сантехника со скидкой в москве
Берег всех до единого. И цыгана. Ведь поначалу цыган был среди самых верных. Как никто другой, он часто веселил здесь ребят и помогал ему поддерживать в них дух даже тогда, когда сам был уже ранен. От такого солдата трудно отречься! Сперва отнесли его к доктору, доктор перевязал ему ногу и даже запасных бинтов дал и сказал, что ранение пустяковое и что если парень какое-то время пробудет в покое, то вскоре опять сможет ходить. Так оно и получалось сперва — нога вполне хорошо заживала, цыган был спокоен, и ребята радовались, что он с ними остался, но они без конца перемещались, и цыгана приходилось носить,, правда, сам-то он сопротивлялся и даже хотел им показать, что нога потихоньку начинает слушаться,— и вдруг все пошло кувырком, только зря потом за лекарствами гонялись! А теперь уже и лекарств нет, и в деревню не прошмыгнешь, но, даже если куда его и дотащишь, кому доверить заботу о нем, кто обиходит цыгана так, как он заслуживает? Командир уже и своим-то людям не доверяет — опасается, как бы дорогой они цыгана не пристрелили. Многие ему намекали, что надо бы это сделать. А цыган к тому же еще сам просит об этом, и не только когда в бреду, но когда и в здравом рассудке. Командиру приходится постоянно людям напоминать, что каждый должен держать оружие при себе и следить, чтобы цыган не подобрался к нему. А тот знай возмущается: —А мое оружие, где оно? У кого мое оружие?
— У нас мало боеприпасов,—говорит ему командир.
— Для меня мало, а для других хватает?
— Для всех мало.
— Только для меня у вас совсем ничего нет. Все у меня отобрали. Черт знает, зачем тогда вообще меня здесь терпите.
Однажды, когда цыган-надпоручик опять немного опамятовался, он попросил вынести его из землянки. Дескать, на свежий воздух. Двое взяли носилки — цыган лежал на носилках и его часто приходилось вот так выносить,— вы-весли наружу и с минуту переговаривались с ним, правда, минута эта несколько затянулась, ибо надпоручик после долгого перерыва опять был в добром настроении. Ребята просто диву давались.
Имро в это время стоял на часах; когда вскоре после смены он возвращался в землянку, надпоручик окликнул его: — Постой, Гульдан, с тобой малость поговорить охота,
Имро обрадовался. Он тоже заметил, что цыгану лучше обычного, поэтому остановился и улыбнулся. Цыган-над-иоручик сказал тем двоим, что его вынесли:—Оставьте нас на минуту. Хочу с Гул ьд а ном потолковать.
Ребята ушли. Имро остался.— Гульдан, знаешь, откуда мы знакомы с тобой? — начал надпоручик.™ Поначалу-то я взять в толк не мог, а потом догадался... И мне все время казалось, что я с тобой уже имел дело и что было оно не из приятных. Поэтому меня и тянуло все время тебя вышучивать. Но не из-за какой особой зловредности. Я только так, маленько над тобой потешался. Ведь и меня мучило, что я тебя никак не припомню. По я еще и потому серчал на тебя, что ты уже с первой минуты знал, что я цыган. Ведь знал, правда?
— Думал так. Ну а что в этом особенного?
— Да вроде ничего. А может, тебе только так кажется. Кажется, верно, потому, что ты не цыган.
— Но ведь про тебя все это знают.
— И то сказать. Сначала я таился, а потом уж стыдно было в правде признаться. Понимаешь, потом уж неловко было, что я обманывал. Поначалу я чувствовал себя каким-то другим, вроде бы хуже, чем остальные, я как бы сам за себя и за других цыган стыдился, а потом уж так и пошло, неохота было признаться даже в том, что я музыкант, хотя музыкант я хороший, ведь подчас оно так и рвется наружу. Но думал я: признаюсь, что музыкант, потом уж ни от чего не смогу отвертеться, все поймут, что я цыган и что я обманывал.
— Брось ты это,— убеждал его Имро.— Ты не обманывал, за цыган ты совсем не стыдился, наоборот! Ты всегда о них хорошо говорил. Бывало, ты и сам признавался, что ты цыган и музыкант.
— Ты в самом деле так думаешь?
— Тут все так считают, и тебя всегда любили больше, чем кого другого.
