Обращался в Wodolei.ru
И меняют их. От самого корня. Точно так, как вы давеча сказали.
— От корня. От корня,— повторял первый.— И этот малый,— он пальцем указал на паренька,— не плохой человек, не плохой. И с нами был там. А ведь сам еще школьник. В самом деле, еще учится. Скажи, ты чему учишься?
Парнишка зевнул, потом ухмыльнулся.
— Да я с мастером уже вчера толковал,— сказал он.
— Вся эта истории с Имришко,— мастер сжал кулак и повертел головой,— у меня никак в голове не укладывается.
Первый крестьянин: — Отчего же не укладывается? Нас же тут трое. И все говорим, одно и то же. Хотя и то верно — такие вещи никогда в голове не укладываются.
— Но и из головы не выходят,— вступил второй крестьянин,— я-то о них не забуду, уж точно не забуду!
— А где это случилось? Где было? — теребил их мастер.
— Бог мой, да я почем теперь знаю, где это было? Кто тут упомнит? Кто думал про это? Была там вроде деревня. Мишко, не помнишь, как она называлась?
— Откуда мне знать, силы небесные? Нешто в такую минуту спрашиваешь имя или название? Я так припустил, что все из головы вылетело. А ноги, о-хо-хо, гляньте на мои ноги, ноги у меня и по сю пору дрожат.
— Под Нитрой это было.— Ученик решил помочь делу.— Я глядел на дорогу и все заприметил. Это было в нескольких километрах от Нитры.
— Как же! Где она, Нитра! Ведь мы нарочно проселками шли, чтобы не встретиться с немцами. И ночь была.
Я09
— Какая ночь? Уже светало. И с проселка выехали мы на шоссе. Разве не помните?
— Как не помнить?!—вступил второй крестьянин.—: Было шоссе.
—- Ясно, было,— продолжал ученик.— Вы все спали, а я не спал, знаю, по какой дороге ехали. Видел и Нитри-анские горы. Что я, Зобор не знаю?
— Какой там Зобор! — Крестьянин махнул рукой. — Любой бугор может обмануть, с толку сбить. А ведь стрельба была, стрельба поднялась. Кому в такую минуту дело до бугра? Когда у человека кишки вон, ему не до бугра, ему и впрямь плевать, как бугор называется, хоть бы и рожь росла на том бугре!
— А там была рожь.— Товарищ прервал его.
— Откуда вы это взяли? — накинулся на него уче-ник.— В это время — рожь? Сентябрь ведь.
— Ржаная стерня. Помню, бежал я по ржаной стерне.
— Вот как! А где же я тогда лежал? Я ведь лежал в клевере! А с клеверища отполз в кукурузу. А Карчимар-чик кричал «хальт», «хальт». Потому что и немцы халь товали. Скажете еще, что не хальтовали?!
— Ну кричали «хальт». Ведь и стрельба была.
— А Ранинец не кричал?
— И Ранинец. Должно быть, бедняге здорово досталось.
— А Имришко? — Мастер уже терял терпение.— Ничего с ним не случилось? Как все кончилось?
— С ним-то ничего не случилось. Его еще и командиром сделали. Ох, не хотел бы я быть в его шкуре, поистине.
— Это Имришко-то командир? А почему именно он? — Мастер заудивлялся. А может, это ему и польстило немного.
— А кому же> как не ему?! Кому-то надо мужиками командовать и держать их в узде. Карчимарчика хлопнули, пу наши ребята и не знали, что делать. Только я там не остался.
— И я, ей-ей, не остался.
— И я тоже.— Паренек даже поднялся.— Я-то уж тогда далеко был!
— А почему именно Имро? — продолжал выведывать мастер.— Неужто никого другого там не было? Почему именно его выбрали? Или сам напросился в командиры?
— Вот еще — напросился! Ведь это же не мед! Да кого еще они могли выбрать? Мишко, объясни-ка ты ему, ну скажи что-нибудь.
— Чего мне говорить? Выбрали его, знали, человек он мдстеровой. Показался он им и как командир.
