Первое возникло еще два года назад, когда кто-то в приходе обронил: — Пан священник, а мне кажется, что большой колокол у нас маловат.
Причетника даже подбросило: — Как так маловат? Это же самый большой.
— Самый большой! Для кого самый большой, а по мне, так маленький. Хотите не хотите, а это не самый большой колокол.
— Пан священник,— вмешался в разговор синдик,— думается, наш большой колокол и не велик и не мал. В самом деле, это не самый большой, а всего лишь средний.
А вы что на это скажете?
Священник подумал и решил, что синдик прав. Он вкрадчиво посмотрел на причетника и сказал: — Паи причетник, а ведь это правда. Наш большой колокол должен быть чуть больше.
Новость сразу же расползлась по деревне. Все только и говорили о том, что в Церовой нет самого большого колокола, у них только маленький — погребальный— колоколец и два средних: один побольше, другой поменьше. И как же так вышло, что до сих пор никто не замечал этого? В ближайшее же пожертвование на серебряный поднос падали одни пятикронные — лишь бы колоколило как положено однажды священник, причетник и синдик, прослышав, что в Трепчпне живет знатный» прославленный колокольник, отправились туда и нашли его: звали его, кажется, Ранко, и хоть, может, это и не очень звонкое имя, по он умел придать ему звук, и звон, и тон, и даже величавость, потому что был мастер — все вокруг него звенело, гремело и под ним, а над головой словно ангелы ему пели,—-так вот этот самый Ранко. всем мастерам мастер, отлил, изготовил им колокол, точнее, колокол— превосходный по виду и звуку, какому широко окрест равного не было.
— А как же они его поднимут? — беспокоились церовчане.
— Это их дело. На то и мастера, чтобы знать свое дело.
— Скоро >же! Наверняка готовят полиспаст.
— Полиспаст? Вот оно что! А я-то думал, примени г лебедку.
— И лебедкой можно. Но машина есть машина. Гульдай сказал, что заместо лебедки используют полиспаст.
— Чего тут удивляться. Это же колокол!
— И у скажу я вам, ребята, такой большой колокол и скопшу разбудит.
— Уж тебя-то точно разбудит. А что, разве это не дело? Для того-то и купили колокол, чтобы тебя разбудить.
— Хоть бы его повесили!
И вправду применили машину, полиспаст, и даже не . один, среди них, возможно, была и какая-нибудь лебедка — умникам на удивление! Вся деревня тянула, тянула, пожалуй, так тянуть и не требовалось, а когда колокол подняли, мастер Гульдаи — ибо он тут всем заправлял и все проверял — махнул рукой и сказал: — Стоп! С этим колоколом не надо спешить! Имро, Якуб, Ондро, поживей что-нибудь под пего подложите! — А как подложили, мастер поднес руку ко рту и закричал вниз, где загорелые и небритые крестьяне держали канаты полиспастов: — Стоп! Хватит! Ослабить! Можете малость ослабить! Ослабить, ребята! Можете чуть ослабить! Еще! Еще! Еще сантиметр! Готово!
— Как готово? — удивились ребята.—Что это они опять выдумали? Почему сразу не повесили?
Мастер снова приложил к губам руку и закричал: — Помощники наверх!
— Помощники наверх! Помощники наверх! — передавался приказ вниз.
Все помощники плотиков взбежали.
Мастер двинулся им навстречу: — Слушайте, ребята! Мне нужен.
Вызвались все. Мастер пересчитал.— Неужто вас и вправду двенадцати? Вы, ребята, не серчайте, но я не такой уж дурак, каким кажусь. Я знаю отлично, что истинный шикула на дороге не валяется. Попробуем еще раз! Я сосчитаю до двух, а вы подымете руку, но вызваться может лить ТОТ, у кого и впрямь варит — на это раз все будет в силе, хочу шикулу за сметку наградить! Внимание! Раз, два!
Руки опять поднялись, на этот раз было их: меньше. Двое не вызвались. Один из них был неулыбчивый, пожалуй даже слишком, глаза запавшие, а когда мастер посмотрел на него, он и вовсе их опустил. У другого глаза были такие же, но глядел он Люцифером и к тому же скалил большие кривые зубы.
— Почему вы не подняли руку? — спроси, мастер.
— Я хотел только помочь,— ответил первый.
— Я тоже хотел помочь,— ответил второй,— но думал, что будет веселей. Я люблю веселую работу. На оброк мне плевать.
Мастер улыбнулся одному и другому, ему казалось, что оба удивительно походят друг на друга, даже могли бы сойти за одного. «Ей-ей, возьму-ка их обоих, по крайней мере будет у меня и посол и осел, может, людям дурак-то как раз и понравится!/) — Возьму вас обоих, вместе и составите одного. Шикула — вольно! Остальным — разойдись!
Это означало, что, кроме посла и осла, все могут уйти.
Через несколько минут с колокольни спускаются и посол и осел.— Надо поднять на колокольню восемь литров вина,— объявляют они.— Ровно в двенадцать увидите повешенного.
Церовчане гадают: — Какого повешенного? Зачем ему вино? Что они еще придумали?
