А мне что-то опять вставать неохота. Очень болит поясница, болит и сейчас, когда сплю. Да я особенно и не сплю. Ужасно болят у меня... кабы только поясница!
А тогда уж и Вильма поутру бывает невыспавшейся. Не раз, навещая мать и сестру, тоже жаловалась на поясницу и на то, что частенько у нее болит голова:— Я вся будто сломанная. Сдается, эти его хвори и па меня переходят. Если он будет еще долго так лежать, я, считай, не вынесу. Он встанет, а я, скорей всего, свалюсь,
Но при Имро она так не говорила, И по-прежнему была терпеливой и заботливой. Каждый день ломала голову над тем, что бы ему приготовить, а ночью полусонная сходила с постели, потому что Имришко захотелось воды или, может, даже не захотелось, но без воды ему трудно было проглотить таблетку.
И Имрих снова целыми днями спал, нередко просыпаясь именно тогда, когда Вильма собиралась ложиться. И потом она еще долго ворочалась в постели — рядом с ним невозможно было по-настоящему спать.
И если бы хоть когда погладил ее! Мог бы ее и обнять. Однако день за днем, ночь за ночью бежит или только тащится, а Имро все такой же, ко всему безразличный, Хотя Вильме ничего особенного от него и не нужно. Он ведь и вправду хворый. Она сознает это. И все-таки, все-таки мог бы ее когда-никогда, хотя бы ночью, погладить. Ведь с той поры, как Имришко дома, ничего особенно не изменилось. В самом деле, прибавилось ей только забот. Или просто заботы у нее изменились. Тревожиться за него приходилось ей и тогда, и сейчас. Подчас ей даже не верится, что Имришко уже дома и что постели их рядом. Но пока она его еще ни в чем не винит, Только изредка втихомолку вздыхает: ох, Вильма. ты этого своего Имришко еще изождешься.
Несколько раз ей казалось, особенно когда у них были гости, что Имришко немножко иначе, живее, даже как-то заискивающе, на нее поглядел, и она подчас многого от этого ожидала. А как останутся вдвоем и она прижмется к нему — он стоит и стоит, даже рукой не шевельнет, не обхватит ее, хотя она-то все крепче его обнимает. Долго к нему прижимается, а он, может, лишь для того, чтобы высвободить руки, погладит ее раз-другой по лицу, но и этого ей достаточно. Почувствует его ладонь, и тут же на глазах у нее слезы: — Видишь, Имришко, какая я смешная, Враз плачу. Уж ты не серчай. Плачу, хоть ты и гладишь меня. Но и смеюсь. Я всегда была такая. Не изменилась. Вот видишь, Имришко, смеюсь и сейчас.
Они с минуту гладят и обнимают друг друга, потом ей чудится, что Имришко вроде бы от нее отступает. Может, устал и перемогается, может, из-за нее устал, иначе бы столько не мешкал, а поскорей бы обнял ее, начал бы ее раздевать или сказал, чтоб сама разделась. Но он знай стоит и стоит, под конец еще раз погладит ее, неловко поцелует, улыбнется ей, и все. Прежде он таким не бывал! Дело не только в болезни, иногда ей кажется, словно он и робеет. Ей хочется об этом сказать. Но боится, ведь и она немножко робеет. Рано или поздно все само собой и без того образуется, все наладится.— Имришко, знаю, ведь ты так устал!
Она хочет намекнуть, что ей все равно, что она сумеет побороть нетерпение. Господи, недели и месяцы она выдержала без него, а теперь-то уж легко выдержит, коль он тут. — Имришко, главное, что ты дома. Если хочешь, пойди поспи! Я пока что-нибудь к ужину приготовлю.