— Так ведь там был и Онофрей,— вставил мастер.
— Этот мужлан? — Крестьянин отступил на шаг.— Да кто бы такого забулдыгу и охальника стал слушать? Такого висельника и Гитлер бы испугался. Он и сам мог бы Гитлером работать.
— А как видишь,— покачал товарищ головой,— те гитлеровские шавки-вояки не испугались его. Это он их испугался.
— Да, дело было нешуточное. Хоть «мама» кричи. Я и животом стал маяться. До сих пор не проходит.
— А куда они пошли? Отошли-то куда?
— Бог его знает. Я-то не пошел. Благодарение небу, я дома. А на мужиков этих и на вашего Имро, ей-ей, очень даже дивлюсь!
2
Конечно, особого проку ОТ ЭТИХ разговоров мастеру не было. Ему нечем было даже Вильму утешить. Все-то и утешешю: он ругательски ругал Имро.— Ничего, Виль-мушка, я ему этого не спущу! Вот узнаю о нем что, пойду к нему и такую трепку задам — век не забудет. Такие вещи не делаются! Выродок! Ох и выродок!
— А где он? Где он может быть? Где его найти?
— Я найду его. Точно найду! Потерпи малость, уж я-то найду его!
— Господи, кабы я знала, где он, пошла бы к нему. Я б и сама пошла к нему.
™ Так ведь я к нему пойду. А вообще-то, лучше ему и не попадаться на глаза. Ладно, негодник! Подождем малость и уж тогда наверняка о нем что-нибудь да узнаем, он еще получит свое, вот увидишь! Влеплю ему не задумываясь! Увидишь, Вилъмушка! У, поганец эдакий!
з
Некоторое оживление и радость внесли в дом Ондрей и Якуб. Мастер нарадоваться не мог, что с ними ничего не случилось. Они много говорили, но отцу сдавалось, что дело они упрощают.
— По правде сказать, даже не знаем, зачем туда шли,— говорил Якуб.-— Получили мы повестки, маленько выпили и сперва нарочно страху нагнали на жен, чтобы они из-за нас поревели. Они и поревели. А мы их жалели. Ну а потом явились мы в трнавскую казарму.
— Я-то уж совсем лыка не вязал! — Ондро не упустил случая побахвалиться.— Черт возьми, до того нагрузился, что меня сразу хотели зацапать.
— А потом сплошняком учения да учения,— продолжал Якуб,— все мы думали, что дело сразу примет крутой оборот, и стали перед казармой рыть окопы и ямы, говорили, защищаться придется. А ничего такого не было. Однажды командир приказал нам построиться и стал говорить, да еще как серьезно и важно. Дескать, надо готовиться к самому худшему, а кто боится, пусть лучше домой уходит, только смелые ребята, дескать, пойдут в дело. Ну, мы с Ондро ведь смелые ребята, а дома все равно никакой особой работы не было, кто ж в такое время станет сарай ставить, кому охота враз его потерять, ну, значит, мы и пошли и все видели.
— Люди добрые, что там творилось! —Ондро не терпелось вставить слово.
— Не перебивай! Шли мы ой как осторожно. Шли целой колонной. А над нами такой немецкий самолетик. Как ласточка.
— Это «шторх» был,— со знанием дела заметил Ондро.
— Черта лысого «шторх»! Кружил все время над нами. И стращать пробовал. Однако, слава те господи, обошлось.
— А сколько народу шло! — перебил брата Ондро.— Что солдат, что гражданских! И всюду до черта флагов, словацких и чешских, да и русских, красных, а то были и международные. Флаг на флаге, а за каждым флагом опять же флаг, и потом еще трехцветные, сплошняком трехцветные, скажи, Куба, было так?
— Было.—- Якуб подтвердил.— Совсем как на процессии.
— Будто на богомолье,— снова вмешался Ондро.— Ей-богу! Вот бы вам видеть!
— Вы и в Бистрице были? — спросил мастер.
