Ведь и это мне интересно. И я знаю почти все, и серьезные вещи, но и всякие пересуды, только я их не рассказываю. Если бы я их рассказал, потом, глядишь, уже ничего и не узнал бы. Я иногда люблю поговорить, но умею и молчать, поэтому узнаю все. А то могу иной слушок и вытянуть. Если и не добуду его сразу, а он занимает меня, то наверняка заполучу его позже из вторых, третьих или даже четвертых рук. Толки ходят из уст в уста, но случается, что и из рук в руки. Я, например, знаю, что Главное жандармское управление перешло на сторону повстанцев, что до этого был большой сбор, а после этого сбора сели все, кто там был, в машины, и Штефан сел, и повезли их неведомо куда. Потом Штефан был под Стречней, служил полевым жандармом, там крепко дрались, наверняка и он дрался, а то что бы жандарму делать в поле? Погибла там уйма народу, и Штефану потом негде было спрятаться, ходил он взад-вперед, покуда не приютил его евангелический священник в Святом Ан-толе, хотя Штефан и имеет зуб на евангелистов. Но этот священник, говорят, спас ему жизнь. Может быть, Штефан теперь уже не станет больше на евангелистов ершиться. Главное жандармское управление опять в Братиславе, и Штефан, как и его товарищи, опять держит сторону бра-тиславского правительства. Иначе якобы и быть не может, потому что он жандарм и должен поддерживать любое правительство, а значит, всех людей, потому что жандарм для того и существует, чтобы заботиться о порядке. Но Штефан и партизан должен поддерживать, конечно втихую, иначе это дорого бы ему обошлось. Штефан в самом деле на стороне любого. Он уже определился в районное жандармское управление в Крупине, а оттуда его послали в Тераны, на мотоцикле он теперь часто ездит в Жемберовице и в Крупину, а домой приехать не может, хотя это довольно странно — ведь на мотоцикле оттуда нетрудно и улизнуть. Никто бы и не заметил. Но у него хватает забот, он, дескать, малость побаивается, как бы его опять не перевели в Литаву, потому что оттуда уже нелегко будет выбраться. Он хотел бы опять служить в Главном братиславском управлении. И Агнешке постоянно в письмах наказывает, чтобы и она похлопотала об этом, сходила бы куда следует. «Борись, Агнешка,— так он ей пишет,— сделай все, что можешь, потому как с моей стороны ничего не получится, я не смею ни о чем помышлять, нам это заказано. И всюду говори, что ожидаем ребеночка. Попроси и пана надпоручика Кушиера, который служит в Главном управлении. Хочу отсюдова поскорей выбраться, сил моих нет тут торчать: Что с Бадликом, не знаешь? Что с ним сделали? Бели бы я мог быть с вами! Ведь у меня даже теплого белья нет, обуви нет, да мало ли у меня чего нет, но купить-то на что? Или прикажешь мне у тебя спрашивать, когда уже столько времени я тебе не посылал ничего? Похлопочи за меня! Вины-то ведь никакой на мне нет, разве по-другому я мог поступить? Разве другие жандармы смелее? Ведь и в эту Литаву хотели меня сунуть только потому, что оттуда все жандармы поубегали, слыхал я, однако ж, что они опять туда возвращаются...»
Все это письмо я знаю назубок. А не знал бы — можно пойти с Вильмой к Агнешке и там его прочитать. Сколько таких писем я уже читал! Только этого мало, надо и слушать, надо всегда слушать, что при таких письмах еще и говорят. Некоторые вещи знаю так точно, как если бы сам работал в каком жандармском участке, а То и в самом управлении.
Вильма мне иногда грозит пальцем: — Смотри, Рудко, только не проболтайся! О том, что услышишь от меня либо от Агнешки, не смей никому говорить.
— Что я, не знаю? Знаю небось. Я никому ничего не говорю.
Но Агнешке она меня всегда нахваливает: — Ему можно сказать обо всем. Он как рыба. Смело можешь при нем говорить. Ей-богу, он никогда ни о чем и не пикнет.
з
А об Имришко ничего, по-прежнему ничего мы не знаем. Вильма глядит все несчастнее. О Биденко я и не заикаюсь при ней. А она о нем нет-нет да вспомнит. Должно быть, ради меня. Но Имришко ей дороже, ведь он муж Неужели посулили мне, что кое что, а то хотя бы попытаются, просят, чтобы меня перевели в Братиславу.
Голубушки мои, все время думаю? Кроха еще не явилась на свет? Когда явится? У тебя нет каких трудностей? Беда я не дома, а главное, теперь, Святый боже, что же мне это кому? Толковала и в прежних письма что всегда честно выполнял свои выполнять и вперед, Ведь пошла такая катавасия, и что было, и до сих пор нет никакого спокойствии. Ведь и подчинялся начальству, правда, я только о своих обязанностях, и вдруг обернулось.
1 Глинковская словацкая народная партии шистская партия, названная так по имен вадкого священника Андрея Глинки.