— А знаешь что, Гульдан?—улыбнулся надпоручик.— Я иной раз тоже так думал. Только в тебе я малость сомневался. Иной раз сдавалось, что ты хочешь обо мне то выведать, то, что, может, никому и не интересно, но ты как бы силком хочешь это выпятить, извлечь на свет божий, будто непременно тебе охота передо всеми громко крикнуть: цыган он, цыган, цыган!
— А разве ты не цыган?
— Но я и хороший музыкант, да к тому же еще кое в чем смыслю. Недавно, когда я проснулся, до меня дошло, откуда, должно быть, я тебя знаю. Вдруг точно пелена с глаз спала. Вспомнил я не тебя, а отца твоего. Уж позабыл, встречались мы с ним раз или два раза. Но однажды я с ним точно встреча лея. И знаешь где? В Плавече, Я там на свадьбе играл. Вернее, сразу на двух. Там мы и встретились. Разве я не на твоей свадьбе играл?
— Нет, не совсем так! — Имро, сразу повеселев, покачал головой.— Но похоже оно так и было! Похоже, что так, только женился не я, а мои старшие братья. Оба разом женились. Ну теперь до меня дошло!
— Добро, Гульдан, добро! Только чего так орешь? Никому об этом ни слова. Погоди, я еще не кончил. Знаешь, как я обо всем этом вспомнил? Тогда я хлебнул лишнего, и вышел у меня разговор с твоим отцом. Крутился он все время возле меня, и мы балагурили с ним о том о сем и о политике тоже. Кой в чем мы сходились, а кое в чем нет, но мне сдавалось, что отец твой в некоторых вещах жуть какой твердолобый, а еще и горячий, хотя это, может, скорей цыганское свойство, вот я ему и не уступал. Этот тогдашний разговор тянулся бы целую вечность, да только у меня там был контрабас и мне надо было играть. Временами я на твоего отца склабился, а из-за того, что он меня все снова и снова подкалывал, контрабас тоже стал на него скалиться. Он за милую душу тогда и контрабас бы рас колошматил, но, поскольку хотел меня во что бы то ни стало оскорбить, сунул мне в карман пятикронку.
— Правда? Должно быть, больше у него не было. Не думаю, чтобы мой отец хотел тебя оскорбить.
— Похоже, что хотел. Й ему удалось. Привык я, что люди мне под смычок, в контрабас или в карман деньги суют. Давали помногу, иной раз и впрямь давали помногу, но я умел играть и задаром, хотя знал, когда, кому и где. И люди мне, ей-богу, ни разу не переплатили. А твой татко дал мне всего пять крон. А он не дурак, знал небось, что этого хватит. Чтоб оскорбить, этого и впрямь хватит. Поначалу он оскорбил десятикронкою, но я хотел отгородиться от этого, бросил ее на цимбал, только тут твой татко вынул еще пять крон, и не потому, что хотел мне добавить, просто хотел найти шпильку поострее — вот откуда эти самые пять крон. Он знал, что я подтер задницу его сотней еще раньше, чем он дал мне ее. Поэтому он мне ее и не дал, знал, что этот номер у него не пройдет. Может, это его и злило. Оттого и эта шпилька! И он кольнул! Так кольнул, что я лишь поклонился: «Благодарствуем, мастер!» И чувствовал себя до того приниженным, что эту пятикронную не мог уже ни воротить, ни отшвырнуть, ни даже поделиться ею. Я просто оставил ее себе. Долго я о ней думал. Наверняка и он о ней вспоминал. Знал небось, что делал. Ей-богу, твой татко наверняка это знал. Интересно, что он теперь думает. С той поры много воды утекло. Я свои взгляды тоже малость подправил, вот и хотел бы его теперь повидать. Наверняка и он круто переломился, если враз на месте его не подкосило и удар не хватил. Скажи ему, что я на него зла не держу. Скажи ему, что я на него зла не держу, но про ту пятикронную, про ту его шпильку, не забыл. Напомни ему о ней. По-хорошему. Хочу по-хорошему ее воротить. Пускай она у сына будет, ты-то наверняка ему примерный сын. А теперь застрели меня! — приказал он и строго посмотрел на Имро.
— Ты что, рехнулся?
— Не рехнулся! Застрели меня, у меня опять жар. Я уж чувствую. Ежели ты мне пули пожалеешь, кто надо мной тогда смилуется?