— Да ведь мы и шли в Бистрицу. И там были.— Ондро не дал себя перебить.— Ох там, и было! Все там были.
1 «Аист» (нем.) — тип немецкого самолета.
Весь народ там был, а еще и чехи. Да и русские, и еще кто хочешь, а флагов этих!.. Честное слово, столько флагов вы в жизни не видели!
— А про Имро ничего? Ничего не слыхали? — спросил мастер, да и Вильма хотела спросить о том же.
— Среди такого многолюдства? Где его увидишь? Где его услышишь? Да вы не тревожьтесь,— успокаивал их Якуб,— он тоже вот-вот заявится! Глядишь, завтра либо послезавтра. На худой конец через неделю. Через неделю уж точно тут будет.
— И по городу, по Бистрице,— не унимался Ондро,— взад-вперед машины! Ой, братцы, ну и машин там было! И на каждой — пулемет, за пулеметом — цыган, ей-богу, эдакий цыганище! В людей целился.
— Ври да не завирайся! — прикрикнул на него Якуб.— Может, они были просто загорелые. Цыган я там, пожалуй, вовсе не видел.
— Загорелые-то были, конечно. Только за теми пулеметами были еще более загорелые.
— А один наш командир,— Якуб опять взял слово,— молодой такой поручик, он просто обмирал от восторга и только все говорил нам: ну, ребята, понимаете, до чего тут здорово, до чего здорово! А потом первый же и драпанул, хотя и офицер был.
— А воевали где? — спросил мастер.
— Может, где и воевали,— сказал Якуб.— А мы только все собирались. Потом нас передвинули, однако и там ничего не было, хотя и ожидали всякого. Но ребята по одному, по двое разбегались, так как нам сказали, что мы уже не словацкая, а чехословацкая армия, а это казалось некоторым малость подозрительным, ненадежным. Поэтому и мы драпанули. А где-то наверняка, наверняка воевали.
Мастер шмыгнул, хотя, может, особой нужды в этом не было, потом утер нос и презрительно проворчал: — Хороши вояки!
— А что нам было делать? Кто с немцами, с подлюгами, воевать станет? Конечно, кто хотел, мог воевать, кому охота, пускай дерется.
— А Имро разве не дерется? — Мастеру хотелось как-нибудь похвалить Имро.— Имро ушел с мужиками, а теперь у них за командира. Да ведь вы знаете, люди вам говорили. Уж раз вы там были, могли хотя бы о нем спросить.
— Да разве там спросишь? Тата, ты и вообразить не можешь, что там было.
— Отчего ж не могу?! Но лучше не буду. А все ж таки спросить, спросить вы могли.
Вильма вздохнула: — В самом деле, спросить о нем вы могли!
— Ну и чудные вы, ей-богу.—Якуб качал головой.— Ведь и то удача, что нас определили с Ондро в одну и ту же казарму. И когда потом понадобилось, мы смогли с ним столковаться и решить — и улизнуть смогли, вот потому мы тут. Был бы с нами Имро, мы бы и его позвали. Но увидите, он вот-вот явится. Через неделю, не позже. А хоть и через десять дней! Через десять дней он наверняка будет тут.
— Ох, хорошо бы! — вздохнула Вильма.
4
Проходил день за днем, прошла и неделя, об Имро — ни слуху ни духу. И хуже всего, что Вильму некому было даже утешить. Мастер, как мы говорили, хоть и утешал Вильму, но пользы особой от этого не было: поначалу утешал тем, что без устали ворчал на Имро, а теперь и ворчания поубавилось, из чего можно было заключить, что я он все сильней тревожится за сына. Понапрасну ей было идти и к матери — там была Агнешка, которая считала себя еще несчастнее и потому все больше плакалась, а мать усердно помогала ей. До сих пор они ничего не знали о Штефане. Несколько раз отправлялись в магазин, пробовали дозвониться в Главное жандармское управление, но, видимо, телефон там был отключен или испорчен — они ничего не добились. Агнешка все больше приходила в отчаяние, под конец даже сон потеряла, ночи напролет ходила по дому и душила в себе рыдания, чтобы не разбудить маленькую Зузу, да и чтоб мать не прознала, как велико ее горе.