— Опять какое-нибудь богохульство? — сердится священник.— Никакого повешенного не будет!
Но посол обучен как надо. Он растолковывает священнику, что это стародавний обычай, а обычаи надо уважать. Мастер сказал, что, чем больше у народа обычаев, тем больше он чувствует себя народом, обычай сплачивает, сближает людей.
— Как же! Уже и повешенные народу понадобились! Повешенный людей будет сплачивать!
— Пан священник,— не уступает посол,— ведь это всего лишь обычай!
— Дурной обычай! Довольно' Ух ты, паршивец! Еще поучать меня вздумал! Ни слова больше.
Осел агитирует деревенских: — Послушайте, люди добрые, обычай не обычай, а вино гоните, во всяком случае, потеха будет. Ребятам выпить охота. Восемь литров. Разве это много? На худой конец кто-нибудь из ребят наложит в штаны. Ну и что из этого? Разве такого еще ни с кем не случалось? Случится такое, так взойдем на колокольню и разом все вычистим. Думаете, я не знаю, о чем вы горюете? Обидно небось — отдать выпивку, а настоящего повешенного не увидеть. Ио вашим глазам вижу, что вы бы с радостью кого-нибудь повесили. Тащите вино, устроим представление. Повесьте хоть меня!
— Перехватил малость! — возмущались деревенские.
— Перехватил, не без того! — подтвердил блаженненький.
— Скиньте его!
— Скиньте меня! — Он сам предлагал себя и улыбался.—- А откуда? Откуда хотите меня скинуть? Ведь я среди вас, по земле хожу.
— А не рехнулся он?
— Я точно рехнулся.
Священник незаметно исчез. Остальные качали головами. Некоторые явно возмещались, но нашлись и такие, которым речи блаженного правились. Вспыхнула ссора, в нее примиряюще вмешался синдик: — Братья прихожане, к чему ссоры! Раз действительно это всего лишь обычай, можно его и соблюсти, даже если от него и проку не будет. Разве кто из нас тут, у костела, прок ищет? Паренек еще глупый, возможно, и сказал лишнее, но нам, ежели мы не глупцы, бояться нечего, кто знает, может, мы и из обычая какой-нибудь прок извлечем. Возможно, обычай развеселит нас! Это наше право. Или кто думает, что у нас нет этого права? Кто так думает? Покажите мне его! А и не посмеемся — тоя^е ничего не случится. Годы спустя вспомним мы свой смех, может, всего лишь свою глупость, и скажем детям: мы только и знали, что гнули спину. С киркой, мотыгой изрядно мы на своем веку наработались. Когда надо было строить церковь — строили, а когда надо было в чужом краю их разрушать — неслись туда с винтовками, точно безмозглое стадо. Мы были готовы на все и всегда выполняли волю того, кто умел лучше приказывать, мы и обычай его* уважали, а от своих нос воротили, но отличая хорошего от дурного. Кто ничего не создал, не поймет и обычаев, легко обойдется без них, наплюет и на то, что сотворили другие. Мы изведали всякий труд, всякую надсаду, оттого и незачем делать вид, что у нас нет собственных, хотя и дурных, обычаев. Свои обычаи надо понять, признать их, извлечь урок из них, не стыдиться их, найти в них смирение, но не унижение, смирение, но и гордость, уважение к себе и другим, не то мы будем только безумцами, вечными холуями, вечными дураками...
Без четверти двенадцать взошли посол с ослом на колокольню. Мастер сосчитал бутылки, было их девять.— Я говорил — нам надо восемь. Зачем просили больше?
Осел улыбнулся: — Одну я попросил для себя.
Мастер сперва нахмурился, а потом весело тряхнул головой, подмигнул сподручному и сказал: — Ну ладно. Ты заслужил. Угости и товарища! Ступайте.
Остальные бутылки мастер разделил так: Имро досталась одна, Якубу и Ондро по две, а мастеру — три.
И на глазах у всей деревин они их выпили. Порожние бутылки бросали вниз, а церовчане их считали. Из последней мастер тянул очень медленно. Имро сказал ему: — Отец, уже скоро двенадцать.
— Сам знаю, Пмрпшко. Берегу винцо, чтобы и хватило.
Упала и восьмая бутылка. Кто-то внизу сказал: — Будет еще одна.
— Откуда ты взял? Их было восемь. Ведь только о восьми хила речь.
— Как это о восьми? Я дал девятую.
— Девятая вот! — засмеялся парень, что держал девятую бутылку, он чуть хлебнул из нее изо всей силы оземь наверху, на колокольне, мастер обернулся к сыновьям и сказал: — Ребята, много говорить не буду, но мне, ей, здорово ударило в голову. Придется вам меня подсадить. Подсадите меня, ведь я уже старый, высоко не подпрыгну! Вон там, внизу, уже ждут, и все они знают, что тот, слишком высоко подымается, должен потом и упасть. Но сперва его надо повыше поднять или подтянуть, чтобы внизу знали видели, что это настоящая высота, наступит полет и наконец падение — оно, бывает. Вот это высота! Люди так представляют себе высоту! Подымите меня, ребятки, чтобы люди были довольны, да и чтоб вам, кто почитает меня за мастера, не пришлось за меня перед ними краснеть!
