Мастера
Герань
Вильма
трилогия
(словац)

плотники
1
Было их четверо: мастер и трое его сыновей.
Люди любили их и охотно толковали о них. И начинались эти разговоры обычно так: «Как-то раз, когда Гульданы стелили кровлю...» Или: «Как-то раз, когда мастер и его сыновья ставили амбар...» Всегда почему-то называли амбар, сарай, кровлю, хотя поставили они уйму хлевов, курятников, оград, ворот и калиток, а то и собачью конуру им доводилось сколачивать, да стоит ли о том поминать — ведь хлев либо конуру смастерить может каждый.
Так вот, как-то раз, когда кончили Гульданы работу — было чуть за полдень, день стоял голубой, хозяин, подрядивший плотников, с удовольствием оглядывал новый амбар и мял в кармане деньги, чтоб расплатиться,— у мастера осталось еще три толстых гвоздя; он показал их сыновьям, потом поощупал доски (все, однако, прочно держались) и под конец всадил гвозди в ту, что держалась прочнее других. И с громким смехом сказал: — Так! Посмотрим, кто теперь его разберет!
Много с того дня поставили они амбаров и сараев; некоторые стоят и поныне, можете прийти поглядеть на них, а при желании и доску отодрать. От одной доски никому убытка не будет.
Но с доски все начинается. Явится какой любитель по чужим амбарам лазить, отдерет доску, потом другую, и, глядишь, амбару каюк.
А в прежние времена амбар был в особом почете: ни один справный крестьянин без него не мог обойтись. Оттого люди и уважали Гульданов. Гульданы были знаменитые плотники.
Молва о них неслась повсюду; слово слово родит, из уст в уста само бежит, у иного в зубах застревает, никак он его не вытянет, потому и ковыряет в зубах, мозги напрягает, губы кривит, языком ворочает, разглагольствует, умничает; а кое-где, к примеру за спиной либо в сторонке, но всегда чуть поодаль, умничанье оборачивается зубоскальством, а то, пожалуй, и завистью; некоторые люди, известно, горазды зубоскалить да завидовать. Уж очень завидовали рвению Гульданов в работе, а вот ловкости — поменьше, ибо ловких людей на свете пруд пруди, и почти все они знают о себе, что ловкие, да вот только не хотят эту ловкость испробовать, делают все кое-как, шаляй-валяй, а потом злятся, что о них не говорят или говорят, да не так, как им хочется: все-то им кажется, что то да се, пятое-десятое нам следовало бы добавить о них, вдолбить в голову, но ведь, прежде чем вдолбить, пришлось бы кое-что из головы и выкинуть.
Да, так о чем это мы?
Тут в авторе заговорил кибиц 1.
1 Болельщик, советчик при игре в карты, шахматы.— Здесь и далее примечания переводчика.
Вы себе и представить не можете, сколько во мне этих подсказчиков, и у каждого из них за спиной по меньшей мере дюжина таких же шеи-тунов; их во мне тьма, они теребят, подстрекают, донимают меня, без устали кричат: «Конкретнее, давай конкретнее!»
Ну скажите, друзья, чего там конкретнее? Разве мы плохо знаем друг друга? Коль известно, что на поле родится,— значит, ясно, что в каморе хранится.
Вот так — слово за слово, глядишь, и роман получится, потом, может, рецензия, а там и детишкам на молочишко...
Ну и копеечник! Это кто — я? Да ведь от этой конкретности человеку иной раз тошно делается.
Знаешь ли ты, дорогой читатель, что такое кукуруза? Это то, что можно есть, а можно и жрать.
Боже правый, вот мы уже и поле, и камору помянули! Тьфу ты, черт, ведь у нас еще и фундамента нет! Какого фундамента?! Да вы, пожалуйста, не прикидывайтесь простачками! Гопля! Вот и готово!
Песку!
Чего?
Ну песку! Ты что, балда, не знаешь, что такое песок?
