или Иркутске, в Гориции или за Байкалом, в Триесте, в Пуле, в Венеции, в Градо или Биробиджане, даже, может, во Владивостоке или Маньчжурии, ну скажите, пожалуйста, который солдат или с первых же боев пленный, если еще многим раньше не потерял рук и ног, не стал от голода заикаться, не заработал язву желудка или куриную слепоту и даже не оглох, который солдат не подцепил малярию или какое другое свинство?
Обо всем забыто! Мы забываем! Особенно если вместо ранца снова находим обыкновенный топор, тесак, складной метр или простую мотыгу, лопату, грабли, заступ или только кирку, а где короб или, может, всего-навсего проволоку либо жесть, а то лишь кусок жести, и вот уже снова бредем: ходить тебе, дите, по свету, по свету!
О топоре и о жести они не забыли! Гульдан с Карчи-марчиком — наверняка нет. Однако у людей короткая память, и те, что любят потолковать, толкуют лишь о чем-то одном, о другом уже меньше, кой о чем неустанно, а кой о чем вообще никогда.
Зачем говорить? Быть может, вас и это уже утомляет. И меня. Меня утомляет, что я вас утомляю. Я знаю, почти каждому собственная мозоль кажется важнее, и ему неохота тревожиться о чужих мозолях, тем более о такой, что уже гниет или вовсе сгнила.
А впрочем, почему мы об этом говорим? Почему и Кар-чимарчика снова вспомнили?
Кто это, собственно, был? Где он жил? Как жил? Куда пошел и докуда дошел? Как умер?
Он здесь, он и в этой книжке! Ищите его!
Это был пехотинец! И свой долг он исполнил! Разве тот или иной солдат плох лишь потому, что погиб преждевременно? Разве плох солдат лишь потому, что погиб у самой границы? Пехотинец преждевременно не умирает.
Что, если перед смертью он отдал товарищу ножик? Или кусочек сахару? Что, если ради товарища он отказался от последней картофелины? А товарищ его, прежде чем съесть кусок сахару или картофелину, успел перемахнуть через границу и только позже, может, гораздо позже хлопнулся наземь, потому что тем временем уже кто-то другой, следующий, бежал с дарованным ножиком или дарованным сахаром, пообещав, возможно, товарищу взорвать мост, быть может тот мост, что сам строил, и, если пришлось, сумел так доблестно исполнить свой долг, что и сам взлетел на воздух... Должно быть, уйти не успел. Но все равно он выстроил новый мост. Он сам стал мостом, по которому затем пробежали другие. Хотя и немного иначе...
Если я поднимаю зернышко мака и кому-то дарю его, во мне по меньшей мере тысячи рук, помогающих мне простереть руку!
Вот так-то, кибицы! Да вы же кибицы! Литераторы! И не напускайте на себя столь умного вида! Поймите же наконец, что такое субординация. Литература принадлежит жизни, она часть жизни. Но и ей положено знать, что более важно.
Мне-то все ясно! А кто не знает часов, с тем бесполезно толковать о времени.
Ах, негодники! Мошенники! Прохиндеи!
Кто хочет измерить разум, тот должен разбираться в мерах. Не в .кукурузе! Не меру же кукурузы я имею в виду!
Мера потому и мера, что у нее свои измерители. А вот кое-кто прислушивается лишь к позывам собственного желудка. Ан нет, свободолюбцы!
Если нет бога, я должен быть богом или Эйнштейном. И человек велик, велик прежде всего тем, что сознает это, равно как и то, что такое ответственность. Обыкновенная ответственность. Если взвешиваешь кукурузу, то надо глядеть не только на мешок с кукурузой, но и на весы. Ведь так, брюхачи? Мера есть мера! Кто разбирается в мерах, того не проведешь, он умеет измерить и собственное брюхо, но при этом еще и поглядывает на брюха других, чтобы увериться, что его меры действительно правильны. Кто знает толк в мерах, чувствует себя свободным, понимает, что такое свобода и для чего существуют границы. Границы ведь для того, чтобы человек знал, куда он взошел, докуда дошел. Границы для того, чтобы человек не боялся свободы. Кто не разбирается в мерах, тот — куда бы ни взошел, чего бы ни достиг и до чего бы ни дотянулся — до конца не свободен, до конца не свободен...
