Разве только затем, чтоб он там выставлялся, а Иосиф с Марией видели, насколько ангел ярче блистает и краше поет, чем Иисус? Пастухи будто бы принесли ягненка... а мне сомнительно, принесли ли они его самом деле! Может, кто-то поднес Марии черпак молока или незаметно сунул в руку Иосифу кусок творогу конечно, им не дарили — когда потом Иосиф с Марией и Иисусом убегали на осле
в Египет, у них не было с собой никакого добра. По крайней мере, думается, не было. Да и что могли они па осле увезти? Бедному человеку достанет и воробья, ему весело — по крайности есть кому рядом чирикать! Начнут дети клянчить поесть, аут им и скажут: гляньте-ка, какой миленький воробушек! А вообще-то, между нами, пением сыт будешь! Один жалкий пастух в Вифлееме значил больше, чем десять, а то и целое полчище ликующих ангелов. Бедный, уж коли нет иного выхода, всегда попросит у бедного! Вряд ли станет он просить у Гашпара! Ну да, Гашпар же держит золото! Кто гоняется за золотом, должен стоять навытяжку перед ним...
— А думаете, не стоят? — спросил священник. О-хо-хо, сколько таких шатается нынче по Вифлеему.
— Хорош Вифлеем! — возмутился живописец.
— Пан священник, я уже знаю,— сказал причетник.— В яслях вместо Иисуса развалился Гашпар, а вокруг него прыгает тьма всяких Гашпариков и Гашпарчиков.
— Хороши ясли, хорош Иисус! —возмутился живописец.
А причетник изрек: — Поистине оно так!
— Мелихар сует ему под нос ладан,—продолжал священник.
— Хорош Мелихар! — возмутился живописец. А причетник изрек: — Поистине оно так!
— Балтазар выковыривает грязь у него между пальцами,— с отвращением сказал священник.
— Хорош Балтазар! — Живописец сплюнул на землю. А причетник изрек:'-— Поистине оно так!
— Просто спятить можно! — вертел головой живописец.— О каком Вифлееме вы говорите?
— А разве мало Вифлеемов вы видели? — спросил священник.
— Видел, видел. Только ваш совершенно другой.
— Слышше? — повернулся священник к причетнику.— Другой, мол! А кто хотел размалевать золотом Вифлеем? — Тут он запнулся — ему вдруг пока,далось, что за него говорит чей-то чужой, его голос. Неужто нашептывает ему тот, первый художник?
Слово взял причетник. Он сказал:—Я бы нарисовал Гашпара так, будто он подлизывается к Иисусу. Ведь не Иисусу нужен был Гашпар, а Гашпару Иисус, в нем он видел большего Гашпара, нежели сам, вот ОЕТ И решил купить его золотом.—Причетник говорил, а священник время от времени подбадривал его словом.
— Если бы Гашпар хотел быть благодетелем, он золото мог бы дома раздать или еще где-нибудь — разве не встречал он дома или на богомолье полчища нищих, немощных, хромых, глухих, слепых, немых, прокаженных старцев, толпы голодных детей, своры обезумевших от голода воров, скопища смердящей, завшивленной голытьбы? А он спешил на край света за какой-то кометой, которую заметили и двое других мудрецов, они знали, что она сияет всем, а стало быть, и бродягам; и вот бродяг-то и надо было опередить — так живей, живей в Вифлеем: на, малыш, получай золото, ладан и миро! И смотри помни о нас!
Священник счел нужным уточнить, что дары трех волхвов надобно понимать лишь символически.
