— Здравствуйте!
На пей была легкая летняя блузка и сборчатая юбка, она рассеянно и в то же время чуть озорно дергала ее за подол, словно пытаясь стащить с себя и отбросить.— Вот как я вырядилась! Ношу, чтоб доносить,— пояснила, и в глазах у нее еще веселей запрыгали искорки; мастер с Имро не могли не только сердиться па нее, но далее упрекнуть в небережливости, хотя, пожалуй, это было б уместно: юбке было далеко до износу, особенно по нынешним военным временам, когда во многих семьях не хватало даже на хлеб, не то что на наряды. Не одна женщина в Церовой могла бы еще пощеголять в такой юбке. Да и Штефка в прошлом году в ней щеголяла. Ведь в Церовую довольно туго, медленно просачивалась мода. Церовчанки носили национальный костюм, до недавнего времени носила его и Штефка, но Киринович усмотрел в нем некоторую отсталость и потребовал, чтобы его жена одевалась по-городскому, поэтому мы с полным правом могли бы сказать, что в Штефкиной стыдливости проглядывало и его влияние.
— Уж вы только не осуждайте меня! — хихикала она.
— Зачем же! — Мастер улыбнулся и лихо, по-молодецки, тряханул головой.— Да кто ж тебя, голубушка, осуждать станет? На тебя смотреть — одно удовольствие. Похорошела-то как. Замужество пошло тебе на пользу.
Штефка была польщена, оттого мастер и дальше стал рассыпаться в любезностях и даже божиться: — Право слово, похорошела! Ей-богу! Сразу видать. Ну-ка, Имриш-ко, подтверди.
Имро был согласен с отцом, но второпях не нашел подходящего слова, поэтому ограничился улыбкой и сказал: — Хм-хм! Прозвучало это как обычное хмыканье, но Имро заменил им по меньшей мере шесть, а то и семь слов. Мастер со Штефкой так это и восприняли, сделав вид, что все семь, а может, и восемь Имровых слов поняли.
Минуту-другую побалагурили, затем мастер спросил об управляющем: — А Йожко? Иожко где?
— Ушел.
— Ушел? — Мастер удивился.— А куда? Отчего нас не дождался? — Дважды хмыкнув, он стал сердиться, поминая управляющего отборными и неотборными словечками, к которым, кстати, Штефка отнеслась не очень серьезно; она не испугалась даже тогда, когда мастер, угрожающе подняв кулак, закричал: — Ну погоди! Погоди, паршивец ты эдакий! — И под конец заключил: — Начхать на него! Коли не захотел подождать нас, пускай катится со своим бараем подальше! Пошли, Имришко!
Они двинулись. И Штефка двинулась. Но у дверей мастер остановился.— Погоди-погоди! — Он вдруг сменил тон.— Думаешь, я так просто уйду? На сухое горло из дому, на сухое — домой? Не-ет, девонька моя. Так дело не пойдет! Зачем я тащился сюда? Какой дьявол меня сюда нес? На работу мне наплевать, на кой ляд мне его сарай сдался! Но, не промочив горла, отсюда не двинусь. Ни шагу, доченька, не сделаю!
— А, вот оно что! — смеялась Штефка.— Выпить, выходит, приспичило! Выпивка вам важней, чем раб()та! — И она побежала в соседнюю комнату, в контору управителя, оставив двери приоткрытыми. Имро следил за ней. Возвращаясь, она невольно заметила это, перехватила его взгляд — с виду равнодушный, а на самом деле любопытный и выжидательный — и вновь улыбнулась: улыбнулась, казалось, обоим, но Имро досталось от улыбки гораздо больше, чем мастеру.
Штефка -принесла бутылку и рюмки. Налила обратил внимание, что рюмок только две. Поинтересовался, где третья.
— Мне нельзя,— сказала она,— но, если хотите, выпейте за мое здоровье.
Оно так и вышло. Мастер взял со стола рюмку, подмигнул Штефке и сказал: — Я уже однажды пил за твое здоровье!