— Чего плетешь? Ты чего, брат, мелешь?! Если скажу командиру, что ты мне говорил, его от злости кондрашка хватит.
— Да и тебя хватит. Думаешь, тебя не хватит? ~- Цыган все более раздражался.-—Я к тебе как к товарищу. Еще и про отца рассказал. Еще и про шпильку эту. Если ты мне не поможешь, кто мне тогда поможет? И сказал еще, что на отца не сержусь. Ведь сказал?
— Сказал.
— Даже не сержусь на него. Ведь и меня, Имро, эти его пять крон кой-чему научили. Если хочешь, можешь ему и это передать. Только теперь застрели меня, это твои долг, ты его сын, теперь твой черед уколоть меня!
— Да ты совсем спятил! Опять бредишь! Сперва говорил разумно, а теперь снова бредишь. Ты что обо мне думаешь? Придется про это сказать командиру.
— Ну ступай, ступай, душа пятикронная! Шпилька зловредная, никчемная, паршивая, что всегда в человека только исподтишка вонзается! С виду хочешь быть чистеньким, всегда с виду хочешь быть чистеньким, ты, убогий работяга, убогий поденщик, тупица со школьным свидетельством, губитель хвойных деревьев, бандит, вор, кронный вор, свинья пятикронная, что отродясь не сделала и не сделает ничего путного, ты, стукач чертов, шпилька потаенная, убогая, недоквашенная, недоросшая ты пятикронка словацкая..,
2
Все знали, что цыган долго уже не протянет, что конец его близок. Похоже было, что он и сам это знает. Все жалели надпоручика, и командир поалел.
Как помочь ему? В горах уже никто ему не поможет. Оставалась последняя надежда.
— У кого хватит смелости спуститься в деревню? — спросил командир.
Вызвался Имро.
Но там немцев полно,— остерег его командир.— Тебе нельзя одному. Кто-нибудь должен тебе помочь.
— И я с вами — вызвался причетник.— Мы с Имришко знаем друг друга. Глядишь, и повезет нам.
— А не уйдете? -— спросил командир.
— Мы еще пока туда не дошли. Да и моя ли учинить такое? Дело-то касается нашего человека.
— Надо быть крайне осторожным. Повсюду немецкие патрули. Л они стреляные солдаты, умеют здорово маскироваться, не верят ни черту, ни дьяволу, война им самим уже обрыдла, оттого и злости в НИХ столько.
— Знаем. Не впервой с ними встречаемся.
— Да и деревенским с ходу нельзя доверять. Никогда не знаешь, на кого нарвешься. Они боятся немцев, но боятся и нас. И удивляться нечего. Многие уже нахлебались. Получили от немцев, но и мы с ними особо ие церемонились. Затесались между нами всякие, кое-кто выставил рожки. немцы, переодевшись в партизан, натворили много дел. Слыхал я, что якобы и некоторые наши гражданские, чертовы подонки, напялив на себя немецкую форму, вольготно ходили разбойничать. Так разве не с чего простому человеку бояться? Оттого и нам трудно. Нельзя даже в порядочную разведку сходить. Днем и ночью цепенеем от страха, боимся, что немцы знают о нас и в любую минуту могут сюда нагрянуть. Завтра или послезавтра придется снова перебираться. А пошлю кого в деревню, то почти каждый или даст деру, или его немцы схватят. Наши люди голодные, у нас совсем нет провианта. И потому тоже надобно стоянку сменить. Но прелюде всего нужно найти для какое-нибудь подходящее место.
— Попробуем. Коли нас не поймают и с нами ничего не случится, попробуем прихватить еще и жратвы какой-никакой.
— Нет, поймать вас ни в коем разе не должны. Иначе все впустую. Да и вам самим придётся солоно.
— Ну стало быть, не поймают. А если и поймают, будем молчать. Мы здесь уж давно, знаем, что к чему.
— Ну держитесь! И в добрый час!
— Подождите, и я с вами!—в последнюю минуту поднялся и Онофрей.— Пойду с вами. Если хотите, пойду впереди. Кому-то все равно надо быть впереди. Не бойтесь, у меня глаза острые, как иголки, и с автоматом управляюсь неплохо...
