Не заставлять же их? Зачем заставлять? Пусть идут, если хочется, пусть сами узнают, хороша ли, дурна ли их дорога. А пойм>т, что ошиблись, будут вправе сказать: плохо! И двинуться но иному пути.
— Имришко, где же они? — спросил мастер.
— Не знаю. Может, где надираются.— Но тут же осекся. Сообразил, что и он с отцом в сильном подпитии.— Кто знает, где они.
И опять разговор застопорился. О чем толковать? Почему братья свалили все на самого младшего? В конце-то концов, и он мог бы в один прекрасный день взбунтоваться, тоже мог бы повздорить с отцом или братьями. Но чего ради? Какой толк? В иных семьях все ПО-IIHOMV, все живут в полном согласии, держатся друг за дружку. Придет кому охота жениться — пленятся и не выкидывают таких номеров. Но тут и отец чудной, и братья с заскоками! А как бы могло все быть славно, как бы могло все ладиться! В иных семьях так и бывает. Все помогают друг другу, всем весело, старший — это. старший, второй, помоложе, спешит с ним сравняться, потому как и третий и четвертый начинают уже хорохориться, а там, глядишь, и следующие быстро осваиваются в жизни. Старший женится, младший еще ползунок, и уже опять новый отпрыск на очереди, своя кровинушка, сынок, внучек, сыночек старшего сына, сынишка старшего брата, он кричит, ерепенится, потому как и он родня, стало быть, и он должен злить и радовать отца, деда и всех своих дядек, словно бы уже с колыбели знает, что у него есть на то право — он дома и пришел кому-то на смену. И он торопится, о господи, как он торопится, словно сам себя спешит обогнать или боится, что вдруг где-то что-то застопорится и он на всю жизнь останется младшим...
Они пришли в деревню, и мастер тут же подался к корчме.
Имрих молча шел следом. У самого входа он невольно подумал, что в корчме могут быть и братья. И прежде, чем он успел над этим поразмыслить, они столкнулись нос к носу. В самом деле! И перепугались. Перепугались все четверо. Двое испугались двух других. Мастер перемог страх, сказал себе: «А мне-то чего бояться?» Та же мысль осенила и остальных. И все четверо улыбнулись друг другу.
Мастер спросил: — Ну что, Якуб? Будем драться?
— Зачем же драться? — ухмыльнулся Якуб.
Ондрею сказать было нечего, он благодарно поглядел на брата, скрестил на груди руки и чуть ссутулился. Может, слегка и засовестился. Да только ни один из Гульданов не умел долго совеститься. Мастер знал это. Знал и то, что ему надобно что-то сказать, да вот с чего начать?
Имро, желая помочь отцу, предложил: — Хорошо бы нам чего-нибудь выпить.
Братья согласились, а отец возразил: — Хватит пить. Л хотите, так без меня! Я свое уже выпил сегодня, в голове ералаш.
Он еще толком не знал, надо ли выложить все начистоту или до поры обождать, может, лучше поговорить с сыновьями дома — без посторонних глаз и ушей. Он оглядел мужиков, что сидели за длинными зелеными столами, сглотнул слюну и продолжал: — Что-то мне не по себе. Не должно быть, как следует. Да и потом, с Имришко мы уже тяпнули нынче. Теперь нас уже не четверо. Договориться-то можно, но это будет уговор двоих с двумя. Нынешний магарыч мы уже и за вас выпили. — Он скорчил гримасу, будто хотел подавить зевок, но похоже было — мутило его. Он перемог себя. Перемог зевок. Поскреб подбородок, пальцами отер губы, потом влез пятерней в волосы и чуть выпрямился: — Так что выпили мы. Дело сделано. Выпил-то я меньше обычного, а туману в голове больше. Устал, верно. Чему удивляться?! Вы, Якуб и Ондро, хотели меня обскакать, вот и обскакали. Должно быть, вы еще раньше подметили, что устал я, и знали, что со временем еще больше устану. Верно, так и подумали. Мне . толковали о свадьбе, дескать, хотите жениться, а суть-то в другом —- я ведь тоже не такой дурак, чтобы не смекнуть, что к чему. Обскакали меня. Что ж, сдаюсь. Нас теперь по двое, с этим надо смириться. Сразу станет все по-другому, вы вздохнете, вздохну и я. Все вздохнем. Да каждый по-своему. Один нынче, другой, может, еще и завтра, так оно, чего зря толковать. А впрочем, и потолковать можно — я же сдался, с завтрашнего дня все пойдет по-новому, свое решение менять не стану. А может, и стану, кто знает, может, мне захочется вздохнуть и послезавтра, вздох не поможет, но вас это пусть не заботит. Ежели мне и будет обидно, так ведь это моя обида.
Он опять огляделся, то ли подыскивал слова, то ли взвешивал их, а может, нашел их и взвесил, да решил, что не скажет. Такие слова можно и дома сказать.
И это было разумно. Он и так сказал предостаточно. Сидевшие за столами стали оглядываться, с интересом прислушиваясь, о чем это Гульданы толкуют, о чем так долго перешептываются.