Но он воспринимает это иначе. Так всякий бы воспринял. Думает: «Хочет со мной переспать! Ясное дело! Уж сколько времени между нами ничего не было».— Ты права, я малость устал, — говорит он, чтоб она не считала, что он отговаривается. Но сразу пугается: что это со мной? Я же люблю ее, а веду себя так чудно, будто это не так. Почему не сказать ей об этом! Разве она не заслуживает? — Устал я, — повторяет он. — Пойдем, пойдем ляжем.
В самом деле. Однажды он позвал ее.
Но в постели вел себя неловко.
Они целовались, обнимались. Поначалу оба разгорячились, но, чем Вильма делалась горячей, тем больше становилось ему не по себе. Он снова и снова задавался вопросом: что это со мной? Он гладил ей грудь, целовал в губы, но вскоре она почувствовала что-то неладное. Заметила, что он взмок весь. Попыталась ему как-то помочь, чтобы он не так мучился, касалась губами его кожи. Он потел еще больше. Она оглаживала его всего: руки, грудь, бедра, долго не осмеливаясь коснуться его и там, где он боялся больше всего. Тогда Имро перестал двигаться, на минуту задержал дыхание. Он и там был потным. Наверно, это было ему неприятно. Он чувствовал себя мальчишкой, впервые очутившимся с девушкой, но Вильма сразу поняла, что Имришко уже не мальчик, что именно сейчас он вошел в самую пору и что таким еще никогда не был. Бедняжка, ну и натерпелся! Слаб еще, а иначе бы он так не потел. А она тоже хороша, взяла да и влезла к нему в постель, вот уж правда, могла )
подождать, покамест он немного поспит, хоть и звал ее, а она могла додуматься, что ему отдохнуть надобно, нечего было ей его слушаться.
— Имришко, мы уж давно не были вместе, — сказала она. — Надо привыкнуть друг к другу. Мне ведь и так хорошо. Я рада, если могу с тобой хоть чуточку полежать.
Он пораздумывал с минуту, что бы ей на это ответить, решил не говорить ничего, поскольку ничего умней, чем сказала она, нельзя было придумать.
На дворе смерклось, но ни один из них уснул, хотя оба делали вид, что спят. Каждый ушел в свои мысли.
Позже Вильма попрекала себя. Какая я глупая! Разве не могу совладать с собой? Что теперь обо мне Имришко подумает? Теперь еще больше будет чураться меня. Как делу помочь?
Господи, разве я не знаю, что он хворый? Неужто мне этого показалось мало?
Нет, ей этого не показалось мало. Она была благодарна за то, что он погладил ее. И он сперва был благодарен, она ведь тоже целовала и ласкала его, и минутку, минутку они оба действительно были взволнованы и счастливы. Кого тут, собственно, винить?
Имришко, Вильма умеет ждать, разве у нее не было времени научиться? Имришко, ты не смеешь серчать! Не смеешь хворать, Имришко! Ну сколько, сколько еще можно хворать?..
Под рождество Имро снова встал на ноги. Погода вроде наладилась, пришли морозы, застыли лужи и болотца, а речка, что текла по деревне, зажурчала вдруг совсем по-иному, чем раньше, ровно в ней тарахтело стекло. Но работать Имро пока не хотелось, его опять больше тянуло на разговоры. Он даже Вильме советовал, что ей стряпать, и, хоть она старалась вовсю, редко когда угождала ему едой, он всегда наводил на все критику и не прочь был покритиковать Вильму даже тогда, когда съедал все в охотку. Несколько раз они из-за этого и повздорили. Виноват обычно был Имро, но Вильма, возможно потому, что и она несколько раз довольно резко подколола его, верней лишь отбила уколы, принимала вину на себя.
Иногда он бывал совсем в хорошем настроении. Наступала умиротворенность, Имро делался вдруг необыкновенно живым, снова рассказывал о Вассермане, вспоминал, как поначалу Вассермана боялся и как под конец осмелел, как стало ему уже почти все нипочем, хотелось лишь как-то выстоять, как ясно светил в ночи месяц и какими громадными, но при этом жуткими и прекрасными казались горы, только каково, если холод вонзался человеку в самые жилы? Не было ни огня, ни спичек. Имро пришлось взять у Вассермана шинель, пришлось, что называется, ограбить его.
