Имришко опять выходит из дому, а она привыкла что ни день его обихаживать. Она и теперь, конечно, его обихаживает, но уже немного иначе, ее уже на все хватает, гм-гм, уже на все хватает. Прошлый год, хотя овощи и посадила весной, а позже и прополола, по осени не успела их выкопать. Но нынче опять где посеяла, а где посадила, петрушка вон уже всходит, если все уродится не хуже петрушки, на грядках овощей будет хоть завались.
На задах у нее ковер земляники. А что это там посреди земляники вымахнуло? Право слово, медунка. И откуда взялась тут? Сперва она хотела ее вырвать: думала, сорняк, а потом получше ее разглядела, даже пощупала мохнатые ее и липкие листья и решила оставить: медунка все-таки для чего-нибудь да сгодится, а вдруг какой ребенок случайно лодыжку вывихнет? Всякое может случиться. А может, и для Имришко такая трава будет пользительна. И для других, ведь не обязательно же всегда сразу о переломе думать, она и для глаз приятна, у нее ведь красивый цвет, почти как у яснотки, даже крупней. и всегда о нем пчелы знают, наверняка и пчелы дивуются, почему она цветет среди земляники, откуда взялась там.
Тут же возле земляники Вильма посадила картошку Раннюю розу. Сперва, она ее разрезала, конечно только большую, маленькую к чему разрезать, но иную только потому резала, что в руке у нее был ладный ножик, а картошка была такая свежая, внутри розоватенькая, посередке чуть меньше, а у кожуры прямо-таки темно-розовая, и каждая пускала росток, даже много ростков, словно каждый в руке у нее хотел сразу вымахнуть. Она думала посадить и фасоль, да ей отсоветовали: фасоль, дескать, замерзнет, прихватит ее Жофия1, ну она и послушалась умных людей, хотя немножко их обманула, и впрямь только немножко, словно бы хотела с Жофией лишь пошутить, раз-другой тяпнула мотыжкой комковатую, но вполне взрыхленную и уже теплую землю, сделала несколько лупок и в каждую бросила по нескольку пестрых фасолек: ну, Жофия, теперь поглядим, кто первый в Околичном будет есть стручковую похлебку или соус.
Про незабудки и люпины мы почти забыли. Но это все потому, что их у нее за глаза хватает. Правда, они и возле овощей, и возле картошки, разумеется не прямо на грядках, не середь картошки, но все равно где только можно, по обеим сторонам стежек и дорожек. Их даже и поливать нет надобности. Некоторые околы — пожалуй, потому, как прошлый год ей недосуг было,— до того загустели, что теперь сами удерживают влагу. Ничего, Вильма их проредит!
Новость, а теперь новость! Вильма подыскала себе работу! На ее попечение отдан общественный парк. Она еще и не начала за ним ухаживать, а уж видно: попал он в хорошие руки. Но подождите сколько-то годочков! Околичное будет все в цвету. Розы она умеет привить и сама, живую изгородь каждый год и мастер с Имришко ей помогут остричь. И газон выкосят. Ну а цветки — вот увидите! Правда, сперва Вильме придется побегать, поозорничать и по чужим садам, хотят люди иметь красивый парк — так пускай раскошеливаются чем могут, а тогда уж и будем говорить о том, сколько в Околичном цветов, сколько пестрых околов, а главное, голубых, незабудкоВЫХ...
10
А Имрова работа подчас немногого стоит. Он охотно бы отцу и больше помог, ведь и надо бы, да куда ему, долго он не выдерживает. Хоть и размахивает топором —
1 В Словакии так говорят о весенних ночных заморозках.
получается тюканье, не больше. Мастер все видит, видит и то, что сыну и такая детская работа не по плечу.
Имро и сам часто в этом признается. Даже тогда, когда они с отцом ничего особенного и не делают.— Это пока не по мне. Устал я. Не так, правда, как уставал в прошлом году. Давно не работал. Пообвыкнуть надо.