Но мать и без того все знала. Не раз и на улице рассказывала соседям, что старшая дочка ждет ребятенка и вот с этим-то ребятенком что ни ночь ходит вся в слезах по дому, и оттого она сама, давно брошенная женщина, вырастившая двух дочек-сироток, встает к этой сиротинке, обнимает ее за плечи и причитает: «Голубушка ты моя, бедыая-разнесчастная, так ты не только на дню, ты еще по ночам убиваешься?»
А утром, боже, каждое утро приходит к ним Вильма, хотя со своей печалью ей бы лучше где притаиться, приходит поплакаться, приходит со своей печалью, потому что хочет, горемыка и такая же сирота, своей печалью их в печали утешить.
Вот и попробуй-ка, человек сторонний, если ты на все смотришь вчуже и семью как следует не знаешь, попробуй-ка помочь или сказать что-нибудь путное этим несчастным бабонькам! Хоть у людей и найдется слово, да не для каждого оно годится! Так как же этим, да и другим, многим-многим другим бабонькам совладать с горем?
У Агнешки сдают нервы, и однажды, хотя у них в доме был мастер, она ударилась в слезы, да так, что и слушать было невмочь. И еще криком кричала: — Я должна пойти туда, я должна пойти туда! Я должна пойти туда, хоть поглядеть!
Мать заойкала, и маленькая Зузка — она еще совсем ребенок, и впрямь совсем ребенок, хоть и девчонка, а все равно несмышленая, еще и в школу не ходит, но для плача она уже достаточно умная, очень умная, особенно когда видит, что не только мать, а и бабка ойкает, и у Вильмы, ага, у тети Вильмы тоже на глазах слезы,— маленькая Зузка, Зузочка, в эту минуту, диво ли, тоже расплакалась, потому что и у нее есть причина. Ей-богу, эта маленькая девчушка и та чувствует, что у нее может быть причина и что мать, даже, скорей, пожалуй, бабушка (собственной матери, ох, не всегда служит голос) может сказать ей, что она уже сирота либо в один прекрасный день может стать ею. Ну разве такому ребенку не из-за чего плакать? Разве не может он со своей мамой или бабкой уже наперед поплакать? И разве у этой бабки, у которой в жизни было столько страданий и горя, а теперь она видит, что на нее надвигаются новые беды, нет причины поплакать? Иной раз человеку так хочется плакать, что он позавидует и лютому зверю!
И все-таки внучку надо прижать к себе, а дочку утешить. Мать должна это сделать. Будь она даже слабой, пусть совсем слабой, но мать всегда должна найти силы для этого. Она должна найти силы для утешения. А бабка должна собрать их в себе еще больше, по меньшей мере на два утешения, ведь если мать хотела иметь дочку, то должна была еще тогда, когда сама была дочкой, должна была и о внучке или о внуке думать. Но как подчас это трудно! Иной раз у человека недостает сил даже в самом начале, а ведь потом, когда у него уже дети и когда у него всего становится меньше и меньше, ему приходится давать больше.
И все-таки она утешает! Если не иначе, то хотя бы заохает, а то, может, скажет: «Ох, доченька моя, прошу тебя, опомнись! Не убивайся так страшно, ведь тут и помешаться недолго!»
— Но я должна пойти туда,— без устали твердила Агнешка,— я правда должна туда пойти, если даже случится и погибнуть дорогой!
— Боже милостивый, ты уж, видать, и впрямь помешалась! — ужаснулась мать.— Куда ты наладилась? Что ты только в ум забрала?! И думать не смей! И думать не смей, доченька моя!