з
Имро с причетником несли цыгана па носилках, а Онофрей шел в нескольких шагах впереди, расстояние между ними то увеличивалось, то уменьшалось, они давали ему чуть отойти, выжидали немного и двигались снова лишь тогда, когда он кивал им, но иной раз и он поджидал их, желая что-то сказать, а обменявшись с ними несколькими словами, опять уходил вперед. Онофрей зорко во все всматривался и поминутно подавал им всякие знаки.
Цыган был спокоен. Радовался, что с ним хотя бы что-то происходит. Он сразу почувствовал себя почти здоровым, ему хотелось даже петь, и, если бы ему дозволили, он, глядишь, и запел бы.
Лес редел, они потихоньку приближались к деревне, между деревьями уже проглядывали первые хатенки, занесенные снегом. Из труб дымило. Достаточно было пройти чуть волнистой прогалиной — возможно, это была луговина, но теперь разве узнаешь? — и они могли быть уже в деревне.
Онофрей вдруг замедлил шаг, почти остановился и одновременно подал им знак рукой, но они, не поняв этого знака, подошли вплотную.
— Плохо дело, ребята,— зашептал Онофрей, бледный от страха.—Там немцы! Нас уже заметили. Ждут, когда мы подойдем ближе, хотят заполучить живьем. Я еще пройду маленько вперед, будто ничего не случилось, а вы сверните вправо, вон за тот бугорок, оттуда легче вам будет бежать.
Имро удвоил внимание. Ему показалось, что между домами мелькнула фигура в серой униформе.
— Гулдан, дай сюда автомат! — сказал цыган повелительно.— Дай мне скорей автомат и беги.
Имро не слышал. Он напряженно всматривался. Хотел точнее определить обстановку. Но времени было мало.
— Черт подери, дай ему автомат! — крикнул Онофрей, сорвал с плеча у него автомат и бросил цыгану.— Стреляй! Мы должны их задержать! А вы бегите, быстрее бегите, черт подери, да проваливайте отсюда!
В этот момент от домов донеслись выстрелы.
И Онофрей открыл огонь.
Цыган, как бы еще пытаясь все задержать, поначалу только поднял вверх автомат.— Не стреляйте, ребята! — кричал он немцам.— Я музыкант... Бетховен, Моцарт! Cosi fan tutti, Dichter imd Bauer, Lili Marlen, Servus, kamerad, Es klopft mein Herz bum bum... Leichte Kavallerie... Violino, ребята! Viola da gamba и viola da braccio , бога ради, не стреляйте! — Но тут и он стал стрелять, хотя продолжалось это недолго — немцы вскоре угодили в него.
А причетник, словно помешавшись в рассудке, кинулся совсем в другую сторону. Имро хотел крикнуть ему, собственно, даже крикнул, но было поздно — именно в эту минуту причетник перекувырнулся.
1 Перечисляются названия опер, вальсов, шлягеров, музыкальных инструментов: «Так поступают все женщины» (и та л.), «Поэт и крестьянин», «Лили Марлен», «Привет, дружище», «Сердце колотится бум-бум», «Легкая кавалерия» (нем.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90
— У нас мало боеприпасов,—говорит ему командир.
— Для меня мало, а для других хватает?
— Для всех мало.
— Только для меня у вас совсем ничего нет. Все у меня отобрали. Черт знает, зачем тогда вообще меня здесь терпите.
Однажды, когда цыган-надпоручик опять немного опамятовался, он попросил вынести его из землянки. Дескать, на свежий воздух. Двое взяли носилки — цыган лежал на носилках и его часто приходилось вот так выносить,— вы-весли наружу и с минуту переговаривались с ним, правда, минута эта несколько затянулась, ибо надпоручик после долгого перерыва опять был в добром настроении. Ребята просто диву давались.
Имро в это время стоял на часах; когда вскоре после смены он возвращался в землянку, надпоручик окликнул его: — Постой, Гульдан, с тобой малость поговорить охота,
Имро обрадовался. Он тоже заметил, что цыгану лучше обычного, поэтому остановился и улыбнулся. Цыган-над-иоручик сказал тем двоим, что его вынесли:—Оставьте нас на минуту. Хочу с Гул ьд а ном потолковать.
Ребята ушли. Имро остался.— Гульдан, знаешь, откуда мы знакомы с тобой? — начал надпоручик.™ Поначалу-то я взять в толк не мог, а потом догадался... И мне все время казалось, что я с тобой уже имел дело и что было оно не из приятных. Поэтому меня и тянуло все время тебя вышучивать. Но не из-за какой особой зловредности. Я только так, маленько над тобой потешался. Ведь и меня мучило, что я тебя никак не припомню. По я еще и потому серчал на тебя, что ты уже с первой минуты знал, что я цыган. Ведь знал, правда?