— Знаю,— улыбнулась она. Взгляд ее ненароком скакнул на Имро, и Имро заметил, что она почему-то очень покраснела.
Все трое подумали о колокольне церовского храма.
Мастер поставил на стол рюмку.— Так, Имро, а теперь пошли! Сработаем сарай, сараишко на славу. В воскресенье, глядишь, и удастся в нем поскоморошничать.
После двух часов усердной работы, когда солнце уже изрядно припекало, мастер слегка распрямился, поразмялся, потом скинул пиджак и положил его на землю рядом с плотницким инструментом. Взгляд его устремился к дверям квартиры управляющего. Он поскреб, потер потную шею, заросшую редкими серебристыми волосами, и, повернувшись к Имро, сказал:
— Эта пташка могла бы чего и поднести нам.
Имро прекратил работу; вколол топор в бревно, не спеша разогнулся, отер вспотевшее лицо и тыльной стороной руки осушил губы. Вскоре и его взгляд остановился на двери управляющего.
На землю опускалась тишина. Утки подремывали на солнышке, и лишь порой какая-нибудь в полном изнеможении такала. Ласточки сновали почти бесшумно. Зато расчирикавшиеся воробьи неутомимо выводили свои коленца. Одни сердито, другие весело брали с бою амбар. На акации сорокопут-дождевик незадачливо подражал соловью. Лесные птахи, насытившись мухами, личинками и всякими козявками и букашками, слетались с набитыми зобиками в гнезда. Раздумчивый самец кликал свою возлюбленную. Усталая и озабоченная птаха-мать несла в сухом клюве муху. Молоденькие чижата возвращались из учебного полета с. веселой песенкой: дидл-дидл, дидл-для.
Мастер с сыном вновь взялись за работу. Дерево пахло смолой. Когда они перекатывали ствол, смола налипала па пальцы. Из конюшен несся запах мягкой перегретой влаги, он ударял в нос и разжигал аппетит.
Наконец показалась Штефка. Она не сразу подошла к ним, а сперва направилась к лачугам батраков. Прошла вдоль облупившейся стены, с которой сыпалась штукатурка, задержалась у одного из зарешеченных окон и с кем-то перекинулась словом.
Повернулась. Двинулась к плотникам. Сделав несколько шагов, вдруг остановилась, испугавшись чего-то: позже она объяснила мастеру, что прямо у ее ног что-то закопошилось.— Может, ящерица или уж. Точно не знаю, от страху глаза застлало. В этих местах разросся дурман, в нем и зашевелилось что-то, зашуршало. Думаю, уж был, ужа я тут и летось видала.
Мастер взял у нее корзинку с провизией. Сел на балку, корзинку поставил рядом.—Может быть,—сказал он.— Такое пекло всякую нечисть из земли выманит. Садись, Имришко! Перекусим малость.— Он вытащил из кармана нож, достал из корзины хлеб и отрезал от него скибку: отхвати он посмелее, это был бы целый ломоть. Он протянул полбухапки Имро и отрезал шматок добротно просоленного и прокопченного сала.
— Из любых дыр и щелочек повылазят разные букашки...— продолжал он.— А за этими букашками тянутся ящерицы либо змеи.
— Меня даже всю затрясло,— сказала Штефка. Она достала из корзинки бутылку и две рюмки и тут же наполнила их. Отступив на два шага, она уселась так, чтобы хорошо видеть обоих.
Мастер тем временем торопливо прожевывал хлеб, чтобы чокнуться с Имро.
— Запаримся в такую жару,— заметил Имро и поглядел на отца, потом на Штефку, но Штефкин взгляд упал на землю, и с ее лица вмиг исчезла улыбка, будто размазалась по земле.