Но причетник уже оседлал своего конька: — Знаю, знаю,— сказал он.— По где символ, там кроется и нечто другое. Уж будто я не понимаю! Напридумывают всяких знаков и значков, и люди сразу же начинают губить друг друга. Бедноте только символ и показывают. Но ведь за символом стоит и кое-что посущественнее. Нынешний человек не так глуп, чтобы не знать, ради чего люди гибнут. Толкуют о войне, либо о том, что, мол, то се есть свобода. Гони деньгу и не болтай, либо позволь и мне поболтать, а уж другой свободы мне и не требуется. Только не так оно. Мало того, что человек помалкивает, он еще и прохвостов должен выслушивать, и ремень на себе затягивать. Если плохо, то, выходит, оттого, что мы все были плохие, и всему виной наша общая промашка. Да ведь меня-то ты не спрашивал, до сих пор считал, что свобода и порядок — дело твоей только глотки, вот, стало быть, ты и защищай их, защищай или вновь завоюй! Знай, толкуют: люди, мол, себялюбы или как там еще?! Я-то всегда был себялюбом, мне и моим малышам всегда было лихо, а теперь, когда ты уже наболтался, может, и тебе похужело или потом похужеет — так как, по-твоему, мне не надо быть себялюбом? А ты предложи мне не какую-нибудь аризацито или то, что ты у кого-то из рук или из глотки выцарапал, ты дай из того, что ты собственным умом и усердием нажил, вот тогда мы и поговорим, кто какой себялюб...
Долго бы еще говорил причетник, да живописец прервал его.
— Послушайте, люди добрые, ведь я пришел сюда рисовать. Паи священник, какие небеса будем делать?
Священнику показалось, что причетник, прерванный на полуслове, немного обиделся. Поэтому он обратился к нему: — Как вы посоветуете, пан причетник?
— А что я могу посоветовать?—сникнув, сказал причетник.—Стоит поволноваться, и сразу же теряешь дар речи. Мы вроде говорили, что там будут ясли.
— Добро, поместим их, стало быть, там.
— А что с этими лоботрясами? — спросил живописец.
— Нарисуем и их!
— Что ж, можно. А насчет золота не беспокойтесь, буду беречь его. Мазну только Гашпару. Пастухов гоже дать?
— А без разве дело? — вмешался причетник.— Дайте и овцу, и какого-нибудь козленка!
— Положитесь па меня! Я уже вижу там и овчара. А как насчет вола?
— Что? — спросил священник.
— К волу добавить осла,—сказал причетник.— А иначе-то как? Вифлеем так Вифлеем.
— II кузнеца дать?
— Что ж, он там вполне кстати.
— И я так думаю,— сказал причетник.— Пусть это будет какой-нибудь цыган — цыгане, известное дело, все кузнецы. Видел я однажды мальчонку — совсем маленького цыганенка, а он уже сидел у костра и держал в руке проволоку, небось учился ковать. А мать его на голой ляжке тесто месила и бросала в горшок с водой гаулянчики — палочки такие, вроде галушек. Словом, бы это где-нибудь сбоку, да так изобразить, будто все в сумерках происходит. Да чтоб дождь слегка моросил.
— Пан священник, это можно там нарисовать? — спросил живописец.
— Можно, только чуть в сторонке.
— Ну а вообще я на детей скупиться не буду,— сказал живописец.—Пусть они там копошатся. Вот увидите, пан причетник, вам понравится.
Причетник: — То-то же!
— Да, на детей скупиться не надо! — согласился и священник.
— Ас Иродом как быть? — спросил живописец.
— Мазните там и этого борова! — выпалил причетник. А священник:
— Зачем уж так сплеча? Тут надо подумать. Художник сказал: — Пожалуй, я не стану его там рисовать.
— Жалко! — посетовал причетник,— Тогда хоть солдат,— предложил он взамен.
И священник тут же: — Без них не обойтись!
— Очень я их люблю,-— признался художник.— Воткну туда и Оришека-младшего, что ушел на фронт. Будет так это позвякивать. В одной руке ангелок, в другой граната.
— Сразу видать, вы художник,— похвалил его священник.— Вот и ангел у нас уже есть.
— И музыкантов нарисую,— торопился художник.— Хоть целую роту. По крайней мере весело будет.
— Живо их туда!
— А каких-нибудь девиц? Чтобы они там прыгали!