— Если хочешь, я пойду,— предложила Вильма.— Не переживай, Агнешка! Если хочешь, я туда пойду. Ведь и у меня беда, я охотно тебе помогу. А если по пути туда либо назад мне повезет малость, может, я и про Имро, про Им-ришко что-нибудь узнаю.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90
— От корня. От корня,— повторял первый.— И этот малый,— он пальцем указал на паренька,— не плохой человек, не плохой. И с нами был там. А ведь сам еще школьник. В самом деле, еще учится. Скажи, ты чему учишься?
Парнишка зевнул, потом ухмыльнулся.
— Да я с мастером уже вчера толковал,— сказал он.
— Вся эта истории с Имришко,— мастер сжал кулак и повертел головой,— у меня никак в голове не укладывается.
Первый крестьянин: — Отчего же не укладывается? Нас же тут трое. И все говорим, одно и то же. Хотя и то верно — такие вещи никогда в голове не укладываются.
— Но и из головы не выходят,— вступил второй крестьянин,— я-то о них не забуду, уж точно не забуду!
— А где это случилось? Где было? — теребил их мастер.
— Бог мой, да я почем теперь знаю, где это было? Кто тут упомнит? Кто думал про это? Была там вроде деревня. Мишко, не помнишь, как она называлась?
— Откуда мне знать, силы небесные? Нешто в такую минуту спрашиваешь имя или название? Я так припустил, что все из головы вылетело. А ноги, о-хо-хо, гляньте на мои ноги, ноги у меня и по сю пору дрожат.
— Под Нитрой это было.— Ученик решил помочь делу.— Я глядел на дорогу и все заприметил. Это было в нескольких километрах от Нитры.
— Как же! Где она, Нитра! Ведь мы нарочно проселками шли, чтобы не встретиться с немцами. И ночь была.
Я09
— Какая ночь? Уже светало. И с проселка выехали мы на шоссе. Разве не помните?
— Как не помнить?!—вступил второй крестьянин.—: Было шоссе.
—- Ясно, было,— продолжал ученик.— Вы все спали, а я не спал, знаю, по какой дороге ехали. Видел и Нитри-анские горы. Что я, Зобор не знаю?
— Какой там Зобор! — Крестьянин махнул рукой. — Любой бугор может обмануть, с толку сбить. А ведь стрельба была, стрельба поднялась. Кому в такую минуту дело до бугра? Когда у человека кишки вон, ему не до бугра, ему и впрямь плевать, как бугор называется, хоть бы и рожь росла на том бугре!
— А там была рожь.— Товарищ прервал его.
— Откуда вы это взяли? — накинулся на него уче-ник.— В это время — рожь? Сентябрь ведь.
— Ржаная стерня. Помню, бежал я по ржаной стерне.
— Вот как! А где же я тогда лежал? Я ведь лежал в клевере! А с клеверища отполз в кукурузу. А Карчимар-чик кричал «хальт», «хальт». Потому что и немцы халь товали. Скажете еще, что не хальтовали?!
— Ну кричали «хальт». Ведь и стрельба была.
— А Ранинец не кричал?
— И Ранинец. Должно быть, бедняге здорово досталось.
— А Имришко? — Мастер уже терял терпение.— Ничего с ним не случилось? Как все кончилось?
— С ним-то ничего не случилось. Его еще и командиром сделали. Ох, не хотел бы я быть в его шкуре, поистине.
— Это Имришко-то командир? А почему именно он? — Мастер заудивлялся. А может, это ему и польстило немного.
— А кому же> как не ему?! Кому-то надо мужиками командовать и держать их в узде. Карчимарчика хлопнули, пу наши ребята и не знали, что делать. Только я там не остался.
— И я, ей-ей, не остался.
— И я тоже.— Паренек даже поднялся.— Я-то уж тогда далеко был!
— А почему именно Имро? — продолжал выведывать мастер.— Неужто никого другого там не было? Почему именно его выбрали? Или сам напросился в командиры?
— Вот еще — напросился! Ведь это же не мед! Да кого еще они могли выбрать? Мишко, объясни-ка ты ему, ну скажи что-нибудь.
— Чего мне говорить? Выбрали его, знали, человек он мдстеровой. Показался он им и как командир.