Лгнешка, пишу очень наспех. Одни пароль то есть из соседней деревни, должен ехать тип вианы, говорит — за зерном, посулил мне, ЧТО заберет это письмо. Поэтому я м чаю, очень тороплюсь и в поспешности даже ВЦ писал раньше. Боюсь, случайно бы не упугш Выпали у нас сильные дожди, но уже. Кто знает, на как долго? У некоторых зяев имеется в полях еще кормовая свекла, и в земле, так как из-за ненастья. Люди жалобятся, что не могут сеять, П страшно мокрая, насквозь раскисшая, па НО пишь. Не знаю, все ли работы переделай»! В правда прояснело лишь на короткое время? жет случиться, что наместо дождей ударит а ИЛИ в начале декабря мороз, а они все еще работами. Они навряд ли управятся, и мне обидно, если урожай пойдет псу под Х.ВОС все, что должно уродиться на будущий год, дится, потому как нынешней осенью не погоды для сева. Пришлось бы все г. какой-нибудь фасолью, картошкой, и трудно чем возместить. А еще и весна может выдаться никудышная, разве что только картошку или фасоль сажать, знаешь ведь, фасоль все равно садят поздно, почти в самое лето, чтоб не померзла. Эх, перевели бы меня в Братиславу или хотя бы определили где поблизости, может, и я бы в Церовой поработал. Помнишь, какие у нас были в позапрошлом овощи? Нынче были бы еще лучше. Если бы была весной погода, сразу же в марте, а хоть и поздней я бы все перекопал, а потом ты бы поглядела на эту морковь. И фасолька была бы. Мама бы тоже хвалилась. Да, вот что: тут поблизости живет одна такая ловкая бабенка, характером чисто Вильма, тоже у нее полно самых разных цветиков, хотя теперь осенью этого так особо не видно в саду, но уж по разговорам все ясно, и дома у нее всякие луковки и семена, если бы Вильма желала, я мог бы для нее из этих семян что и выпросить. Да, а что с ней? Что с Вильмой? Здорова? А мама? А Зузочка? Что ты делаешь, Зузонька моя? Агнешка, прошу тебя, обо всем мне отпиши! Мне очень хочется знать, как Имро. Не сказался еще? Ничего о нем не знаешь?
А вот тебе и радостное: повезло мне достать для вас немного сахару — приблизительно столько, сколько осталось у нас в Дольней Штубне. Ну и рад же я! Зузочка моя, доченька любимая, придет вам от папки посылочка!
Боже мой, как мне тут скучно! Агнешка, ты себе даже не можешь представить! Агнешка золотая, все время о вас думаю!
14 ноября опять взорвали пассажирский на линии Зво-лен — Дудинце, у станции Доманики. Паровоз, почтовый вагон, железнодорожный вагон и вагон второго класса сильно повреждены. Это уже третий случай. Партизаны, что ли? Кто знает. Но на сей раз ничего особенного не случилось. Ребра переломанные, лица окарябанные, но слава богу — жертв нет. Пассажирский транспорт остановлен у нас дня на 3—4. Теперь ходят поезда только до места крушения и оттуда назад, то есть до Зволена.
Ты знала пана вахм. Хлапика? И он тут со мной в участке. В понедельник уехал в Штубнианске Теплице, но не знаю, когда воротится и привезет ли чего нового.
Ну, пора кончать. Хотел сегодня написать только несколько строчек, а видишь, опять оно малость растянулось. Поклон всем, а главное, нашей маленькой Зузочке! Агнешка, и следи за собой! Тяжелую работу не делай, лучше попроси Вильму или маму, они тебе помогут. Скажи им, что и я их об этом очень прошу и что их сразу же и за все очень благодарю. Душенька, и напиши мне! Каждое слово меня обрадует. И главное, самое что ни есть главное, опять же выделяю: Агнешка, дорогая моя, как только ребеночек народится, тут же дай знать мне по радио! Как тебе уже писал: после первых вечерних известий. Как только узнаю, что эта наша кроха, наша эта малышечка уже на свете, попрошусь в отпуск. И получу его. Уже осведомлялся. Агнешка, прошу тебя, только не забудь: по радио и после первых вечерних известий! Каждый вечер хожу их слушать по обязанности, но главное, от нетерпения. Когда только дождусь этой радостной вести? Горячо вас обнимаю, целую и кланяюсь.
Штефаи».
4
Почта, стало быть, работает. И хотя никогда не приносит именно ту весть, которую человек больше всего ожидает, она всегда приносит много вестей. II как часто ненужных или уже запоздалых. Почтарям псе равно, ведь им неизвестно, какие вести приносят они людям. Люди злятся па них, а они знай себе бегают, ей-богу, так недолго и ноги стереть. Где-то вдали свистит паровоз, машинист широко окрест оповещает людей, что тянет почтовый поезд, и, даже если это только обычный поезд, сразу же, за паровозом почтовый вагон, который на всех железнодорожных станциях уже поджидают ретивые почтари, они что-то берут, что-то подкладывают, потому что вести и посылки, письма, открытки и почтовые карточки снуют по всем направлениям и целыми днями знай шмыгают и шуршат. Всякий почтарь может письмами даже ветер поднять. А уж словацкий почтарь и подавно, хотя на машине он не ездит, обычно у него и велосипеда-то нет. Словацкий почтарь всегда был только пехотинец. Почет и уважение словацким почтарям-пехотинцам.
