегда открыты.
— Нет, лучше мне к вам не ходить.
— Не валяй дурака, Рудо! Я худого не думал.
— Я, правда, не приду. Зачем мне к вам ходить?
— Как хочешь, Рудо. Пожалуй, не надо было мне спрашивать. Но я, ей-богу, не хотел тебя обидеть. Просто знать хотел. Ты должен меня простить! Ты же друг мне. И сосед. Ну и балда я! Извини, Рудо, извини.
Вот уж правда балда, да еще и псих! Тут все чокнутые. Вся семья. При них и здоровому человеку недолго спятить. Ей-богу, если у меня не было ума, а теперь появилась капля, надо быть осторожным, надо беречь его! Ребенку всякое можно простить, но не взрослому. И мне — пусть кому-то и кажется, что я еще ребенок, я уже взрослый, вот именно,— и мне таки нельзя прежде времени ума решиться! Нет, в такую семью не стоит ходить!
9
Вдруг по деревне пошли толки, что у Имро в имении — зазноба. Прослышала о том и Вильма, но она не верит, не верит и тогда, когда вновь и вновь, причем не одни и те же, а все разные люди доносят ей об этом. Как уберечься от всяких слухов?
— Бог с вами, не дурите! — смеется Вильма, ей-то уж давно все ясно, она даже думает, что люди потому ходят к ней, что хотят и ее втянуть в свои сплетни, хотят от нее что-то выведать, но ей нечего им сказать, она к этим сплетням ничего не собирается добавлять.
— По мне, так пускай у него хоть сто зазноб будет! — Вильма машет рукой.— Я за Имро ни чуточки не боюсь.
— Л надо бы тебе бояться.
— Не хочу бояться. Потому и не боюсь, совсем не боюсь. Имришко может делать, что хочет. Только и я,— она еще и бахвалится,—и я делаю, что хочу. Правда, мне не ?ак просто угодить.
Но поневоле она все чаще об этом задумывается, а понемножку начинает и злиться. Ежели столько людей говорят, значит, есть в этом чуточку правды, хотя всей правды об Имришко люди не знают и не могут знать.
Неужто Вильма заблуждается? Едва ли. Уж до такой степени Имришко бы не притворялся. Сплетни, сплетни! Господи, до чего же люди любят чесать языки!
На улице она почти всегда веселая. В парке работы хватает, а не захоти она быть на глазах у людей, можно и дома поработать. Разве мало дел дома?
Кто бы ей попенял, если бы она дня два-три, а то и неделю не показывалась в парке, но она назло, назло людям там показывается. Дурачье, судачьте на здоровье, да не забывайте посудачить и о том, как парк выглядит!
Это ее парк. Хоть он и принадлежит всем, однако — ее. Она его обихаживает.
А сколько вокруг нее детворы! Да пусть бы про нее и про Имришко кругом все судачили, она всегда может всем на глаза показаться, у нее есть чем и погордиться. И Имришко она может гордиться, ведь и он в парке работал, мастер и то помогал. Ха, ведь и ваши дети, да и чужие, ведь и они, дети, помогали, так, значит, чей это парк?
Да провались они, эти сплетни!
А что, если люди все-таки что-то заметили?! Не могут же все обманывать!
Это правда, Имро вечно где-то пропадает, не сидится ему дома. Если не дома, торчит в шинке или у какого приятеля, да кто их знает, что у него за приятели. Вильма не спрашивает, куда он ходит, но знает, что он довольно часто ходит в имение. И зачем он так часто ходит туда? А потом она опять машет рукой: да бог с ним, пускай ходит!
Соседки ей выговаривают: — Вильма, нельзя быть такой простодушной! Ох, поплатишься ты за свое простодушие.
— Ну и ладно! Вы за своих мужей держитесь, а я не боюсь. Плохо меня знаете.
— Ой, тебе и не посоветуешь!
— Вот видите! Доносить горазды, а как посоветовать — нету вас.
— Следи за ним! Не то пожалеешь.
— Ну и пожалею.
— Только потом поздно будет, гляди, будет поздно.
— Хоть и поздно будет, а я буду жалеть! Приди кто ко мне еще с такими глупостями, я его, как бог свят, вытурю, уж кого-нибудь да вытурю.
А как-то раз снова является к ней соседка.— Вильма, так ты говоришь, Имро в имение не ходит?
Вильма злится, сразу даже замахивается: — Бога ради, соседка, не сердите вы меня!
— Коли не веришь, пойди сама погляди! А там увидим, на кого сердиться будешь!
— Дьявольщина какая! Если не уберетесь, я кого-нибудь вздрючу, так и знайте. А то и ногой двину. Старое трепло! Не совестно вам? Чего без конца зудеть ходите?!
— А вот возьму и скажу тебе! I
А Вильме все это уже изрядно осточертело. Она злобно выкрикивает: — Фигу вы мне скажете. Заткните глотку.
— Нет, я скажу, чтоб ты знала. К Габчовой ходит. Хотела фигу, вот и получай!
— Ну-ка убирайтесь! Живо убирайтесь! Чтобы ноги вашей в Гульдановом доме не было. Катитесь отсюда, старая, паршивая сплетница, негодяйка! Черт вас дери, вон отсюда!
Хоть Вильме и удается выгнать соседку, легче, надо признать, ей не становится. Сперва она ударяется в слезы, а потом все ходит, ходит по дому, сердится и то и дело вздыхает: — И откуда такие люди берутся? Почему во все нос суют? Имришко и сам сказал, что идет в имение, он всегда мне об этом докладывает.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90