И они подскочили, обхватили отца и в два-три коротких прыжка были с ним там, где требовалось, высоко подняли подвесили на го место, где должен был висеть самый большой колокол. Мастер ухватился руками за балку, а сыновья раскачали его. Потом подпрыгнул Якуб, он уцепился за ближнюю балку и стал тоже раскачиваться. То самое проделал и Ондрей.
Пере тоже приноровился подпрыгнуть, да вдруг подумал, что это глупо, и хотел даже крикнуть отцу и братьям, чтобы по изображали из себя блаженных и дураков.
— Прыгай! — заорал Якуб. Крикнул Ондрей, только еще злее и чуть было не двинул младшего в зубы.
Имро прыгнул. Обеими руками уцепился за балку, -тал раскачиваться, вернее, только биться, дергаться, так как Имро был младшим, и младшему пришлось подменять собой погребальный колокол. А этот колокол не настоящий, это всего лишь колоколец, он никогда хорошо не раскачивается, он всегда только бьется, но нему всегда кто-то бьет.
.Мастер с хрипом упал на деревянный помост.
Вскоре упал и Якуб.
Но Имро, коль он уж решился, не мог теперь сдаться так быстро, он знал, что он младший, а младшему многое положено выдержать — вот потому, сжав зубы, он еще долго-долго, невообразимо долго, бился, дергался и метался...
А у строителя — мы-то его уже знаем, знаем, он за человек,—на уме один совещания. Каждый божий день поутру закатывается он в приход, приветствует священника по всем правилам и тут же начинает: короткие молитвы так и вылетают из него одна за другой.
Священник подчас, того и гляди, лопнет от злости. Как завидит строителя, сразу у него настроение портится. Как-то пожаловался он причетнику, а тот ему и посоветовал: — А что тут такого? Гоните его в три шеи.
— Да я ему уже намекал себе не можете, пан причетник, сколько раз я ему намекал, пет пи времени у меня, ни терпения, по хоть бы хны, ничего его не берет, добрым словом и то ею не проймешь.
— А я, святой отец, ей-богу, не стал бы ему намекать! Пнул бы его коленом зад: ступай подобру-поздорову!
— Пан причетник, да ведь и так негоже, драться-то я с ним не стану. Говорить с ним и то тяжко. Ужасный человек! Непонятно, как можно только быть таким бесцеремонным и навязчивым.
— Это вам за доброту вашу, святой отец, за доброту вашу, за ласковое слово. Сами видите, как ценят люди ласковое слово. Я бы пнул его, ей-ей пнул бы, да, чтоб он зашатался. Строитель не строитель, а в приходе не смерди, отваливай, знай свое место.
Да что там! Пустое дело! Некоторым даром советы давать! Сколько раз советовал причетник его преподобию, и почти всегда понапрасну. У преподобного отца нрав мягкий, он готов каждого выслушать, а чей совет слушать — не знает, обычно на поводу у того, кто наседает на него самым что ни есть грубым и настырным образом. Любой прохвост лезет в приход, каждому хочется быть накоротке со священником, дружбу водить с ним. Иные и в костел-то не ходят либо ходят для видимости, а в приходе любят куражиться, Губами причмокивают, лишь бы им святого вина налакаться. И впрямь не худо бы пнуть их кое-куда! Глаза бы его на таких людей не глядели. Когда нет надобности, он и не глядит. Во время мессы усядется где-нибудь в ризнице или в исповедальне и молится потихоньку, иногда, правда, молитва эта колючая, шпильки да иголки, а бывает, и одни покаяния. В самом деле! И причетнику приходится иногда объяснять господу, почему он не может творить пристойную, благочестивую и покаянную молитву. Господь бог его понимает. Если бы и пан священник причетника понял, наверняка повысил бы ему жалованье. Нынче для этого и случай удобный представился — с новым-то костелом не оберешься забот! Причетник пробовал намекнуть его преподобию, да что толку. Пан священник отмолчался, и все. Так зачем же советовать? Преподобный отец и сам должен бы знать, что у причетника служба вовсе не мед. У органиста жалованье в три раза больше, да еще люди тащат ему всякой всячины, хотя он вовсе в том не нуждается. По утрам чуть потренькает, да и дело с концом. То со свадьбы перепадет ему, то с похорон; а наступит завидный месяц, ноябрь или март, люди как мухи мрут! Органист сочинит прощальный плач, да хоть бы рифма была в нем как рифма! А простофили, наплакавшись вдоволь, не скупится, раскошеливаются, денежки так и льются рекой, так и сыплются, а органист потихоньку посмеивается. Правда, причетник и не думает с органистом равняться, боже избавь, всякому свое, но разумному человеку надо бы и понятие иметь, людям не мешало бы знать, что положено, а что нет, иногда они могли бы и детям подсунуть чего-нибудь за министрацию 1 да за то, что органисту мехи раздувают.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90