В Околичное, однако, ездит почтарь-велосипедист. Но и этот всего лишь пехотинец. Велосипед он обычно тащит рядом, для него он только обуза.
Почтальон ходит в Околичное каждый день. Носит письма и посылки, но Вильме всегда только улыбнется и покачает головой.
— Опять ничего, Вильмушка!
ТАБАК
1
Имро отлично знал, сколько страданий причинил он Вильме и отцу, какого страха нагнал на них. Понимал и то, что надо бы многое объяснить им, но поначалу некогда было думать об этом — уж слишком быстро все закрутилось, где уж тут было искать бумагу и марку, не с кем было и послать весть о себе, да он не знал и какую весть. В самом деле не знал.
Но он все-таки хотел написать. С дорогой душой написал бы Вильме. Первым делом хотел попросить у нее прощения. Правда, он твердо решил: как только разыщет лист бумаги и конверт, да если еще где-нибудь выклянчит марку, он извинится перед Вильмой и все ей объяснит, и у отца попросит прощения, и успокоит их, чтобы они за него не тревожились, однако сперва он должен все сам для себя определить, иначе бы он не убедил их. И если у него нет разумных доводов, придется их выдумать. Но иногда человеку трудно выдумывать. Возможно, поэтому Имро особенно не торопился.
Сначала ему казалось, что Вильма и так все знает. Она наверняка чувствовала уже давно, что он ее обманывает. Хотя вслух ни в чем не упрекала его, не выспрашивала у него, иной раз все же видать было по ней, что она подозревает его. И Имро был убежден, что, когда он ушел в имение и обещал скоро вернуться и не вернулся, она наверняка всю ночь прождала его, а утром побежала туда — и люди ей все разболтали. Если сама не сходила, то наверняка мастер пошел, и тот тоже мог быть куда как удивлен. Однако, возможно, мастер и не рассказал всего Вильме. Но люди-то в имении наверняка знали об Имро многое, о нем и о Штефке еще и до этого всякое нашептывали друг другу, а уж когда Ранинец вытащил его из дома Кирино-вича, было у всех над чем поехидничать. На счастье, стоял гвалт и суматоха, но все равно многие, конечно, видели Имро, и на другой день наверняка чесали языки и все раздували, а может, кое-что и присочиняли. Имро опасался, даже был убежден, что больше, чем его уход, огорчит Вильму то, что она узнает от людей. Если бы Вильма ему все и простила, все равно некоторые вещи очень трудно было бы объяснить. И он был бы собой недоволен, а уж она им — тем паче: все, что она узнала о нем, вновь и вновь приходило бы в голову. А воротись он с полдороги домой, разве бы он не совестился и не боялся взглянуть ей в глаза? Он полагал, что, ежели выдержит тут с ребятами и подаст весть о себе лишь со временем, Вильма о многом забудет или по крайней мере кое-какие пустяки притупятся, пусть уж было что было, со временем легче все проглотить, а то, может, оно и вовсе покроется молчанием. К чему же тогда писать, раз о том, что он ушел с Карчимарчиком и другими, она в конце-то концов и без того узнала. А куда он идет, он и сам точно не знал. Ничего у него при себе не было: ни бумаги, ни ручки, ни денег на марку. Конечно, захоти, он мог бы раздобыть эти вещи — бумага нашлась бы, а ручку или карандаш ему бы кто-нибудь одолжил. Однако даже поздней Имро не стал писать — боялся, что Вильма с мастером наладятся искать его, а это казалось ему совсем неразумным. Только чудом они могли бы найти его. Но это было бы дурацкое чудо, и Имро должен был бы корить себя еще и за то, что вынудил их пережить такое дурацкое и опасное чудо.
Он во всем полагался на время и на события, но иной раз, забываясь, начинал доверяться кому-нибудь из товарищей, обыкновенно это был Шумихраст или Мигалкович, но чаще всего — причетник; говорил он с ними и о вещах, которые, как думал, уже спят в нем, но вдруг ни с того ни с сего они отзывались сами, и тогда он обычно решал, что напишет домой, даст хотя бы знать Вильме и отцу, что он жив, но как раз в тот момент у него не находилось бумаги, да и почта была далеко. В горах, увы, нет почты.
2
А к товарищам он привык, казалось ему, что с ними он находит общий язык, с некоторыми он и впрямь находил. Еще бы! Ведь и у них были если не совсем такие же, так, во всяком случае, подобные заботы, и это сближало их. Имро подчас даже казалось, что некоторые из товарищей значат для него больше, чем Вильма, отец, Штефка, родственники и вообще все, кто еще до недавнего времени представлялись ему самыми близкими и незаменимыми.
Но и это можно понять. Разве он мало пережил с товарищами? Где Карчимарчик? Где Ранинец? Где Габчо? Скольких уже нет! И те, что не погибли и не ушли, радуются не только каждому, хотя и не самому лучшему, дню, а каждой пустяковине.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90