— Черт-те что, натки иг г, кто на меня, найди меня в этой немецкой шинели, тут же на месте меня бы и прихлопнул. Может, и свой бы прихлопнул!
Временами он задумывался, но рано или поздно снова заговаривал о том же, и в мысли его замешивался кто-нибудь из товарищей, что были с ним в горах, цыган-надпоручик или кузнец Онофрей, но чаще всего он поминал церовского причетника.-— Бедняга, хороший мужик был! — говаривал он о нем.—Семеро детей у него, и всякий день он мне о них рассказы пал. Не представлял, как с ними жена одна управляется. Обычно ворчал на все, на что можно было ворчать, и на священника фырчал, но кто причетника Якуба хорошо знал, тот понимал: в основном он ворчит на то, что ему дорого. Он и этого своего фарара, конечно же, любил. И новый церовский храм был ему дороже, чем для всех прихожан вместе. Он частенько рассказывал, как расписан костел, хвастался, что и он богомазам советы давал, не раз и мне сулился показать в це-ровском храме ангела, которого сам предложил богомазу, даже пытался ангела изобразить, как тот, надувшись, глядит на прихожан с костельного свода и поет — он еще и запел — Gloria in excelsis Deo l. Мечтал дождаться освящения костела. А вот видишь, Вильма, освящения-то и не дождался! Бедняга! Только и осталось после него что семеро ребятишек, кроме них да еще двух, трех товарищей, об их отце, почитай, никто и не вспомнит. Да и этой детворе пришлось всякого натерпеться! Стольким-то детям лишь подавай есть! А кто им задарма что принесет? Может, они даже не знают, каков конец был у отца.
Слава в вышних господу (лат.)
— Знают, ты о том говорил. И мастер раза два к ним заходил.
— Заходил? Добро. Знаешь, Видьма, как начну снова понемногу работать и у нас денег будет побольше, надо бы и нам когда-нибудь туда наведаться. Неплохо бы такой семье пособить, Якуб-то был моим товарищем. Никогда не думал, что мы так с ним подружимся, мне это и не снилось, в голову не приходило, когда мы строили церов-ский храм. Может, уже сейчас стоило бы отнести семье Якуба хоть два-три кило яблок.
— Можно послать. Скажу отцу.
За два дня до сочельника стал виться снег. Имро сидел у окна и смотрел на улицу, потом вдруг ни с того ни с сего запел. Сразу и Вильма повеселела. Попыталась подтянуть вторым голосом, да не сумела, не нашла терцию, и Имро вроде бы на нее рассердился, тут же умолк, правда, хорошее настроение его не покинуло.— Ах черт, когда так падает снег, неплохо бы и пройтись.
— Да? — Вильма вмиг схватилась.— Ну пойдем. Только надо теплей одеться.
Прогулка была недолгой, вышли в сад, а потом за гумно. Взялись играть в снежки. Но снегу было мало. Слепить снежок для Имро оказалось делом нелегким. Каждый кинул снежка по два. Когда в руках у Вильмы был третий, Имро загородил лицо локтем и сказал: — Ну будет. Мне что-то надоело.
И Вильма уже не осмелилась бросить в него снежок. Отбросила в сторону.
Но зато за ужином, когда мастер спросил, что они делали, Имро глянул на Вильму и, невольно повеселев лицом, сказал: — Мы играли в снежки. Правда, немножко. Некому было их лепить.
У мастера сразу поднялось настроение.— Что ж вы молчите?! Были на улице? Оба? И в снеяаш играли? Жаль, меня не было дома! Нынче был славный денек!