Выпили, потом мастер опять взялся за хлеб.— И мне змеи не по нутру,— продолжал размышлять он.— Змей — самая что ни па есть гнусная тварь. Всякий раз диву даюсь: как только мог господь бог такую мразь сотворить? Ему мышь либо лягушку сглотнуть — плевое дело. Особенно обожает болотную лягушку, иначе скаку. Знаете, такую зелененькую квакушку — глаза навыкате, а под горлом зобик? Когда кругом тихо, в зобике потрескивает. А у змея, подлой твари, слух что надо. Потихонечку подползает к какому-нибудь неприметному местечку, к ручейку какому или болотцу, прогретому солнышком, да и заманивает лягушку свои MI r магнитными глазами. Зобик враз опадает. Зелененькой как не было. А в остальном уж — безвредное животное.
Имро улыбнулся. Штефка сказала: — Брр! Даже слушать противно.
— Да, польза или вред — это как смотреть,— продолжал мастер.— О воробье, к примеру, говорят, птица вредная, но я-то воробья еще ни разу не напугался, даже не осерчал на пего. За что на воробья мне серчать? За то, что украдет несколько зернышек или крошек? Иному скупердяю хозяину либо, скажем, учителю, что любит синицу или обожает канарейку, воробей, конечно, не по нутру, хотя воробей и учитель — господа одинаковые. Разве не известно, о чем такой учителишка чирикает? Все только хвалит-нахваливает змея, а потом направляй священник по катехизису его болтовню на праведный путь... Квакуша полезнее, но п на нее смотрят по-разному. И она ловит мух и всяких букашек, а то и маленьких мошек-поденок, хотя лично я за подобным делом ее ни разу не видел. А муха мне до ужаса противна. Змей сожрет и муху, и поденку, а лягушку — с особенным удовольствием. Зелененькой квакушкой полакомиться страсть любит. Так оно! Польза не польза, а как увижу змея, иной раз чуть со злости не лопаюсь, а малому дитяти с перепугу и захворать недолго.
Какой прок от такой полезной твари? Имришко, налей-ка еще!
Они поели, малость выпили и опять взялись за работу.
После обеда заявился управитель. Прикатил домой на дрезине. Поздоровался с плотниками; похлопал по плечу одного, другого, потом сказал, что ему ужасно некогда и что они должны отнестись к сараю со всем вниманием. Затем влетел в комнату, проглотил шесть пирожков, четыре сунул в карман, обнял жену, обронив ей что-то про уборку и кукурузу, и уже снова бежал, снова смазывал пятки.
— Резвый малый! — заметил мастер.
А около трех притопал Доминко. Съел при них сметанную лепешку, потом недолго подремал на Гульдановом рюкзаке, а когда дрема прошла, украл четыре гвоздя и незаметно улизнул.
Через несколько минут, что могли бы, пожалуй, составить и четверть часа, подошла к ним Штефка.
Выпрямившись, мастер левой рукой оперся о топорище, правой пощупал пропотевшую рубаху.-— Имришко! — затянул он шутливым тоном.— Контроль явился!
Имро заметил ее, но продолжал работать. Казалось даже — весь ушел в работу.
— До чего хорошо пахнет! — Штефка говорила о дереве.— Люблю такой запах. Ужасно люблю хвою.
Мастер тоже хотел что-то добавить, но потом, верна, сочтя это лишним, спросил об управителе:
— А Йожко? Куда он так торопился?
Штефка поморщилась, надула губы и слегка подернула плечами.— Он вечно торопится,— сказала она.
Мастер удовлетворился ответом. И опять взялся за работу.
— Люблю такой запах. Ужасно люблю смолу. Сосну люблю. Еще больше, чем ель. Иногда утром тут замечательно пахнет. Вон из того леса тянет,— Она указала на лес.— Там сосны. Кажется, там одни сосны. Если бы имение было ближе к лесу!
Имро наградил ее коротким взглядом, но от работы не оторвался.
— А вообще как дела? Как жизнь? — спросил мастер.— В Церовую ходишь? Ваши-то к Йожо привыкли?
— Немножко.
— Отчего же немножко? Разве он им не по душе?