— Пообвыкнешь, Имришко.
А когда он чувствует себя очень усталым, остается дома.
Слоняется из угла в угол, хочется — подремывает, а не хочется спать и дома надоедает, становится уже невмоготу топтаться из кухни в горницу, потом во двор, в сад или даже на гумно, то выходит он и на улицу, прохаживается туда-сюда.
Иногда немного помогает Вильме, поливает цветы в парке, неделю тратит на то, чтобы подстричь живую изгородь, уж очень она запущена, лучше его, пожалуй, только Вильма могла б это сделать, однако с той разницей, что управилась бы с этим за день, самое большее — за два.
Иногда он просыпает целый день, а все равно чувствует, что не выспался, тогда и вечером раньше отправляется на боковую.
— Все из-за этой хмары! — утешает его Вильма, и если в этот момент она и сама немного хмурится, так только потому, что злится на небо.— Наверняка опять упало давление. Увидишь, как завтра либо послезавтра небо прояснеет, тебе опять легче станет.
И это действительно так. Если Вильма и раньше любила голубой цвет, то теперь она любит его еще больше. И Имро его полюбил. PI она теперь чаще смотрит на небо, чаще, чем прежде.
А поскольку оба, и даже, пожалуй, сам мастер, изо дня в день, обыкновенно прямо с утра, глядят на небо и если дело, похоже, к дождю, утешают друг дружку, словно бы хотят этим голубым меж собой поделиться, то и не диво, что Вильмин сад вдруг почти весь заголубел — в нем уже уйма больших, маленьких, мелконьких и вовсе малюсеньких, синих и белых, а главное, голубых цветков.
И деревенские дивятся: как мог их парк за столь короткое время так измениться. Да и чужие, что приходят в Околичное, нередко останавливаются: до чего у вас тут красиво! Как зелено, свежо, все в цвету, где пестреет, а где голубым голубеет!
Вильма при таких словах хорошеет. А как не хорошеть? Кого бы похвала не порадовала? Но на самом-то деле Вильма потому хорошеет, что чаще на воздухе. Работа ей на пользу.
И Имро, право, и ему работа понемногу начинает идти впрок. Снова он постигает движения, которые позабыл, от которых отвык, но теперь он осваивает их, а с ними обретает и прежнюю ловкость. Вот только приходится чуть больше сосредоточиваться на работе, углубляться в нее и не разговаривать, поскольку для разговора Имро нужна иная сосредоточенность, чем для работы.
Но совсем без разговоров все-таки не обойтись. Мастер иной раз, завидев, как его подмастерье мается с балкой, окликает его: — Отдохни, Имришко! Куда нам спешить.
Имро поднимает голову. С минуту дивится, почему это отец ему помешал, а потом, как бы признав, что пора и отдохнуть, садится на балку и прижигает сигаретку.
Оба курят. Отдыхают.
— Торопиться-то особо некуда! — подбрасывает мастер.
— А мы и не торопимся,—отвечает подмастерье. И опять оба молчат. Курят, отдыхают.
— Знаешь, Имришко, что я тебе хотел сказать? — чуть погодя снова отзывается мастер.—Надо бы тебе с Вильмой быть малость поласковей. Не скажу, что ты неласковый, но мог бы быть и поласковей. Когда-никогда найти для нее и слово получше. Побольше хороших слов.
Имро делает вид, что не понимает отца:
— А мне вроде не кажется, что я неласковый.
— Да я и не говорю этого,— мастер подходит к подмастерью осторожно,-— но думаю все же, ты мог бы сказать и больше, больше хороших слов. Да ты поиимаепхь меня. Не хочу к тебе с советами лезть.
— Сердится она на меня? — удивляется Имро.