з
А на сочельник, должно быть, поднялось атмосферное давление, ночью чуть снежило, но поутру воздух был прозрачный и острый, как отточенное стекло. Имро встал первым, оделся и вышел во двор, стал заметать снег. Подмел почти до ворот. Пожалуй, и продолжал бы мести, кабы не вышел мастер и не сказал: — Ну давай, Имришко, я домету, осталось всего ничего!
Имро попробовал заняться и другими делами. Принял-^ ся чистить рыбу, пусть Вильме и пришлось потом дочистить ее, затем пошел поискать в кладовке подставку для рождественской елки. Однако ствол елки был чересчур толст, надо было его обтесать и опилить. Приглядываясь к топорам, Имро долго не мог решить, какой из них выбрать. А выбрав, подумал, что выбрал его лишь потому, что мастер забыл его наточить. Пришлось поискать еще и напильник, а начав точить, оглядел он и другие топоры, и те тоже, конечно, оказались с зазубринами. Ему просто не верилось, что у отца мог быть такой никудышный инструмент. Он брал его один за другим и по каждому хотя бы разок проводил напильником; но и за этим делом застал его мастер и, усмехнувшись, сказал: — Эхма, да ты заместо Ондро работаешь?
— На Оидро не потяну, мне бы надо быть терпеливей,— улыбнулся и Имро.— Но тебе Ондро и впрямь пригодился бы. Ведь у тебя нет ни одного справного топора. Все с зазубринами.
— Судить-то хорошо. Но чему удивляешься? Будто хоть один справный ученик есть у меня. Не говоря уж о подмастерье. Ты за работу браться не хочешь, все только собираешься, а меня одного на все не хватает. Когда мне точить? Точишь обычно на месте, когда топор, тесак либо тесло понадобится.
— Сказал бы мне. Наточить и я мог.
Мастер оглядел один топор, другой, провел по острию пальцем.— Ей-ей, ты, кажись, наточил их лучше Ондро,— пошутил он и добавил: — Но теперь, зимой, и у меня время найдется. Надо будет, смогу и сам наточить.
— Да я ведь их уже наточил,—усмехнулся Имро.— Это мне по силам.
Он опять взял в руки железную подставку, попытался всадить в нее елочку
— Оставь так!—Мастер гнал его в дом.— Слишком долго-то на дворе не задерживайся, еще простудишься! Ступай, я сделаю. Поможешь Вильме наряжать елку.
4
Праздники удались. Имро совсем окреп. Порядком было и гостей, особенно маленьких песенников и коляд* чиков, для которых у Вильмы вдосталь было припасено орехов и яблок, а мастер уже за неделю, а то и за две стал откладывать мелочь, чтоб каждому колядчику дать по кронке. Вильма умудрилась раздобыть и апельсины, но они достались только родным и двум-трех озорникам, что были у нее на хорошем счету. К примеру, и мне; но мне в основном потому, что в последнее время их дом я стал обходить стороной. Но праздники есть праздники: куда бы это годилось, не приди сосед к соседу спеть, пожелать счастья? Гнев мой все равно давно уже прошел, а если и нет, иной раз стоит позабыть о гневе, особенно если известно: одна из тех кронок, что так долго звякала в кармане у мастера, звякает и для меня. Кого бы кронка не приманила? Правда, я еще и пел хорошо. Ох я и вытягивал! Если знаю, что за песню и перепадет чего, враз голос у меня становится краше.
Ярочки, кыть, кыть, Весело вам будет жить, Сыты будете всегда, Коли в поле есть трава.
Я знал, что эту песенку мастер любит, поэтому пропел ее до конца. Добавил еще и «Гоп, гоп, молодцы!..» Ну и получилось все как нельзя лучше! От Внльмы апельсин, два яблочка и семь орехов. От Имро старые коньки, снегурочки, правда без ключика, ключик кто-нибудь одолжит! От мастера пять крон и бобы. Бобы у Гульданов всегда бывают. Каждый год у них бобы, и всегда полный горшок. И почти всегда один я их и ем. Даже когда в них мушки!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90