— Пусть прыгают!
— И голубей дам! Хотя бы парочку! Воробьев я бы тоже добавил.
— Горлицу и воркуна! — предложил причетник. И в горле у него от радости заурчало и заворковало.
— Нарисую и радугу. Может, кто по ней и полазает. А вы по крайней мере увидите, что я могу ее изобразить.
— Изобразите ее там! А мы по крайней мере увидим. Вдруг у живописца расширились и засверкали глаза.—
Знаете что, пан священник? Уж коли у нас все так разрослось, а глядишь, еще разрастется, распишем Вифлеем на весь храм!
— Как хотите. Но постойте! Сперва решим, какой будет грунт?!
— В самом деле! — согласился и причетник.— Грунт— дело серьезное. Мы что, впустую эти яйца разбивали?! Моя жена, ежели иной раз мажет стены на дворе или на улице, так всегда только в голубой...
— Коне-ечно! — подпел священник на тирольский манер— у него срывался голос.— Наконец-то у нас есть и грунт, и Вифлеем!
Художник не возражал: — Что ж, может быть, и голубой, может быть. По крайней мере Вифлеем будет ярче выделяться. А где поместим ясли?
Священник задумался. Вместо него ответил причетник.
— Мы же говорили, что они будут над алтарем.
— Хорошо. Там они у нас и были. Пан священник, а младенец? Младенец Иисус будет в сорочке или без?
— В яслях будет одна сорочка.
Причетник удивился: — Вы сказали — одна сорочка?
Иисус? — спросил художник.
—- Иисус? — улыбнулся священник.—Думаете, люди не знают, где его искать надо? Люди отлично знают, для кого сорочка и как тяжело быть Иисусом...
6
Свадьбу сыграли на Штефана. Венчались в Околичном. С церовским костелом дело не выгорело по многим причинам, и прежде всего по той, что живописец решил работу прервать — стало подмораживать, и роспись на стены плохо ложилась. И краски были никудышные — как только похолодало, куры перестали нестись, и краски не на чем было замешивать. Правда, церовчане готовились к зиме еще с лета, откладывая иной раз какое яичко, но живописец эти яйца все хулил да хулил, говорил даже, -что среди них попадаются болтуны. В конце концов он все так и бросил, сказав, что с росписью придется подождать до весны.
Имро ни за что не хотел откладывать свадьбу. Да и чему удивляться? В самом деле, было бы просто смешно! Разве он недостаточно ее откладывал? Зато уж свадьба удалась на славу. Вся деревня была на ногах. Мастер нагнал музыкантов — целый полк. Мечтал затащить и того, что играл на Якубовой и Ондровой свадьбе, да только ищи ветра в поле! Цыгане ему не советовали даже и пробовать, дело, мол, пустое, контрабасист тот — военный музыкант, профессионал, играет на всех инструментах, и тогда только помогал им, а нынче на него и рассчитывать нечего — его отозвали куда-то.
1 26 декабря, следующий день после рождества.
— Чуете, какой талант был,— расхваливал своего соплеменника первый скрипач.— Такого парня и впрямь трудно сыскать. Мне самому он нравился. Держит в руках контрабас — так это контрабас, берет в руки альт — так уж это всем альтам альт! Спрашиваю раз его: «Слышь, братец, скажи хоть, где и когда ты так играть научился? Поделись хоть, кто на альте-то тебя выучил?» А как-то раз шел он с одним оркестриком, с эдакими прохвостами, все они, собаки, нос воротили от саксофона, ей, все нос воротили. А потом?! Мать честная! Как заиграл этот парень на нем, слышите, как заиграл — да разве словами-то об этом расскажешь, разве расскажешь! Аромат кругом стоял, ей-богу, аромат стоял! Каждый звук благоухал! А людей собралось! Сколько волос у меня на голове. Да, большой человек, большой музыкант! И цыган к тому же, скажите пожалуйста! У меня слезы на глаза навернулись, ей-богу, слезы на глаза навернулись. Попробуйте-ка найдите среди ваших такого ловкого гада! Мне и самому-то досадно, что его отозвали, что такого стервеца уже нет среди нас. Но я знаю, что делать, знаю. Позовем Трчко, а это дьявол еще похлеще — он из самого Виштука, а вы, мил человек, должно быть, хорошо понимаете, что из такой-то дали первого встречного не позовешь. Да вот захочет ли он прийти, придет ли?
