Нелишне было бы заглянуть и в Турец, заскочить в Мариш или Микулаш; побывать и тут и там, потолковать с людьми их, как они смотрят на вещ». С тех-то гор, наверное, дальше видно, оттуда можно и осмотреться — оттуда, наверно, и южан видать, хотя кто знает! Хорошо бы во всем самим убедиться!
Конечно, приход немецкого войска никого не обрадовал, всех взбудоражил, но речь шла не только о немцах, сразу надо было решить множество вопросов. Что будет с нами? Что будет со Словакией? Речь шла о вещах, над которыми ломали голову люди и поумнее, чем какой-нибудь мужичок из Околичного, речь шла о многих и многих вопросах, решение которых откладывалось со дня на день, а тут решать надо было быстро и быстро же действовать. Историки и авторы исторических романов, как правило, избегают этих вопросов или касаются их весьма поверх постно, боится, верно, что и долгие годы спустя кое-что могло бы дурно запахнуть. Только ведь дурной запашок разносится обычно на подошвах. Вот оттого-то мы охотно и сбрасываем свои крпцы *, мы стыдимся их, да, да, и нередко предпочитаем стоять босыми, босыми в истории и перед историей, вечными дурнями — и перед венграми, и перед чехами, и перед другими народами, у которых есть своя гордость, а мы порой не решаемся сознаться даже в собственном смраде.
В Околичном не было тогда героев. Жили там всего лишь обыкновенные землепашцы да несколько ремесленников, и они не очень-то задумывались о геройстве. Возможно, им хотелось только выполнить долг и вести себя, как положено, но большинство из них даже не знали, что такое долг. Да и почему именно им надо было знать? Ссорилось правительство, не ладили между собой и те, что были в новом правительстве и стремились управлять дальнейшим ходом событий; не удивительно, что и крестьяне делились мнениями и спорили друг с другом, каждый умничал на свой лад и соответственно этому и решал. Двое сразу ушли в партизаны, просто исчезли из Околичного — ведь в Околичном не было партизан. Остальные раздумывали. Ждали, что будет дальше. Прислушивались к любой весточке, правдивой или ложной, а им счету не было: что-то доходило из Братиславы, что-то из Банско-Бистрицы — откуда только не доносились слухи! Один был в соседней деревне и там что-то слышал, другой уверял, что был в Трнаве и собственными глазами видел там марширующих немцев,— и все это выглядело вполне достоверным. Кое-что и сами присочиняли — тогда каждому хо: тел ось быть умнее других.
Некоторые уверяли, что в Бистрицу перебежала часть брагиславского правительства, что будто даже все правительство хотело повернуть против немцев и что об этом уже велись переговоры с русскими, по кто-то выдал все Гитлеру, и тог сразу же послал к нам свои армии.
Одна крестьянка из Церовой пришла в Околичное и рассказала, что немцы, мол, схватили президента, сцапали его, когда он выходил из своего дворца, а теперь держат его в каком-то большом немецком помещении, где ему даже есть не дают.
1 Словацкая национальная кожаная обувь типа чувяков.
— В этом большом немецком доме,— говорила женщина,— есть такое маленькое оконце, а как ушли немцы обедать, пан президент отворил оконце и заговорил с двумя мужиками, которые во дворе яму копали, и сказал, что не даст себя сломить и что нам тоже надо держаться, так как русские уже идут к нам па помощь и, выходит, страшиться теперь нечего. Сталин папа президента заверил, что ни одна христианская душа не пострадает. Когда он говорил о христианах, он имел в виду и лютеран и католиков, хотя с этими лютеранами не все ладно. У них нет даже девы Марин в костеле! Но лютеране языком зря не треплют, держатся дружно, небось не такие дураки, как католики. И мой олух с каждым готов сцепиться. Я прямо не знаю, с чего эти католики, набожные люди, так поглупели. Все же Сталин помощь нам обещал. Сперва, конечно, даже разговаривав не хотел. Спросил пана президента: «А до сих пор ты где был?» — «Где был? Сам знаешь небось, где я был. Не мог же я предать Рим, когда вокруг меня столько католиков». А тот ему и говорит: «Ну и ступай себе в Рим, пусть они тебе помогают». Только потом за нас какоп-го лютеранин вступился. Нет, лютеране не дураки. Нам бы поучиться у них.
А в Омпитале, говорят,— это тоже дошло до Околичного — восстал из земли святой Ленгарт и спросил: — Что же вы, словаки-омпитальцы, сидите сложа руки?
— А что нам делать? Мы ничего не знаем. Мы всего лишь омпитальцы. Пахари и виноградари.
— Омпитальцы, да вы что, слепые? Ничего не видите? Люди гибнут, а вы ничего не знаете? Не знаете, кому помогать должны?