А, ясно! Песок для дома можно накопать за деревней
в карьере, а если надо поменьше — натаскать из ручья и — живо за дело, оиксардские известкари1!
1 Деревня Биксард в Западной Словакии в прошлом славилась производством извести.
Известки, известки, изве-ее-стки!
Известки, раствору, кирпичей и прочего.
А если нет ни денег, ни времени, ни мотыги, вспомним, у кого они есть, хотя у такого бывают в придачу еще и большие глаза, ведь и первое, и второе, и, конечно же, третье (поминая мотыгу, кибиц имел в виду песок, точнее — песок из ручья) можно украсть, лучше бы без свидетелей, а то и при них — одинаковые интересы или сходные взгляды на вещи сближают людей...
Эй, кровельщики, пошевеливайтесь!
2
Село, где жили Гульданы, прозывалось Околичное. Деревню с подобным названием можно бы найти и на карте, да стоит ли утруждаться! Ведь кроме названия, у этих двух деревень все равно нет ничего общего.
Мастер был по всем статьям мастер — мы же знаем, как настоящий мастер должен выглядеть. Ходил он чуть сгорбившись, но чему удивляться! Попробуйте-ка свяжите два топора: один, к примеру, обыкновенный плотничий, другой — тесло, перекиньте через плечо, потом свяжите еще два, перекиньте через другое — вот и увидите, что с вами станется! Прибавьте к тому и го дачки! У старшего сына, Якуба, за плечами уже было три десятка. Средний, Ондрей, был четырьмя годами моложе. Да и младший, Имрих, уже отсолдатствовал. Словом, это были здоровенные лбы, или, если угодно, парни в самом соку. Они умели чертить и считать, довольно сносно разбирались в статике. Ондрей — чуточку меньше, но зато был сильнее братьев, лучше их умел наточить пилу или топор. Мастер хвалил его работу обычно такими словами: «Это дело терпения требует».
Пока мастер был молод и не женат, стало быть до того, как стал мастером, он немало побродил по свету и вдосталь всего нагляделся: сперва был учеником, потом подмастерьем, потом солдатом, а как из солдатчины домой воротился,
встретил девку на выданье, и свет сразу же для него сузился, хотя ему-то казалось, что свет расширился и дальше будет еще шире и краше. Родился у него сын, потом другой, третий, и мастер каждый раз свою жену обнимал, целовал и на радостях напивался, смеялся, песни распевал, носился по дому и вокруг дома, а в теле ощущал силу и легкость необыкновенную, словно выросла у него уйма ног и он может разбежаться сразу во все стороны, словно со всех сторон к нему спешит счастье. Он выскакивал на улицу и кричал прохожим: «Мастер родился! Мастер родился!»
А когда четвертый сын собирался появиться на свет, жена вдруг занедужила и, помучившись недолго, умерла. И унесла с собой нерожденного сына.