— Думал так. Ну а что в этом особенного?
— Да вроде ничего. А может, тебе только так кажется. Кажется, верно, потому, что ты не цыган.
— Но ведь про тебя все это знают.
— И то сказать. Сначала я таился, а потом уж стыдно было в правде признаться. Понимаешь, потом уж неловко было, что я обманывал. Поначалу я чувствовал себя каким-то другим, вроде бы хуже, чем остальные, я как бы сам за себя и за других цыган стыдился, а потом уж так и пошло, неохота было признаться даже в том, что я музыкант, хотя музыкант я хороший, ведь подчас оно так и рвется наружу. Но думал я: признаюсь, что музыкант, потом уж ни от чего не смогу отвертеться, все поймут, что я цыган и что я обманывал.
— Брось ты это,— убеждал его Имро.— Ты не обманывал, за цыган ты совсем не стыдился, наоборот! Ты всегда о них хорошо говорил. Бывало, ты и сам признавался, что ты цыган и музыкант.
— Ты в самом деле так думаешь?
— Тут все так считают, и тебя всегда любили больше, чем кого другого.
— А знаешь что, Гульдан?—улыбнулся надпоручик.— Я иной раз тоже так думал. Только в тебе я малость сомневался. Иной раз сдавалось, что ты хочешь обо мне то выведать, то, что, может, никому и не интересно, но ты как бы силком хочешь это выпятить, извлечь на свет божий, будто непременно тебе охота передо всеми громко крикнуть: цыган он, цыган, цыган!
— А разве ты не цыган?
— Но я и хороший музыкант, да к тому же еще кое в чем смыслю. Недавно, когда я проснулся, до меня дошло, откуда, должно быть, я тебя знаю. Вдруг точно пелена с глаз спала. Вспомнил я не тебя, а отца твоего. Уж позабыл, встречались мы с ним раз или два раза. Но однажды я с ним точно встреча лея. И знаешь где? В Плавече, Я там на свадьбе играл. Вернее, сразу на двух. Там мы и встретились. Разве я не на твоей свадьбе играл?
— Нет, не совсем так! — Имро, сразу повеселев, покачал головой.— Но похоже оно так и было! Похоже, что так, только женился не я, а мои старшие братья. Оба разом женились. Ну теперь до меня дошло!
— Добро, Гульдан, добро! Только чего так орешь? Никому об этом ни слова. Погоди, я еще не кончил. Знаешь, как я обо всем этом вспомнил? Тогда я хлебнул лишнего, и вышел у меня разговор с твоим отцом. Крутился он все время возле меня, и мы балагурили с ним о том о сем и о политике тоже. Кой в чем мы сходились, а кое в чем нет, но мне сдавалось, что отец твой в некоторых вещах жуть какой твердолобый, а еще и горячий, хотя это, может, скорей цыганское свойство, вот я ему и не уступал. Этот тогдашний разговор тянулся бы целую вечность, да только у меня там был контрабас и мне надо было играть. Временами я на твоего отца склабился, а из-за того, что он меня все снова и снова подкалывал, контрабас тоже стал на него скалиться. Он за милую душу тогда и контрабас бы рас колошматил, но, поскольку хотел меня во что бы то ни стало оскорбить, сунул мне в карман пятикронку.
— Правда? Должно быть, больше у него не было. Не думаю, чтобы мой отец хотел тебя оскорбить.