— Надо бы выпить! — предложил Имрих, на сей раз настойчивее. Легким кивком головы и глазами указал па ротозеев. — А то они подумают, что нам не за что.
Мастер снова запротестовал: — Ни к чему это. Или как хотите... Что до меня, я решил.
Но Якуб уже двинулся к стойке и мигом принес четыре рюмки.
Выпили не сразу. Чуть погодя и мастер поднял рюмку и, глянув на сыновей, что были и его подмастерьями, сказал: — Будем здоровы!
Все четверо выпили и ушли. Дома разговор продолжался. Собственно, и не разговор вовсе, поскольку все время говорил один мастер. Порой и противоречил себе. Лови его сыновья на слове, опять могло бы дойти до свары. Но они были рады-радехоньки, что отец уступает, — можно, стало быть, кое-что и проглотить. Как-никак мастеру нелегко сдаваться. Сперва ему нужно изрядно оскорбить подмастерьев. Отец, похоже, и оскорблял их: Якуб с большим трудом себя сдерживал. Временами громко вздыхал, раза два сказал ладно! Продолжай!
Ондрей старался следовать примеру Якуба. Сидел на стуле спокойно, будто и не дышал.
А мастер, право слово, не щадил его. Нарочно утишал голос, чтобы ясно было, что он говорит не со зла, а от сердца.
— Тебя, Ондрей, я и вовсе понять не могу. Не то чтобы ты казался больно мудреным. Голова у тебя, верно, большая, самая большая, да что толку? Есть там ворох всего, а из вороха трудно выбрать. Приспичило жениться — женись! Я и не думаю тебя отговаривать. По уйти из дому только затем, чтобы очутиться в чужой деревне да в чужом дому под каблуком, —по мне, так это смешно! Из тебя-то мастер никогда не получится. Тебе только и держаться за Якуба и, ежели не повздорите, до смерти быть у него в подмастерьях.
Ондрей заерзал на стуле, даже слегка приподнялся, вроде как собирался уйти. Да остался на месте. Только глубоко вобрал в себя воздух и через секунду-другую резко выдохнул его — даже в носу затрещало.
— Нот видишь! Это все, что ты умеешь. Работник из -тебя отменный, силы хоп> отбавляй, но PI за работой только пыхтишь да отфыркиваешься. И с женой будешь лишку пыхтеть. Она-то, поди, и стерпит да и другие твои слабинки простит: дома и стены помогают. Л вот на мастера тебе не вытянуть. Как ни верти, а признать это должен.
Имриху речь отца не понравилась. Особенно тон. Он хотел было что-то сказать, но Гульдан заметил, поднял палец: — Я покамест еще мастер! И для них тоже.-— Он ткнул пальцем в сторону старших. Потом вытянул руку и прочертил в воздухе горизонтальную линию. — С завтрашнего дня пусть делают все, что им вздумается. Я сказал им, что требовалось. Теперь о себе скажу. Запомните: коль строг к другим, так и себе спуску не давай. А я не всегда бывал строг к себе. Уж такие мы, Гульданы, с норовом, таким был и отец мой, такие и вы. Вот и строгость моя такая: по пустякам лютую, а в серьезном деле порой одно верхоглядство. Рано ли, поздно замечу промашку, а то, бывает, и сначала знаю о ней — да в том-то и дело, что ты мастер, а мастер только в душе строг к себе: он боится других мастеров и не мастеров — ведь каждый в мастера лезет. У одного руки умелые, у другого котелок варит, но истинному мастepy положено равно шевелить и руками и мозгами. И он должен верить, что все, что делает, — здорово и что подмастерья с ним заодно. У упрямца и вера упряма. Л для нас что вера, что работа — дело десятое, нам бы только сразу всем в мастера! А свадьба эта — только предлог. Позволь я стать Якубу мастером, уступи ему раньше — он бы и жену в дом привел, и никакого раздора между нами не вышло бы. Жену найти просто — где хочешь, когда хочешь, а мастером в два счета не сделаешься. Что ж это за мастер без подмастерьев? А умный подмастерье хорошенько еще и прикинет, какого мастера ему слушаться. Я-то думал — обойдемся без свар: не хотите мастера слушать, так отца родного послушаете — оно не так унизите. Да вот одного я не учел —мастер с подручными, родитель с детьми — отношения у них одинаковые. Сын уважает отца, но приходит день, и он решает переплюнуть его или хотя бы стать ему ровней — это в порядке вещей. Вот мы и пришли к тому, с чего начали. Я хоть, а пальцем не двинул: редкий мастер стерпит, чтобы подмастерье стал ему ровней, а то и переплюнул его. И уступил я только тогда, когда вы меня приневолили. Это, конечно, урок, да что в нем проку! Вы подрядились на стороне,— он указал на Ондро и Якуба, — а я уже стар сколачивать другую артель. Но это урок и для вас, он и вам пригодится, если не в ремесле — тут вы еще недоучки, — так в семье, когда дети появятся. Прямо скажу — нелегкая дорожка у вас впереди. Со мной не столковались, а с чужими и подавно не столкуетесь, особенно если этот урок вам не впрок. А урок вот в чем: неважно, мастер ли ты или нет, указываешь пли повинуешься, важно, кому или чему служишь, важен смысл вещей. Где нет смысла, там нет глубины, нет серьезности