— Так ведь там был и Онофрей,— вставил мастер.
— Этот мужлан? — Крестьянин отступил на шаг.— Да кто бы такого забулдыгу и охальника стал слушать? Такого висельника и Гитлер бы испугался. Он и сам мог бы Гитлером работать.
— А как видишь,— покачал товарищ головой,— те гитлеровские шавки-вояки не испугались его. Это он их испугался.
— Да, дело было нешуточное. Хоть «мама» кричи. Я и животом стал маяться. До сих пор не проходит.
— А куда они пошли? Отошли-то куда?
— Бог его знает. Я-то не пошел. Благодарение небу, я дома. А на мужиков этих и на вашего Имро, ей-ей, очень даже дивлюсь!
2
Конечно, особого проку ОТ ЭТИХ разговоров мастеру не было. Ему нечем было даже Вильму утешить. Все-то и утешешю: он ругательски ругал Имро.— Ничего, Виль-мушка, я ему этого не спущу! Вот узнаю о нем что, пойду к нему и такую трепку задам — век не забудет. Такие вещи не делаются! Выродок! Ох и выродок!
— А где он? Где он может быть? Где его найти?
— Я найду его. Точно найду! Потерпи малость, уж я-то найду его!
— Господи, кабы я знала, где он, пошла бы к нему. Я б и сама пошла к нему.
™ Так ведь я к нему пойду. А вообще-то, лучше ему и не попадаться на глаза. Ладно, негодник! Подождем малость и уж тогда наверняка о нем что-нибудь да узнаем, он еще получит свое, вот увидишь! Влеплю ему не задумываясь! Увидишь, Вилъмушка! У, поганец эдакий!
з
Некоторое оживление и радость внесли в дом Ондрей и Якуб. Мастер нарадоваться не мог, что с ними ничего не случилось. Они много говорили, но отцу сдавалось, что дело они упрощают.
— По правде сказать, даже не знаем, зачем туда шли,— говорил Якуб.-— Получили мы повестки, маленько выпили и сперва нарочно страху нагнали на жен, чтобы они из-за нас поревели. Они и поревели. А мы их жалели. Ну а потом явились мы в трнавскую казарму.
— Я-то уж совсем лыка не вязал! — Ондро не упустил случая побахвалиться.— Черт возьми, до того нагрузился, что меня сразу хотели зацапать.
— А потом сплошняком учения да учения,— продолжал Якуб,— все мы думали, что дело сразу примет крутой оборот, и стали перед казармой рыть окопы и ямы, говорили, защищаться придется. А ничего такого не было. Однажды командир приказал нам построиться и стал говорить, да еще как серьезно и важно. Дескать, надо готовиться к самому худшему, а кто боится, пусть лучше домой уходит, только смелые ребята, дескать, пойдут в дело. Ну, мы с Ондро ведь смелые ребята, а дома все равно никакой особой работы не было, кто ж в такое время станет сарай ставить, кому охота враз его потерять, ну, значит, мы и пошли и все видели.
— Люди добрые, что там творилось! —Ондро не терпелось вставить слово.
— Не перебивай! Шли мы ой как осторожно. Шли целой колонной. А над нами такой немецкий самолетик. Как ласточка.
— Это «шторх» был,— со знанием дела заметил Ондро.
— Черта лысого «шторх»! Кружил все время над нами. И стращать пробовал. Однако, слава те господи, обошлось.
— А сколько народу шло! — перебил брата Ондро.— Что солдат, что гражданских! И всюду до черта флагов, словацких и чешских, да и русских, красных, а то были и международные. Флаг на флаге, а за каждым флагом опять же флаг, и потом еще трехцветные, сплошняком трехцветные, скажи, Куба, было так?
— Было.—- Якуб подтвердил.— Совсем как на процессии.
— Будто на богомолье,— снова вмешался Ондро.— Ей-богу! Вот бы вам видеть!
— Вы и в Бистрице были? — спросил мастер.
— Да ведь мы и шли в Бистрицу. И там были.— Ондро не дал себя перебить.— Ох там, и было! Все там были.