— Похоже, что хотел. Й ему удалось. Привык я, что люди мне под смычок, в контрабас или в карман деньги суют. Давали помногу, иной раз и впрямь давали помногу, но я умел играть и задаром, хотя знал, когда, кому и где. И люди мне, ей-богу, ни разу не переплатили. А твой татко дал мне всего пять крон. А он не дурак, знал небось, что этого хватит. Чтоб оскорбить, этого и впрямь хватит. Поначалу он оскорбил десятикронкою, но я хотел отгородиться от этого, бросил ее на цимбал, только тут твой татко вынул еще пять крон, и не потому, что хотел мне добавить, просто хотел найти шпильку поострее — вот откуда эти самые пять крон. Он знал, что я подтер задницу его сотней еще раньше, чем он дал мне ее. Поэтому он мне ее и не дал, знал, что этот номер у него не пройдет. Может, это его и злило. Оттого и эта шпилька! И он кольнул! Так кольнул, что я лишь поклонился: «Благодарствуем, мастер!» И чувствовал себя до того приниженным, что эту пятикронную не мог уже ни воротить, ни отшвырнуть, ни даже поделиться ею. Я просто оставил ее себе. Долго я о ней думал. Наверняка и он о ней вспоминал. Знал небось, что делал. Ей-богу, твой татко наверняка это знал. Интересно, что он теперь думает. С той поры много воды утекло. Я свои взгляды тоже малость подправил, вот и хотел бы его теперь повидать. Наверняка и он круто переломился, если враз на месте его не подкосило и удар не хватил. Скажи ему, что я на него зла не держу. Скажи ему, что я на него зла не держу, но про ту пятикронную, про ту его шпильку, не забыл. Напомни ему о ней. По-хорошему. Хочу по-хорошему ее воротить. Пускай она у сына будет, ты-то наверняка ему примерный сын. А теперь застрели меня! — приказал он и строго посмотрел на Имро.
— Ты что, рехнулся?
— Не рехнулся! Застрели меня, у меня опять жар. Я уж чувствую. Ежели ты мне пули пожалеешь, кто надо мной тогда смилуется?
— Чего плетешь? Ты чего, брат, мелешь?! Если скажу командиру, что ты мне говорил, его от злости кондрашка хватит.
— Да и тебя хватит. Думаешь, тебя не хватит? ~- Цыган все более раздражался.-—Я к тебе как к товарищу. Еще и про отца рассказал. Еще и про шпильку эту. Если ты мне не поможешь, кто мне тогда поможет? И сказал еще, что на отца не сержусь. Ведь сказал?
— Сказал.
— Даже не сержусь на него. Ведь и меня, Имро, эти его пять крон кой-чему научили. Если хочешь, можешь ему и это передать. Только теперь застрели меня, это твои долг, ты его сын, теперь твой черед уколоть меня!
— Да ты совсем спятил! Опять бредишь! Сперва говорил разумно, а теперь снова бредишь. Ты что обо мне думаешь? Придется про это сказать командиру.
— Ну ступай, ступай, душа пятикронная! Шпилька зловредная, никчемная, паршивая, что всегда в человека только исподтишка вонзается! С виду хочешь быть чистеньким, всегда с виду хочешь быть чистеньким, ты, убогий работяга, убогий поденщик, тупица со школьным свидетельством, губитель хвойных деревьев, бандит, вор, кронный вор, свинья пятикронная, что отродясь не сделала и не сделает ничего путного, ты, стукач чертов, шпилька потаенная, убогая, недоквашенная, недоросшая ты пятикронка словацкая..,
2
Все знали, что цыган долго уже не протянет, что конец его близок. Похоже было, что он и сам это знает. Все жалели надпоручика, и командир поалел.
Как помочь ему? В горах уже никто ему не поможет. Оставалась последняя надежда.
— У кого хватит смелости спуститься в деревню? — спросил командир.
Вызвался Имро.
Но там немцев полно,— остерег его командир.— Тебе нельзя одному. Кто-нибудь должен тебе помочь.
— И я с вами — вызвался причетник.— Мы с Имришко знаем друг друга. Глядишь, и повезет нам.
— А не уйдете? -— спросил командир.
— Мы еще пока туда не дошли. Да и моя ли учинить такое? Дело-то касается нашего человека.
— Надо быть крайне осторожным. Повсюду немецкие патрули. Л они стреляные солдаты, умеют здорово маскироваться, не верят ни черту, ни дьяволу, война им самим уже обрыдла, оттого и злости в НИХ столько.
— Знаем. Не впервой с ними встречаемся.