Штефка пытливо оглядела мастера.— Ну и любопытный же вы! — сказала она с улыбкой.— Иногда они с отцом ссорятся. Да вам, должно быть, Йожо жаловался.
— Нет, что ты. А почему ссорятся-то?
— Так просто! Обмениваются взглядами. Да и другие обмениваются. И тут, в имении. Знаете, как бывает тут весело? Иной раз кто из батраков и подерется. Вот бы вы слышали!
— А по деревне скучаешь? — спросил мастер.
— Бывает. Особенно вечерами. Без подружек скучно. Но если захочется, могу туда сбегать. Иной раз и днем заскочу. Запру квартиру, и в два счета там.
А собравшись уходить, Штефка спросила у мастера: — Можно я наберу немного щепок?
— Отчего же нет?—улыбнулся мастер.—Хочешь, целое бревно тебе дам?
— На что оно мне? — И, обрадовавшись, нагнулась,— По крайней мере ужин быстрей разогрею.— Она подняла охапку щепок, но потом положила их снова на землю и сказала: — Холстину принесу.
Она воротилась с холстиной, а мастер с Имро помогли ей наполнить ее.
— Донесешь? — спросил Имро.
— Такую-то малость не донесу?! — Она завязала поклажу, и мастер взвалил ее ей на спину, но какой-то щепкой при этом зацепил подол Штефкиной юбки.
Штефка весело двинулась, и перед ними забелел ее голый задок.
— Ах, леший тебя унеси! — щелкнул мастер пальцами.— На это я, кажись, не рассчитывал.
Имро засмеялся. Но потом, по дороге домой, сам не зная почему, досадовал на отца.
4
Следующий день в общем-то походил на предыдущий. Управляющий опять был в бегах. Штефка дома стряпала, поминутно отворяя и затворяя двери и окна, поскольку в кухне была духота, а на дворе — невыносимое пекло.
Мастер и Имро обливались потом. Доминко пришел их проведать, привел подружку и четырех дружков; один пробовал пилу, другой точил топорик... Вот сорванцы, никак от них не отвяжешься!
На счастье, батраки, свозившие с полей клевер, только что прикатили с полным возом.
— Эй, ребятня, давай утаптывать,— раздалось из амбара.
Детям не хотелось утаптывать. Конопатый мальчонка с коростой на носу, ухмыльнулся: — Пускай сами утаптывают!
— Вы что, не слышите, негодники? — снова донеслось из сарая, на этот раз построже.
Дети разбежались.
Доминко бросился следом, хотя приказ меньше всего относился к нему — он был самым маленьким. Вдруг он споткнулся, а может, просто поскользнулся? Плюхнулся на землю — ой, да если бы только на землю! Скатился в вонючую навозную жижу. Бедняжка, чуть-чуть не утонул! Он бился там, махал руками и рвущим душу криком и плачем переполошил все имение.
Из-под сушильни высунулось несколько голов, из конюшни показались двое Иуд, они колотили друг друга кисетами; перед сараем выросло четверо гладиаторов с вилами; из амбара вышел с посохом в руке обросший сей; из маленькой кузни сторожко выполз рыжий скорпион, опоясанный кожаным фартуком, в руке он держал жгучее жало. К нему подбежали три перемаранные Марии и, кощунственно кланяясь, загоняли его обратно в ковальшо.
Рябой петух жалостливо закукарекал.
Имро тем временем подскочил к навозе и вытащил Доминко. Вскорости прибежала Доминкова мать и влепила мальчишке затрещину.
— Паршивец эдакий, только тебя тут не хватало! Она повела Доминко к дому и все тузила его и хлопала
по щекам.
Отец мальчишки храпел в зарослях дурмана, но тут мигом проснулся. Протер глаза и, заметив сынишку, спросил горестно:
— За что же его так?
— Заткни пасть, поганый бездельник! — взорвалась мать Доминко.— Налакался, боров! Ты вот где у меня сидишь!
Доминков отец удивленно мотал головой.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90