1 «Аист» (нем.) — тип немецкого самолета.
Весь народ там был, а еще и чехи. Да и русские, и еще кто хочешь, а флагов этих!.. Честное слово, столько флагов вы в жизни не видели!
— А про Имро ничего? Ничего не слыхали? — спросил мастер, да и Вильма хотела спросить о том же.
— Среди такого многолюдства? Где его увидишь? Где его услышишь? Да вы не тревожьтесь,— успокаивал их Якуб,— он тоже вот-вот заявится! Глядишь, завтра либо послезавтра. На худой конец через неделю. Через неделю уж точно тут будет.
— И по городу, по Бистрице,— не унимался Ондро,— взад-вперед машины! Ой, братцы, ну и машин там было! И на каждой — пулемет, за пулеметом — цыган, ей-богу, эдакий цыганище! В людей целился.
— Ври да не завирайся! — прикрикнул на него Якуб.— Может, они были просто загорелые. Цыган я там, пожалуй, вовсе не видел.
— Загорелые-то были, конечно. Только за теми пулеметами были еще более загорелые.
— А один наш командир,— Якуб опять взял слово,— молодой такой поручик, он просто обмирал от восторга и только все говорил нам: ну, ребята, понимаете, до чего тут здорово, до чего здорово! А потом первый же и драпанул, хотя и офицер был.
— А воевали где? — спросил мастер.
— Может, где и воевали,— сказал Якуб.— А мы только все собирались. Потом нас передвинули, однако и там ничего не было, хотя и ожидали всякого. Но ребята по одному, по двое разбегались, так как нам сказали, что мы уже не словацкая, а чехословацкая армия, а это казалось некоторым малость подозрительным, ненадежным. Поэтому и мы драпанули. А где-то наверняка, наверняка воевали.
Мастер шмыгнул, хотя, может, особой нужды в этом не было, потом утер нос и презрительно проворчал: — Хороши вояки!
— А что нам было делать? Кто с немцами, с подлюгами, воевать станет? Конечно, кто хотел, мог воевать, кому охота, пускай дерется.
— А Имро разве не дерется? — Мастеру хотелось как-нибудь похвалить Имро.— Имро ушел с мужиками, а теперь у них за командира. Да ведь вы знаете, люди вам говорили. Уж раз вы там были, могли хотя бы о нем спросить.
— Да разве там спросишь? Тата, ты и вообразить не можешь, что там было.
— Отчего ж не могу?! Но лучше не буду. А все ж таки спросить, спросить вы могли.
Вильма вздохнула: — В самом деле, спросить о нем вы могли!
— Ну и чудные вы, ей-богу.—Якуб качал головой.— Ведь и то удача, что нас определили с Ондро в одну и ту же казарму. И когда потом понадобилось, мы смогли с ним столковаться и решить — и улизнуть смогли, вот потому мы тут. Был бы с нами Имро, мы бы и его позвали. Но увидите, он вот-вот явится. Через неделю, не позже. А хоть и через десять дней! Через десять дней он наверняка будет тут.
— Ох, хорошо бы! — вздохнула Вильма.
4
Проходил день за днем, прошла и неделя, об Имро — ни слуху ни духу. И хуже всего, что Вильму некому было даже утешить. Мастер, как мы говорили, хоть и утешал Вильму, но пользы особой от этого не было: поначалу утешал тем, что без устали ворчал на Имро, а теперь и ворчания поубавилось, из чего можно было заключить, что я он все сильней тревожится за сына. Понапрасну ей было идти и к матери — там была Агнешка, которая считала себя еще несчастнее и потому все больше плакалась, а мать усердно помогала ей. До сих пор они ничего не знали о Штефане. Несколько раз отправлялись в магазин, пробовали дозвониться в Главное жандармское управление, но, видимо, телефон там был отключен или испорчен — они ничего не добились. Агнешка все больше приходила в отчаяние, под конец даже сон потеряла, ночи напролет ходила по дому и душила в себе рыдания, чтобы не разбудить маленькую Зузу, да и чтоб мать не прознала, как велико ее горе.