— Да и деревенским с ходу нельзя доверять. Никогда не знаешь, на кого нарвешься. Они боятся немцев, но боятся и нас. И удивляться нечего. Многие уже нахлебались. Получили от немцев, но и мы с ними особо ие церемонились. Затесались между нами всякие, кое-кто выставил рожки. немцы, переодевшись в партизан, натворили много дел. Слыхал я, что якобы и некоторые наши гражданские, чертовы подонки, напялив на себя немецкую форму, вольготно ходили разбойничать. Так разве не с чего простому человеку бояться? Оттого и нам трудно. Нельзя даже в порядочную разведку сходить. Днем и ночью цепенеем от страха, боимся, что немцы знают о нас и в любую минуту могут сюда нагрянуть. Завтра или послезавтра придется снова перебираться. А пошлю кого в деревню, то почти каждый или даст деру, или его немцы схватят. Наши люди голодные, у нас совсем нет провианта. И потому тоже надобно стоянку сменить. Но прелюде всего нужно найти для какое-нибудь подходящее место.
— Попробуем. Коли нас не поймают и с нами ничего не случится, попробуем прихватить еще и жратвы какой-никакой.
— Нет, поймать вас ни в коем разе не должны. Иначе все впустую. Да и вам самим придётся солоно.
— Ну стало быть, не поймают. А если и поймают, будем молчать. Мы здесь уж давно, знаем, что к чему.
— Ну держитесь! И в добрый час!
— Подождите, и я с вами!—в последнюю минуту поднялся и Онофрей.— Пойду с вами. Если хотите, пойду впереди. Кому-то все равно надо быть впереди. Не бойтесь, у меня глаза острые, как иголки, и с автоматом управляюсь неплохо...
з
Имро с причетником несли цыгана па носилках, а Онофрей шел в нескольких шагах впереди, расстояние между ними то увеличивалось, то уменьшалось, они давали ему чуть отойти, выжидали немного и двигались снова лишь тогда, когда он кивал им, но иной раз и он поджидал их, желая что-то сказать, а обменявшись с ними несколькими словами, опять уходил вперед. Онофрей зорко во все всматривался и поминутно подавал им всякие знаки.
Цыган был спокоен. Радовался, что с ним хотя бы что-то происходит. Он сразу почувствовал себя почти здоровым, ему хотелось даже петь, и, если бы ему дозволили, он, глядишь, и запел бы.
Лес редел, они потихоньку приближались к деревне, между деревьями уже проглядывали первые хатенки, занесенные снегом. Из труб дымило. Достаточно было пройти чуть волнистой прогалиной — возможно, это была луговина, но теперь разве узнаешь? — и они могли быть уже в деревне.
Онофрей вдруг замедлил шаг, почти остановился и одновременно подал им знак рукой, но они, не поняв этого знака, подошли вплотную.
— Плохо дело, ребята,— зашептал Онофрей, бледный от страха.—Там немцы! Нас уже заметили. Ждут, когда мы подойдем ближе, хотят заполучить живьем. Я еще пройду маленько вперед, будто ничего не случилось, а вы сверните вправо, вон за тот бугорок, оттуда легче вам будет бежать.
Имро удвоил внимание. Ему показалось, что между домами мелькнула фигура в серой униформе.
— Гулдан, дай сюда автомат! — сказал цыган повелительно.— Дай мне скорей автомат и беги.
Имро не слышал. Он напряженно всматривался. Хотел точнее определить обстановку. Но времени было мало.
— Черт подери, дай ему автомат! — крикнул Онофрей, сорвал с плеча у него автомат и бросил цыгану.— Стреляй! Мы должны их задержать! А вы бегите, быстрее бегите, черт подери, да проваливайте отсюда!
В этот момент от домов донеслись выстрелы.
И Онофрей открыл огонь.
Цыган, как бы еще пытаясь все задержать, поначалу только поднял вверх автомат.— Не стреляйте, ребята! — кричал он немцам.— Я музыкант... Бетховен, Моцарт! Cosi fan tutti, Dichter imd Bauer, Lili Marlen, Servus, kamerad, Es klopft mein Herz bum bum... Leichte Kavallerie... Violino, ребята! Viola da gamba и viola da braccio , бога ради, не стреляйте! — Но тут и он стал стрелять, хотя продолжалось это недолго — немцы вскоре угодили в него.
А причетник, словно помешавшись в рассудке, кинулся совсем в другую сторону. Имро хотел крикнуть ему, собственно, даже крикнул, но было поздно — именно в эту минуту причетник перекувырнулся.
1 Перечисляются названия опер, вальсов, шлягеров, музыкальных инструментов: «Так поступают все женщины» (и та л.), «Поэт и крестьянин», «Лили Марлен», «Привет, дружище», «Сердце колотится бум-бум», «Легкая кавалерия» (нем.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90