— Мы друг другу всегда помогаем. И раньше помогали. Юрай Фандли был тут настоятелем, может, он и родом отсюда, правда/ пока это еще точно не установлено, мы из-за этого долгие-долгие годы с частовцами спорим, потому как они ремесленники и большие господа. Идут они к себе в Частую, а никогда не скажут: идем в деревню! Всегда только: идем в городок! И Фаидли хотят присвоить себе, чтоб хотя бы из-за этого люди признали, что у них — городок. Ведь они там друг другу выкают. Тут жил еще и Палкович, а кто такой Налкович, каждому известно. У нас много Палковичей. Я, к примеру, тоже Палкович. Зовут )
меня Палкович. Мы друг друга уважаем и друг друху помогаем, потому что у пас много знамени!ых предков, они дурному нас не научили.
— Омпитальцы, но сейчас речь идет о народе! Сейчас речь о народе и о его чести! Речь и о других народах!
— И мы народ. Мы всегда были народом, а понадобится, в обиду себя не дадим. Уж как-нибудь дома спасемся и отобьемся.
И святой Ленгарт опечалился. Опечалился и ушел.
Был там еще мужичок из Штефановой, так тот после его ухода сказал: — Вовсе это не святой Ленгарт, а партизан. Русский партизан. На шапке у него была звездочка.
Со стороны Частой бежал человек. Ночью остановился в Дубовой и стал стучать кому-то в окно: — Вставайте! Слышите? Проснитесь, вставайте! Некогда толковать с вами, живо вставайте и ведите меня на Бабу
— И это разговор называется, да?!
— Некогда лясы точить! Быстро одевайтесь и отведите меня на Бабу, не то рассержусь.
Кто бы это мог быть? Опять же партизан.
Через Яблоницу бежал другой человек. Дело было днем, и он спешил в Сеницу, но не хотел в этом открыться и потому спрашивал дорогу на Брадло: — Скажите, пожалуйста, я правильно иду на Брадло?!
— Правильно, правильно. Вот идите на Сеппцу, а там за пей будет и Брадло.
Л потом спросили его: — А зачем туда идете? О такую-то пору на Брадло не ходят.
— А я вот иду на Брадло,— ответил человек.— Иду на Брадло. Я еще весной решил, что в начале осени схожу туда, а теперь вот иду.
И яблоничане улыбались.— Так идите, значит. Идите в Сеницу. Оно, конечно, еще не совсем начало осени, да это уж ваше дело. Если хотите попасть на Брадло, ступайте в Сеницу, а оттуда до Брадло рукой подать!
1 Гора в Западной Словакии, так же как и Брадло.
А в Околичном Карчимарчик ходил по деревне и убеж-дал людей:—Слушайте, люди, надо идш, ничего не попишешь.
— Ага, глядите-ка на него! Что это с ним стряслось? Да что с тобой стрясЛось, ты же во как распекал нас, а теперь по-другому заговорил?
— Положение изменилось,— отвечал Карчимарчик.— Немцы уже здесь, все мы знаем, что это означает. В Центральной и Восточной Словакии дерутся. Там наши, надо помочь им. Положение изменилось, ладо идти.
Он заглянул к Фашуигу, по ют отказался: — Не серчай, Матуга, я не пойду. У меня характер не тот. Убить корову либо 1 слепка.—эю куда ни шло, но смотреть, как люди мрут, не могу. Не серчай, Матуит! Сходи к Кирино-вичу, авось его уговоришь.
Карчимарчик зашел и к Гульдаиам. Мастер был дома один. Имро с Вильмой пошли проведать Агнешку, утешить ее — события последних дней сильно напугали ее. Она ничего не знала о Штефане и тревожилась за пего. Несколько раз ходила на почту, думала дозвониться, по всякий раз ей говорили, что линия повреждена.
Мастер, правда, получил телефонный вызов, почтальон еще вчера принес его, и старый вмиг припустил па почту, но разговор получил только на второй день. Невестки сообщали ему, что Якуб и Оидрей ушли к партизанам. А до этого, говорили они, мужья их получили повестки, отбыли в армию, но и обжиться-то не успели в казарме, как начался переполох; командир, дескать на линейке прямо так и сказал солдатам: положение очень серьезное, вот-вот нагрянут немцы, захватят казарму, а потому разумней, не дожидаясь прихода чужих войск, разойтись и рассеяться. Кто хочет, может вернуться домой к семье, однако в таком случае пусть действует на свой страх и риск. Остальные же по двое, по трое, а то и большими группами пусть попытаются перейти к партизанам. Якуб с Оидреем выбрали этот путь. Одни их товарищ, из тех, что вместе с ними прибыл в казарму и вместе с ними обзаводился портянками и онучами, предпочел другое: он помчался домой, оповещая каждого встречного о том, что случилось в казарме, разгласил, одним словом, военную тайну, военный приказ — рассказал обо всем и Ондровой жене и Якубовой и )
передал от мужей им поклоны. Невестки, когда говорили с мастером, вздыхали и хлюпали в телефон, и он все хотел их утешить, но так и не успел — связь оборвали и больше не наладили.
Сейчас мастер с озабоченным видом ходил по горнице и раздумывал, делать. Сесть за стол и написать что-нибудь невесткам? Или отправиться к ним и заодно навестить того, кто принес эту новость? Может, он знает больше, чем мастер услышал по телефону. Или чуть обождать? Может, Якуб с Ондреем отзовутся. Только когда? Когда это будет? Когда они отзовутся!