Но мать и без того все знала. Не раз и на улице рассказывала соседям, что старшая дочка ждет ребятенка и вот с этим-то ребятенком что ни ночь ходит вся в слезах по дому, и оттого она сама, давно брошенная женщина, вырастившая двух дочек-сироток, встает к этой сиротинке, обнимает ее за плечи и причитает: «Голубушка ты моя, бедыая-разнесчастная, так ты не только на дню, ты еще по ночам убиваешься?»
А утром, боже, каждое утро приходит к ним Вильма, хотя со своей печалью ей бы лучше где притаиться, приходит поплакаться, приходит со своей печалью, потому что хочет, горемыка и такая же сирота, своей печалью их в печали утешить.
Вот и попробуй-ка, человек сторонний, если ты на все смотришь вчуже и семью как следует не знаешь, попробуй-ка помочь или сказать что-нибудь путное этим несчастным бабонькам! Хоть у людей и найдется слово, да не для каждого оно годится! Так как же этим, да и другим, многим-многим другим бабонькам совладать с горем?
У Агнешки сдают нервы, и однажды, хотя у них в доме был мастер, она ударилась в слезы, да так, что и слушать было невмочь. И еще криком кричала: — Я должна пойти туда, я должна пойти туда! Я должна пойти туда, хоть поглядеть!
Мать заойкала, и маленькая Зузка — она еще совсем ребенок, и впрямь совсем ребенок, хоть и девчонка, а все равно несмышленая, еще и в школу не ходит, но для плача она уже достаточно умная, очень умная, особенно когда видит, что не только мать, а и бабка ойкает, и у Вильмы, ага, у тети Вильмы тоже на глазах слезы,— маленькая Зузка, Зузочка, в эту минуту, диво ли, тоже расплакалась, потому что и у нее есть причина. Ей-богу, эта маленькая девчушка и та чувствует, что у нее может быть причина и что мать, даже, скорей, пожалуй, бабушка (собственной матери, ох, не всегда служит голос) может сказать ей, что она уже сирота либо в один прекрасный день может стать ею. Ну разве такому ребенку не из-за чего плакать? Разве не может он со своей мамой или бабкой уже наперед поплакать? И разве у этой бабки, у которой в жизни было столько страданий и горя, а теперь она видит, что на нее надвигаются новые беды, нет причины поплакать? Иной раз человеку так хочется плакать, что он позавидует и лютому зверю!
И все-таки внучку надо прижать к себе, а дочку утешить. Мать должна это сделать. Будь она даже слабой, пусть совсем слабой, но мать всегда должна найти силы для этого. Она должна найти силы для утешения. А бабка должна собрать их в себе еще больше, по меньшей мере на два утешения, ведь если мать хотела иметь дочку, то должна была еще тогда, когда сама была дочкой, должна была и о внучке или о внуке думать. Но как подчас это трудно! Иной раз у человека недостает сил даже в самом начале, а ведь потом, когда у него уже дети и когда у него всего становится меньше и меньше, ему приходится давать больше.
И все-таки она утешает! Если не иначе, то хотя бы заохает, а то, может, скажет: «Ох, доченька моя, прошу тебя, опомнись! Не убивайся так страшно, ведь тут и помешаться недолго!»
— Но я должна пойти туда,— без устали твердила Агнешка,— я правда должна туда пойти, если даже случится и погибнуть дорогой!
— Боже милостивый, ты уж, видать, и впрямь помешалась! — ужаснулась мать.— Куда ты наладилась? Что ты только в ум забрала?! И думать не смей! И думать не смей, доченька моя!
— Если хочешь, я пойду,— предложила Вильма.— Не переживай, Агнешка! Если хочешь, я туда пойду. Ведь и у меня беда, я охотно тебе помогу. А если по пути туда либо назад мне повезет малость, может, я и про Имро, про Им-ришко что-нибудь узнаю.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90