— Должен прийти,— хорохорился мастер.— Я заплачу, не беспокойтесь, хорошо заплачу.
—- Знаю, что заплатите, ясно дело, заплатите, только кто ж такого человека заставит? Кто такого большого человека может заставить?
— Ну позовите его! — настаивал мастер.— Я и вправду хочу, чтоб он был. Либо тот, либо этот.
— Либо тот, либо этот?! Да они одинаковые. Один лучше другого, а другой еще лучше первого. А когда они вместе, то одинаковые.
— Если хотите, я сам к нему схожу.
— А зачем? Ну посудите, мил человек, зачем вам беспокоиться? Думаете, он вас послушает? Думаете, его деньги прельстят? Эх-ма, да вы, выходит, Трчко не знаете! Скажите, когда какого цыгана деньги прельщали? Вот есть они у меня, а вот и нету их. А за мои уши, за мои пальцы, ну скажите на милость, за мои-то цыганские уши и ловкие пальцы кто мне заплатит? Так-то вот! По Трчко я для вас позову, ей-ей, позову! Вас не послушает, а меня послушает, захочу, придет сыграть мне и задаром — ведь сколько бы вы ему ни заплатили, даже если б и хорошо заплатили, все равно это будет всего лишь милостыня. Да, настоящий человек! Большой человек, а уж как играет, стервец, сами увидите!
И мастер увидел, Трчко был и впрямь музыкантом отличным, ловко вертелся у контрабаса, но мастеру все же казалось, что тот, игравший на Якубовой и Ондровой свадьбе, был чем-то лучше или по крайней мере занят пей. Заметив, что Гульдан вроде бы не очень доволен, первый скрипач эдак около полуночи (может, ему шепнул кто?), подмигнув украдкой товарищам, подошел к мастеру и стал ему наяривать в самое ухо. Карчимарчик первым подхватил песню, вскоре его пенье привлекло и Якуба и Ондро, и даже жених, покинув невесту, потащил за собой Щтефана, Лгнешкиного мужа, одетого в жандармскую форму. Окружив мастера, они затянули его любимую:
В Новых Замках Трубы протрубили: Музыка играла — Молодца убили! Он совсем не думал, Молодой, пригожий, Что в сырую землю Кости свои сложит.
Мастер сперва слушал, а потом и сам вступил. И тогда Ондро сказал остальным: — Пускай один отец ноет! Все стихли. А мастер запел:
Когда бы отгадать судьбу свою умел, Он под Трпавой дома бы сидел, Лом дом глядел издалека в Новых Замках паренька.
Потом еще выпили; понемножку все время что-то тянули. А когда же, как не на свадьбе, мужчинам положено выпить? И Имро пропустил не одну рюмочку. И не то чтобы упился, а па радостях все прыгал, скакал -- душа ликовала, глядя на него. Жених, правда, редко когда с невестой сравнится — это может подтвердить вам и автор этих строк, исходя из собственного опыта, да и сам ты, любезный читатель. Невеста действительно была хороша, до того хороша, что лучше, наверно, и не бывает. А ты помнишь, дорогая читательница? Ведь когда ты выходила замуж, все было точно так же.
Л на рассвете гулянье было в самом разгаре. Эх, многое я бы мог рассказать! Но я решил: буду краток. Да и о том, о чем говорилось до сих пор, можно было бы сказать короче — пожалуй, двух-трех фраз бы хватило, а то еще подумают, что все, о чем я умолчал, было неинтересным.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90