Карчимарчику он обрадовался. И тут же выложил все в надежде, что приятель посоветует ему что-нибудь дельное.
Карчимарчик внимательно выслушал его, порасспросил о том о сем, а под конец робко сказал: — Гульдан, а ведь я пришел и тебя позвать с собой.
Гульдан удивился.— Позвать? А куда? Ты что, уже забыл, что твердил раньше?
— Нет, не забыл,— ответил Карчимарчик.
— Ты же ненавидишь войну. Твердил, что и слышать о ней не можешь. Ты еще намедни об этом кричал.
— Забудь!
— Как так забыть? Небось не о пустяках речь. Два моих сына уже ушли, где они — неизвестно. Захоти я разыскать их, так не знал бы даже, в какую сторону податься.
— Зачем тебе их искать? — спросил Карчимарчик.
— Зачем?! У них жены, дети,—ответил Гульдан.— Час назад, когда я стоял у телефона, я просто не знал, что и сказать снохам. У тебя пет семьи, тебе легче о таких вещах рассуждать. Да и боюсь я, что все это одни шатания. Вряд ли добром это кончится.
— Если мы все будем вот так бояться, добром, конечно, не кончится.
— Ну вот видишь? Мы и то уже не совсем понимаем друг друга. А ведь еще недавно отлично столковывались. Теперь, когда дело приняло такой крутой оборот, и мы думать начинаем по-разному.
— Может, тебе кажется, что я изменился,— сказал Карчимарчик.— Это не так. В главном я не изменился. Я ненавижу войну, всегда ее ненавидел. Но многое изменилось, вещи вдруг обрели совсем другой смысл, — Вдруг? Почему это вдруг?
— Дело не в слове. Сейчас не время играть в слова. Слова можно всяко перевертывать. В тридцать восьмом нам хотелось сохранить по крайней мере то, что можно было сохранить. А получилось вдруг так, будто у нас был камень за пазухой против чехов. Я много думал об этих вещах, и мне не по себе нынче. Тут немцы, хочешь не хочешь — с этим надо считаться.
— Они были тут и раньше.
— Были. Но это так не бросалось в глаза. Теперь уже ясно — надеяться не па что. Много было зла, и за пего мы тоже в ответе. Как ни ловчи, ни изворачивайся, мол, не наша вина, но мы тоже несем свою долю, никто другой не взвалит ее на себя, хотя и то правда, что у нас не было особого выбора. Выбирали мы из того, что имели, и пытались то сохранить, что можно было сохранить, но наделали кучу ошибок, а сохранили меньше, чем сперва считали возможным; ошибок столько, что у нас едва хватит сил вынести, но все равно надо признаться но всем и попытаться исправить то, что еще можно исправить,— мы должны доказать загранице, а главное, самим себе, что мы на самом деле парод, а не сплошь прохвосты.
Мастер ухмыльнулся и немного погодя спросил: — Ты полагаешь, мы немцев выгоним? Думаешь, это удастся?
— Одни не выгоним,— ответил Карчимарчик.
— Зачем же тогда вербуешь людей? — спросил Гульдан.— Зачем затеваешь дело, исход которого тебе самому не ясен? Раз нет уверенности в успешном исходе, никто не имеет права вербовать людей. Кто вербует, тот несет и ответственность.
— МЕЛ все должны нести ее,—сказал Карчимарчик.
— Это ты так говоришь,— сказал Гульдан.— Может, и другие так говорят, каждый по-своему толкует ответственность, каждый по-своему ее и несет. Главная наша беда в том, что мы не едины, никогда не держимся вместе, не уважаем друг друга, мы недоверчивы, мечемся от одного к другому, срамим соседа, а тот срамит нас. Вечно унижаем кого-то и вечно ищем виновного — и не только сейчас, даже в мирное время, когда всюду покойно, мы меж собой непрестанно воюем. Какая уж тут ответственность? Что это за ответственность? Вечно мы кого-то судим, часто не разобравшись, была ли промашка, не узнав, чем она вызвана. Собственных ошибок боимся, скрываем их, }
боимся настолько, что не смеем назвать их подобающим словом, а скорее прикрываем лозунгом, подсунутым кем-то чужим из добрых ли, злых побуждений, а может, просто потехи ради. Смешная она, эта наша ответственность! Почти все, что делаем, смешно и комично, но мы и смех свой скрываем, боимся, что и он нас не вывезет — такой он убогий и горький,— боимся, как бы и не сделал нас посмешищем перед заграницей.
— Это не совсем так.
— Именно так. Гордости у нас нет. Ни юркости, ни сплоченности. Будь мы о себе лучшего мнения, будь мы сплоченней, мы бы и с чехами легче столковались. Но мы вздорили с ними до последней минуты, пока вокруг нас не затянулась петля. В конце концов нами стали торговать; французы и англичане, на которых мы так надеялись, скрепили подписью приговор, который придумала и вынесла кучка мерзавцев. Что нам оставалось? Головы не снесли, так хоть шапку спасли. Да вот беда — шапка оказалась мала. Сперва-то сдавалось — мы в выигрыше, по крайней мере себя сбережем, но с каждым часом положение ухудшалось.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90