и дело мастера — одна суета. А мне до того поправилось в мастерах, что я и дорогу видеть впереди перестал и тем лишь держался, что все время приказывал: «Конечная остановка, ан не выходить!» Диво ли, что вы стали считать меня пентюхом, каким почитают не одного мастера, а те, зная о том, тешат себя мыслью, что меткое и сочное это словцо совсем не про них. Мастер, ясное дело, любит свою артель, а почему бы ее не любить? И уверен притом, что и артель его любит, коли он в меру добр к подмастерьям, терпим к ученикам, а иной раз обронит ласковое слово и среди сподручных и летунов. Но не потому он мастер, что любит свою братию, свою отару — пускай себе любит! — он должен еще и вести ее, и кое-чему научить. В любви объясняться можно па скамейке в саду или за кружкой пива в корчме. А ты докажи любовь делом, особенно когда своей шкурой нужно пожертвовать, тогда и отара сумеет показать, любит ли она своего пастыря или нет. Мастер всегда должен знать, чего хочет он и чего хотят его овечки. А ежели они не хотят ничего, так на то он и мастер, чтобы они захотели, чтобы найти для них что-нибудь или придумать. Он должен смотреть вперед и понимать, что не сегодня-завтра другой обгонит его: таков человек, с каждым поколением он становится лучше, мудрее. Кто дольше живет, больше знает — если жиром не заплыли мозги, если он умеет смотреть вперед и помнить о тех, кто наступает ему на пятки. Беги, покуда силы есть и остер твой глаз. А иссякли силы, притупилось зрение — уступай дорогу. Только слепой может долго кричать: «Конечная!» Для зрячего конечной остановки нет. А иной видит и слышит, во всяком случае, захоти он, так увидел бы и услышал, да вот не хочет; спокойно стоит или только переваливается с боку на бок и знай кричит-покрикивает, или бубнит, или тянет, что он-де всюду дома, и как ему славно, и до чего мила дорога, по которой он так тихо-мирно плетется, там-сям постоит, а если очень огрузнет, то и присесть может и сидеть, сколько влезет. Вот его-то и нужно потеснить, а при надобности и шугануть: «Ну-ка, посторонись, братец! Силушки твои на исходе, ты свое сделал, спасибо!» Не может посторониться, надо помочь. Не хочет, и турнуть. И твердолобый должен когда-нибудь поумнеть, поумнеть хотя бы настолько, чтобы понять: лишь скотинка умеет да и не должна уметь уступать людям дорогу.
Вот, пожалуй, и все, что сказал тогда мастер. Кое-что, возможно, у него получилось короче, кое-что подлинней. А кое-что ему пришлось и самому себе объяснить и высказать вслух — ведь сказанное слово весомей, на него и другие потом могут сослаться, а при случае чуть изменить, подправить. Так оно и случилось, только, наверное, поздней: прошли годы, прежде чем Имрих, младший из Гульдановых сыновей, вновь собрал речи отца воедино, не заметив, однако, что немного их переврал и переплел собственными мыслями. Но что тут такого, в конце-то концов? Почему бы ему и не приспособить отцовские мысли, коли у него была в том нужда? Почему бы не переиначить их, не заменить? Да и так ли уж важно, кто первый выскажет мысль? Куда важнее, кто усвоит ее и как применит. Коли мысль не выражает действительности, надо изменить мысль или хотя бы ее уточнить. Или изменить действительность. На то и человек, чтобы знать, что нужно делать. Ибо мысли можно служить лишь до тех пор, пока она служит человеку.
ДВОЕ
Однажды, примерно через год, месяцем больше или меньше, мастер и Имрих — они уже были вдвоем — опять ладили кровлю, а может, как раз отдыхали, мастер на мауэрлате, Имро на одной из горизонтальных распорок. Или было наоборот да, они уже спускались вниз, хотя вполне возможно, только собирались взобраться на кровлю, ага, вспомнил, они перепрыгивали через нее, вот видите, я почти об этом забыл. Ну конечно, перепрыгивали, поскольку она была на земле, они еще не успели ее ни связать, ни сложить. Мастер какое-то время перешагивал через брусья, потом остановился, поскреб подбородок, загляделся па что-то и ненадолго задумался; и вдруг перед его глазами балка стала подскакивать к балке, и было б даже нелепо говорить сейчас о каждом брусе в отдельности—все задвигалось, замелькало, перекладина к перекладине, подкос к подкосу, оба мигом к стойке, а та своим чередом к распорке и тут же связывалась с ней — диво дивное; в одно мгновенье, можно сказать, родилась готовая схема, конструкция в форме виселиц, правда виселиц без повешенных, поскольку мастер на них никого не повесил, но черт знает когда, кому и зачем такие виселицы могут понадобиться? Мастер их основательно укрепил; каждую стойку с обеих сторон подпирали подкосы, образуя разнобедренные треугольники, каждая пара треугольников составляла больший треугольник, па сей раз равнобедренный, напоминающий щипец избы или собачьей конуры;
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90