Мастер был очень несчастен. Долго не мог опомниться — все бродил по дому, разговаривал сам с собой, заговаривал и с вещами, которыми жена пользовалась: разглядывал пяльца с недовышитой скатертью, поглаживал шаль... взял потом со стола календарь, дважды раскрыл его и закрыл, не зная, куда положить. Он с интересом брал в руки и другие вещи, до которых раньше ему не было дела, поди думал, что можно и без них обойтись: всякие тряпочки и лоскутки, портняжьи ножницы, магнит, облепленный булавками — какие с обыкновенными, какие с разноцветными головками, забавные подушечки с нашитыми пуговицами, всевозможные нитки, пеньковые и шелковые, клубки и моточки мулине, иголки, крючки, сантиметр... Тут он огляделся и очень удивился! Вокруг него ходили люди, он не заметил, когда они вошли, и ему показалось, что ведут они себя как-то чудно — опускают глаза, перешептываются, будто бы делятся чем-то таинственным, чего он не знает, но ужасно хотел бы узнать. То и дело кто-то к нему подходил, протягивал руку, что-то бормотал, но от этих слов мастеру было мало проку. Казалось ему, что все говорят только затем, чтобы его обмануть. Он вглядывался в лица, хотел по ним что-либо прочесть, но люди были так осторожны, еще ниже опускали глаза, словно чувствовали какую-то вину за собой. Он перестал слушать, даже замечать их. Глаза его блуждали, он искал сыновей, поняв, что только с ними у него получится разговор. Нашел их во дворе. Сыновья стояли рядом и молчали. Он подошел к ним, хотел что-то сказать, но слова никак не шли с уст. Он положил руку на плечо старшему и с трудом выдавил: «Кубко!» Потом поглядел на среднего: «Ондришко!» Нагнувшись к младшему, долго гладил 0го по голове. И дважды сказал: «Имришко!.. Имришко!..» А на большее сил не хватило. Он отложил разговор. Завел его лишь на следующий день; чтобы утешить сыновей — должно быть, и себя утешить хотел,— наобещал им с три короба, понастроил всяческих планов, один лучше другого, без устали толковал о них и расписывал радостное будущее.
А потом мастер запил. Каждый день являлся домой пьяным. Да, дела у них теперь пошатнулись. Еда никудышная, а то и вовсе никакой; сготовить некому, случалось, и не из чего. Смерть жены совсем выбила мастера из колеи. Иной раз, правда, немного одумывался, приходил домой, стучал кулаком по столу и весело кричал:
— Ребятки, я клад нашел! Да вот не знаю, куда его спрятать. В кладовку, что ли? Или в горницу? Ондришко, Кубко, ну-ка, выройте яму. И уж пожалуйста, ребятки, выройте яму на совесть.
А потом, когда бывало есть нечего, когда в доме были одни пустые горшки — из щепы похлебки не сваришь,— сыновья переглядывались меж собой и поддевали отца:
— Тата, а где ж этот клад? Принес бы оттуда хоть малость. Либо скажи, где искать его.
— Я-то знаю, где он,— ухмылялся Ондрей. Хотя и тугодум был, ворочал мозгами всегда осторожно, потихоньку, но, когда заговаривали о кладе, тотчас находился: — В шинке. Тата отнес клад в шинок.
— Ну хватит! — злился мастер.— Не желаю больше и слышать о кладе!
Но о кладе еще долго говорили. Иной раз и ночью, даже чаще всего ночью, когда каждое слово меняно было растягивать...
Мой клад золотой Зарыт далеко, То конь вороной Зарыл копытцем его Глубоко, глубоко...
На край света пойду, Яму вырою,
На край света пойду, Клад заветный найду, Домой ворочу, домой ворочу.
Когда-никогда приходил навестить мастера жестянщик Карчимарчик. Старый холостяк и большой охотник поговорить. Но мастер любил его. Если в Околичном кто-нибудь слишком умничал и людям хотелось поднять его па смех, достаточно было сказать: «Умен, как Карчимарчик». Или: «Речист, как Карчимарчик». А хотели высмеять двух или трех говорунов, заявляли: «Мудруете, словно Гульдан с Карчимарчиком».
Некоторые пересмешники утверждали даже, что Гульдан с Карчимарчиком ведут разговор с продолжением, язвили, будто каждая их встреча начинается так: «Я вот еще что хотел сказать..» Или: «Ты вчера вот что сказал...» Или: «Напоследок ты сказал то-то, а мне бы надо тебе сказать то-то и то-то».
— Слышь,—упрекал мастера Карчимарчик.— Сдается мне, ты больно усердствуешь. Говорю тебе прямо. Горе авое прошло, пьянство тебя одолело.
— Что ты этим хочешь сказать?
— А то, что сказал.
— Ты чего меня оскорбляешь?
— Кто тебя оскорбляет? Сам ты себя оскорбляешь. Если не бросишь пить, ноги моей у тебя больше не будет. Твои сыновья и те на тебя злобятся.