Каков человек, таков и бог. Каково общество, таков и бог общества. Ну а нет бога, так и ладно, зачем его хватать за штаны? Иначе ведь и черта надо хватать за рога, чтоб не очень бодался...
То-то же!
Миль пардон! Выходит, нам так и не удалось избежать этого отступления. Н-да! Но по крайней мере мы немного его сократили. Diabolus in poetica1. Надеемся, критики нам простят! А впрочем...
Друзья, историю пишут люди! Разумеется! А кто пишет книги?! Ах, если бы историки нам вновь об этом напомнили! Кабы они нам почаще об этом напоминали!
Исторический факт — это торба, которую нужно наполнить!
Кто это сказал? Что-то не припомню. Но все равно, исторический факт — это торба, которую нужно наполнить, вот так-то! Однако нужно беречь, беречь торбу! И торбу, друзья!
А главное, нельзя забывать, что в войнах, в войнах приходится гибнуть и дуракам, и даже чаще всего дуракам. Сколько погибает хороших и честных людей! Но Кар-чимарчик не был дурак! Боже ты мой, сколько погибает хороших и честных людей!
Вот так-то!
Если я беру зернышко мака...
з
Мы, однако, собирались говорить о другом. А по ошибке снова чуточку отклонились. Прошу прощения, это я отклонился! Прости, дружище! Простите, друзья! Умей вы писать, вы бы не отклонились...
Но не беспокойтесь, у нас все уже наготове!
Как-то раз Гульдан с Карчимарчиком... Как-то раз Карчимарчик с Гульданом... Как-то раз мастер Гульдан и трое его сыновей... Как-то раз мастер Гульдан и Имро... Как-то раз Имро...
У Гульданов все в порядке. По крайней мере на вид. Время от времени у них и потехи хватает. Особенно тогда весело, когда мастер с Имро идут куда-нибудь подработать и там немножечко выпьют.
Как божился мастер, что он в жизни не пойдет на халтуру, как ненавидел халтурщиков, как презирал их. Но кронка есть кронка, она остается ею и у мастера в пальцах, бывает, он и радуется, что ему, а вместе с ним и Имро еще предлагают халтуру. И Имро выпивает. Не раз уже
1 Дьявол в поэзии (лат.).
приходил домой под хмельком. Есть у него и отговорка. Мол, ежели выпивает, у него перестает болеть голова, он не чувствует себя таким слабым и усталым.— Ох уж эта твоя усталость! — вздыхает обычно Вильма.— Главное, что у вас у обоих есть на что сваливать!
Друзей у Имро немного. Хотя в ладу он со всеми. Но дружит не со своими ровесниками. Ближе ему Ранинец, иной раз здхаживает он к нему в имение и, как прежде, так и теперь, заглядывает в дом Габчо, посидит у Марты, иногда поговорит с Доминко. И Доминко уже студент. Говорят, инженером будет. Имро узнал об этом от Марты. Ранинец еще и прибавил к тому, разумеется в шутку: — Наш Доминко, а он и впрямь наш, будет наверняка инженером. Помнишь, Имришко, как он свалился в навозню? Вот и выйдет из него такой инженер-навозник. Бедный мальчонка, но он заслуживает, заслуживает того, чтоб учиться. Жаль, отец не дожил до этого!
Имро подружился в имении и с цыганами. Каждого величает по имени или по прозвищу. Чаще по прозвищу. Потому как почти всех зовут одинаково. По меньшей мере семеро Янов! Одни Бирко и Стойко! И они Имро любят, женщины ему «выкают», а мужчины нет, называют его «строитель» и могут — особенно в корчме: «пан строитель то да пан строитель се», как-никак знаются со строителем! — могут ему и «тыкать».