— Упаси бог!—-успокаивает его мастер.—За что ей сердиться? Мне никогда па тебя не жалуется. Хорошая она девка. Обихаживает нас. Обоих. И тебя и меня. Ты должен думать о ней.
— А я вроде и думаю,—пожимает плечами подмастерье.
— Так думай больше,— стоит на своем мастер, но
опять же бережно, чтоб ничего не напортить.— Думать должен, Имршпко. Она того заслуживает.
Курят. Отдыхают. А докурив, молча опять берутся за работу.
41
Как-то раз он снова подался в именье. Возможно, и сам не знал почему. Пожалуй, хотелось пройтись, а то, может, снова повидаться с Рашмщем. Хотелось с ним повидаться, но на сей раз не было ему удачи — Раншща он так и не увидел.
Зато повстречалась ему Габчова. Сперва его не узнала, а потом пригласила в дом.
— Одна живете? — спросил он, усевшись за стол.
— Одна. С Домипко. С сынишкой. Ходит уже в школу. А мужа нет. Убили его, вы же знаете. Постойте! Да ведь вы тоже с ним были.— Она подсела ближе К нему,— Ведь вы с ним были.— И сразу в слезы.— Видите, какая я глупая! Вот всякий раз плачу, хоть и привыкла.— Слова выплескивались из нее, иные фразы она не договаривала, хотела разом все выложить.— Дали мне квартиру управителя, он-то живет теперь в Церовой. Там у него и квартира, и канцелярия. И я работаю теперь в канцелярии,— похвасталась она.— Живу лучше. Все есть, видите вот...— И опять на глазах слезы.— Сейчас пройдет.— Она поискала платок и, не найдя его под рукой, пошла взять из шкафа.—У меня все есть, только мужа нет. Ну ска-жите, надо ему это было?
Что тут ответишь? Об этом вот так, второпях, и не поговоришь.
— Знаю. Я ведь не ругаю его, даже зла не помню. Что толку злиться? А все равно.— Она помолчала. Потом шмыгнула носом, утерла платком глаза, затем нос.— Я любила его, любила, пусть он и плохой был. Часто бил меня, хотя бог знает... Может, и не был плохим, Другие мужчины тоже ведь не мед.
Она выговорилась, а потом и Имро пришлось рассказать все, что знал о Габчо, рассказал он и о себе, и о своей болезни.
— Я сразу догадалась, что с вами неладно что-то, СИЛЬНА вы изменились. Я сразу заметила, Поначалу вас и не признала, Разумеется, всего о себе он ей не сказал, но она сумела и домыслить.— А работать-то можете? — спросила.
Он пожал плечами.— Не шибко. В общем-то нет. Пока еще много не наработал. Очень быстро устаю.
— И вы лежали?
— Лежал.
Потом она вспомнила: — Ах да. Ведь я знала. Говорили мне. И Ранннец говорил.
Она на минуту задумалась,— Дали мне клочок земли. Хотела строиться. Да вот как...? Кой-чего мы припасли с мужем, немного, самую малость. И сейчас приходится откладывать. Увидим. Может, люди и не будут над нами смеяться! Другие-то решаются, отчего бы и мне не решиться? Ладно жизнь у меня пропащая, так пускай хоть Доминко что достанется, пускай хоть мальчонке будет получше. Вы даже не знаете, как я рада, что с вами встретилась.— Она улыбнулась заплаканными глазами, и Имро видел, что говорит она искренно.
Когда он уходил, Марта вышла его проводить.— Если случайно у вас когда будет время...— Она поправилась: — Если случайно когда придете и не застанете Ра-нинца, заходите. Можете у меня подождать. Ведь вы с мужем были товарищи.— У нее снова осекся голос. Она говорила голосом, в котором было немного радости, слез и жалости к себе: — Можете и ко мне зайти. Ведь вы с мужем были товарищи!