— Не мели вздор!
— А не так, что ли?
— Нет. Я только с Якубом поругался. Лучше и не говори мне о нем!
— Ан буду говорить. Я держу его сторону.
— Знаешь, что он мне сказал?
— Правду сказал. Ума-то тебе не занимать стать, а волю ты всю растерял.
Оно так и было. Мастер на самом деле вздорил с Якубом. Чуть не каждый день они перебранивались. Но и это прошло. Ребята выросли, выучились ремеслу и скоро наладили знаменитую плотничью артель. Мастер ею очень гордился.
— Теперь бояться нам нечего,— говорил он, когда бывал в добром настроении.— Положитесь на меня, увидите, ежели так дело пойдет, работы у нас будет невпроворот, ей-богу, столько, что хоть разорвись. И когда-нибудь взойдем мы с Ондро на этакую высоченную стройку, семь-восемь лебедок возле нас будут поскрипывать. Бог ты мой, ох и перевязки мы там отгрохаем! А ну, Кубко, черти планы! Да смотри, путем их вычерти, чтобы кровля у нас не перекосилась. Ну, Имришко... сам увидишь, ангелы будут с распорки на распорку перепрыгивать, а ты станешь шапкой по заду хлопать...
з
Мир (ну что такой жалкий писака, как я, может знать о мире, что он может миру подсказывать?) хмурился. Надвигалась война. Войны на свете были испокон веку и поныне бывают. Но тогда людей и впрямь охватило истинное безумие. Весь мир осатанел и взъярился.
— Худо, ребята! — сказал мастер.— Когда генералы начинают интересоваться архитектурой, людям всегда худо!
Время от времени заглядывал мастер в газеты, и впечатление от прочитанного жило в нем несколько дней. Когда сыновей не было дома, а на пего нападала охота поговорить, он заходил к соседу или кричал ему через забор: — Сосед, поди сюда, потолкуем малость!
Обычно приходили двое соседей и вместе с мастером составляли триумвират, в котором никогда не было единства. Каждый отстаивал свою точку зрения и предпочитал играть первую скрипку. Оба гостя слыли людьми просвещенными. Один доказывал свою просвещенность тем, что постоянно ругал венгров; он до омерзения нудно твердил, как венгры тысячу лет нас притесняли. Человек со слабыми нервами, пожалуй, не выдержал бы. Но мастер к разговорам соседа привык. Только иногда и в нем просыпалась охота маленько попритеснять жалобщика.
Другой гость был мягкого нрава. На венгров не злился. Тысячелетие им простил. Однако слегка обижался на чехов.— Конечно, не на всех,— говаривал он.— Даже на чехов я не могу обижаться, я же социал-демократ. Пусть всем людям будет хорошо. Пусть во всем мире будет демократия. Только вот некоторые чехи, заядлые материалисты, думают лишь о мамоне. Они за социализм, но только для себя.— Под словом «материализм» сосед разумел имущество и деньги. Демократию и социализм тоже понимал на свой особый манер, отчего мастер — хотя и ненадолго — приходил в радостное удивление, а то и в восторг.
— Сосед, любо-дорого послушать тебя,— смеялся Гульдан и добродушно хлопал приятеля по плечу.— Жаль только, в твоих речах ни складу, ни ладу. Не смыслишь ты в этих делах,—вертел головой мастер.—Чепуху мелешь.
— Я мелю чепуху? — обижался гость.— Венгры тысячу лет шпыняли меня, чтоб не сказать хуже! Целых тысячу лет!
Мастер с улыбкой: — Да что ты? Тысячу лет мытарили?
— Конечно. И отца моего. Что тут смешного? Мой отец всю жизнь отдувался за свои взгляды.
— А мне Батя1 задал жару,— роптал социал-демократ. Первый же молол свое: — Прежде не было столько словаков. Нынче любой выдает себя за словака.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90