-Ав остальном — ничего нового. Все по-старому! Даже и у меня ничего нового. В Околичное наезжаю редко, хотя люблю Околичное! Знаете, как мне все в Околичном нравится!
Не только парк. Все мне нравится, ведь я там родился, и многие вещи мне о стольком говорят, даже если для других они ничего и не значат.
Ну и разумеется, парк, этот парк. Он молодеет, вновь молодеет, даром что газонам, кустам и деревьям в горах, лесах и парках прибавляется лет. Да, прибавляется! Мы молодеем помаленьку! Помаленьку, помаленьку молодеем!
А бывает, мы еще и взыграем духом, особенно если хорошая погода, иной раз нам весело. Гульдакам, мастерам, да и подмастерьям должно быть иногда весело, а иначе бы мы никого не развеселили!
А у Гульданов иногда так весело — аж стены трещат. И Вильма временами веселая. Правда, всяк умеет веселиться по-своему, а кто не умеет, ну тогда, глядишь, дети его развеселят. Кой-кого только чужие дети.
Знаете, сколько подчас детей у Гульданов! Таскаются за Вильмой. Но мастер и Имро уже с ними свыклись. Частенько все вместе ужинают. И мастер их иногда проверяет, и не только таблицу умножения. Нередко за столом устраивается и стрельба. Особенно когда на ужин печеная картошка. Мастер сначала подходит к плите, вытаскивает из духовки противень и высыпает горячую картошку на стол, при этом он обычно насвистывает, петь начинает, когда сядет за стол, вокруг которого не менее дюжины детей, и тогда мастер уже не только поет, но и дирижирует, да еще кулаком разбивает картошки.
Все солдаты носят форму, Сапоги, фуражку. Каждый писем ждет из дому От своей милашки!
Дети помогают:
Генерал, генерал, Генерал опять ворчал! Видно, будем и в гробу Топать строем под трубу.
Мастер раздавливает кулаком одну, две печеные кар-1ки. И Имро грохает кулаком об стол, да еще выкри-*ает: — Раз и два!
тошки
кивает: — Раз и два!
Песенка продолжается
На наличниках резьба, Над хатенкою труба, Сидит мама у окна, Вертит мельничку она, Вертит, будто завели... Мелко кофей намели! Вот под вечер завернет В хату старый, Позабавит, разведет Тары-бары...
Мастер взглядывает на Имро, и тот опять выкрикивает: —- Раз и два!
Дети снова подхватывают:
Генерал, генерал, Генерал опять ворчал! Видно, будем и в гробу Топать строем под трубу.
Мастер сглатывает слюну, а поскольку в помощь себе он взял и картошку и даже успел откусить от нее —- крошка из горла влетает ему прямо в нос, но он сразу же вы-фыркивает ее, будто хочет тем самым подтвердить детям, что каждая первая доля в двухчетвертном такте ударная.
Чтобы было нам светло, Продырявлено окно, Я б штанов не намочил, Каб их вовсе не носил. Крутит, будто завели... Мелко кофей намели! Вот под вечер завернет В хату старый, Ломит кости у него. Тары-ба...
Имро, а ну-ка не забывай!
Имро выкрикивает: — Раз и два!
Но тут он видит на столе миску со шкварками и выпалывает: — Миска!
И дети — ведь там только самые умные, поскольку почти все они из Околичного,— вмиг понимают, что должны песенкой пояснить, что такое ритм.
Миска, чарка, миска, чарка, Гимназия, реалка. Возьми бумаги пол-листа. Взошла полярная звезда.
Вместо Имро выкрикивает теперь мастер: — Под Олимпом! — Выкрикнул и чуть было опять не подавился картошкой, от которой только что откусил и хотел одним пыхом проглотить.
А дети уже радостно подхватывают:
Под Олимпом, под горою Белая ромашка. От меня теперь не скроешь, Чья же ты милашка...