12
А раз под вечер, воротившись с прогулки, Имро застает полный дом народу: кроме Вильмы и отца, здесь и Вильмина мать и Агнешка с обеими дочками, приехали и Якуб с Ондро, приехали даже со своими семьями; женщины и дети — этих не перечесть — держат в руках букетики, там-сям мелькают и сверточки, мужчины тычутся с бутылками -— словно бы только что все скопом ввалились и не успели еще положить свои бутылки, сверточки, цветы и букеты, а верней, не хотели, пусть сразу с самого же начала видно, кто что принес. И теперь все они наперебой дергают и толкают Имро, каждый норовит первым его обнять. Что это может означать? Имро делается не по себе.
— Имро, ведь у тебя день рождения!
— Серьезно? Бог ты мой! А какое нынче? Я совсем об этом забыл.
— Эх, братец мой, братец! — Ондро почти душит его; одной рукой стискивает шею, другой хлопает по спине.— Вижу, ты молодцом, ну и держись! Не зажимай в себе подмастерья! Держись, братик родимый!
— А когда вы приехали, когда? — Имро не успевает даже протянуть руки и при этом хоть чуточку передохнуть, его уже сгребает в охапку Якуб, а этого ручищами тоже бог не обидел.— Кубко, ты же меня задушишь!
— Не бойся, браток! — хохочет Якуб.— Мы на поезде приехали. как видишь,— он выпячивает подбородок в сторону всей веселой оравы,— каждый со своей дружиной. Приехали обнять тебя.— Он опять дышит Имро прямо в лицо, скалит зубы, глазами посверкивает.— Поздравляем, Нмришко! Желаем тебе здоровья!
А потом берут его в оборот женщины, меж ними протискиваются дети и тоже к нему тянутся. Имро не успевает и уследить, кто что ему говорит, даже не очень-то и благодарит. Только улыбается. Иной раз какого ребенка назовет и по имени, велика ли беда, что он их путает? Дети простят. Главное, что все это между своими и что все они вот так славно тут встретились.
— Поздравляем тебя, Имришко! — Женщины и дети еще и целуют его; которые даже по нескольку раз, потому что им кажется, что их оттеснили, а значит, нужно все повторить, чтобы случайно не думалось, что этих поцелуев и объятий маловато.
Имро совсем ошарашен. Он забыл про день рождения, а Вильма нарочно ему о том не напомнила. Думала удивить. А все-таки мог бы кто ему намекнуть, ведь он совсем к такому натиску не подготовился.
Вильма целует его уже напоследок.— Не обессудь, Имришко, что я тебе ничего не сказала! —улыбается она.— Это я виновата, я их позвала.
И все сразу па нее: — Ну уж, ну уж, Вильмушка! Думаешь, сами бы не приехали?!
— Вот видишь, сынок! — Мастер всего лишь подает Имро руку, но тем крепче его пожатие.— Ты наш, мы рады, что ты с нами, только есть должен больше. Потому как мне и своих топоров за глаза хватает, твои топоры, ей-ей, таскать на работу не стану. Есть надо больше, чтоб окрепнуть! Будь здоров, сынок!
— Ну а теперь наливай! — скомандовал Ондро; он поднимает бутылку и протягивает ее отцу.™ Тата, ты открывай! И разливай! А то какой же ты мастер?!
Тем временем женщины разложили на столе подарки и букеты, один букет кто-то уже успел поставить в вазу, но теперь все это снова переносят в горницу, ибо в горнице будет ужин, а за ужином каждый опять захочет показать, что принес, а то еще путаница получится. Пускай Имро с Вильмой знают, кто что подарил.
Еще до того, как они усаживаются ужинать, приходят и другие поздравители, иные лишь так, мимоходом, благо только сейчас на улице прослышали, что у Имро день рождения. В деревне нет обычая делать из этого бог весть какое событие, но иной раз, уж коли случается, обычай можно чуть приподнять или к нему что добавить. А порой встречаются и такие, что скупятся и па доброе слово.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90