Мастер меж тем весело откашливается, улыбается детям и, конечно же, Имро и Вильме, однако это не должно быть «ударным», в главе или в песенке, в такте или стихе не нужно что-то особо подчеркивать, не так ли?
Моя хатка в три окна, Соломою шуршит она. Ушел дружок в Горицию, Осталась я девицею.
Имро на сей раз не выкрикнул. Должно быть, забыл, а напомнить было некому. Вот и дети забыли о припеве. А Вильма все равно всем улыбается, хотя, пожалуй, уже с полчаса, как ее начала одолевать зевота. Она взглядывает на часы, потом переводит взгляд на стол.— Ну, дети, картошку вы съели, пора и спать!
А как-то раз оба явились замызганные, все заляпанные грязью. Вильма опешила: — Господи, где вас носило?
Имро и слова не мог выговорить. А мастер, благо еще и дома пребывал в добром настроении, только усмехнулся и сказал: — Знаешь, Вильмушка, мы это... Просто малость забылись.— Л следом, все еще испытывая потребность шутить, опять ввернул: — Ходили глядеть, где тебе коноплю мочить.
— Какую еще коноплю! Что за конопля? Нету у меня никакой конопли.
— Ладно, Вильмушка,— никак не унимался мастер,— я ведь так просто, может, когда и будет у тебя какая конопля. Выглядывали мы с Имро местечко у воды, откуда йотом тебе будет сподручней вымачивать.
— Ах вы, старые олухи! — Она обхватила Имро вокруг талии: ей казалось, он вот-вот рухнет.
— Не бойсь, с него как с гуся вода,— махнул мастер рукой.— Мне пришлось его дотащить, чтоб ненароком возле этой конопли не уснул. Уложи-ка его в постель! Увидишь, завтра про все забудет, будто ничего и не было. А я должен на минуту выйти. Имро разговор мне перебил.
4
Она осталась с Имро одна. Наскоро разобрала постель, во, когда попыталась уложить его, он, немного уже очувствовавшись, стал упираться.— Не-е, мне еще неохота спать.
— Не дури, Имро! Ты едва стоишь на ногах.
— Нет, мне неохота спать. Не пойду спать, не хочу в постель.
— А мне что! Ты ведь шатаешься! Ну так! Куда же ты лезешь?!
Она начала его раздевать, он продолжал сопротивляться, но вскоре — видать, был и впрямь изнурен — подчинился, дал себя раздеть и уложить. Она дораздевала его уже в постели, а чтобы он на нее не сердился, несколько раз погладила его, сперва по голове, потом и по плечу погладила и невольно, как бы позабывшись, а может, просто потому, что ей показалось, будто и Имриху если не всегда, то хоть в такую минуту это приятно или, во всяком случае, могло быть приятно, невольно прижалась к нему.
Имро стерпел. Да и сам раз-другой легонько погладил ее по спине, ей подумалось, что он собирается ее еще ближе привлечь, она готова была поддаться ему, а вдруг ей самой захотелось, опять захотелось, чтобы и Имро погладил ее, пусть даже сейчас, когда он в подпитии. А возможно, он и не очень-то пьяный, может, больше притворяется. Она подсела к нему и начала гладить. Нагнувшись, поцеловала в щеку. Но он почти обиделся: — Не целуй меня!
Она улыбнулась. Потом сказала: — По сердись, знал бы ты, как несет от тебя палинкои, радовался бы, что хоть кто-то до тебя дотрагивается.
— А ну скажи еще раз!
— Другой, ежели такой пьяный, радовался бы, что хоть кому-то не противен!
Теперь уже Имро ей улыбнулся: — А я, правда, тебе не противен?
С минуту они глядели друг на друга, Вильма — кто знает, серьезно или в шутку — процедила сквозь зубы:
— 'Свинья.
Ноги у Имро были уже на изножье кровати. Вильма разула его и раздела и даже прилегла к нему ненадолго.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90