Из них он выбрал одного кузнеца Ояофрея, а потом приглянулся ему еще и Ранипец. Раиинца он считал человеком надежным, степенным; в работе был совестлив, никогда не воровал, если в чем когда и нуждался, всегда договаривался с управителем и так, по-хорошему, достигал своего. И еще было у него одно ценное качество: умел держать язык за зубами, даже когда напивался. Онофрей — дело другое. Толковый мастеровой был, но больше, чем умелость, Киринович ценил в нем злость и вспыльчивость, так и бьющую из глаз. Киринович ладил с Онофреем, но желчных глаз его всегда побаивался. Понимал, что кузнец — бузотер, не ведающий в гневе границ. Время лихое, ненадежное, кто знает, что сулит завтрашний день? Киринович полагал разумным и выгодным привлечь такого негодяя и буяна па свою сторону — не то Онофрей мог бы оказаться и против него. Правда, на самом деле кузнец не был таким уж неистовым и опасным, каким казался. Бывало, рассвирепеет из-за сущей безделицы, но укротить его не стоило и труда. Достаточно было улыбнуться, ласковое слово сказать — и опять полный порядок. А батраки вообще его не боялись. Зато знали, что управитель его опасается, и были этим очень довольны.
Киринович собирался позвать и Габчо, отца Доминко, но вскоре мысль эту выкинул из головы. Решил — Габчо такой же негодяй и проходимец, как и Онофрей, а уж двоих негодяев вместе сводить не годится — глядишь, еще и сойдутся на какой-нибудь подлости и натворят ужасных неприятностей управителю. Где Вельзевул, к чему туда тащить и Люцифера? Останется Габчо в стороне — будет надежное равновесие. А вздумай он бузотерить, так именно Опофрей и найдет на пего управу.
Но получилось не так, как замышлял Киринович. Он полагался прежде всего на людей наезжих, считал, что все они будут по крайней мере на должном уровне, с понятиями о конспирации, но, к сожалению, он ошибся.
Раньше всех заявился Штефкин отец, которого никто не звал. Это было первое разочарование, весьма неприятная и досадная неожиданность.
— Что тут затевается? — допытывался тесть, и по нему было видно, что он недоволен и как бы даже сердится, что ему пришлось сюда заявиться.—- Слыхал я, здесь должно быть какое-то собрание и ты его организуешь.
- — Какое собрание?-! — Кирииовичу хотелось тесгя поскорее выдворить — он опасался, что нагрянут приглашенные и услышат разговор, который может уронить его в их глазах.— Я просто позвал кое-кого из друзей. Воскресный день, хочется поболтать, сыграть в марьяж.
— Так ты их ради марьяжа позвал! Уборка в разгаре, а у тебя есть время для марьяжа и болтовни!
— Ха! Уборка в разгаре! — надулся Киринович.— Она и у мепя в разгаре. Вчера начали косить яровой ячмень, а на будущей педеле примемся за рожь.
— Послушайте,— вмешалась в разговор Штефка.— Да не ругайтесь же вы! Хоть в воскресенье, пожалуйста, не ругайтесь. Я собралась в Церовую, а вы тут ругаетесь. Коли ругаться сюда пришли, тата, так лучше уходите!
Конечно, Штефка все это сейчас придумала: она и сама поняла, что отец пришел не ко времени. Она вовсе не собиралась в Церовую. Знала, что в имение приедут гости, Йожко ее заранее об этом предупредил. Даже объяснил, зачем приедут и почему, по для нее это было не так уж и важно. Главное — приедут люди, и дом их хоть капельку оживится! Она обрадовалась и приходу отца — он давно не был у них, и Штефка поначалу надеялась, что он пришел помириться с Йожо и что посторонние будут этому только содействовать. Но сейчас она поняла, что это пустая затея, и потому старалась отца поскорее выпроводить.
Йожо догадался о ее добром умысле и был ей благодарен, но в голосе его особой благодарности не чувствовалось.— Хочешь, иди! — огрызнулся он.—Тебя никто тут не держит!
— Я с татой пойду. Подожду его.
— Кто сюда приедет? — настаивал отец.— Что за сборище затеяли?
— Приедет доктор Салус,— сказал Киринович.
— Какой такой Салус? Что еще за Салус? Почему ему в городе не сидится? Что это за доктор, если ему охота переть в такую даль ради марьяжа? Неужто в городе приятелей не стало? Хотел бы я 8нать, о чем этот Салус может толковать с крестьянином или батраком или, скажем, с таким управителем, как ты.
— Что еще за оскорбления?
— Тата, ты опять за свое? — налетела на отца и Штефка.— Только ругаться сюда приходишь.
— Я хотел бы знать, кто такой Салус, повторял отец.— Хотел бы знать, что у него на уме. Да и с остальными я не прочь познакомиться.
Киринович раздраженно тряс головой.— Но почему я обязан тебе об этом докладывать? Кого хочу, того и зову. У меня свои дела, у тебя — свои, мы не обязаны друг с другом откровенничать.
— Ты уже запамятовал, как стал управителем.— Штефкин отец вновь за свое.— Когда-то именье принадлежало еврею, и ты еще год назад ненавидел евреев. Ты их честил, я защищал. Тогда я думал, что ты просто дурак, а нынче вижу, что нет. Вспомни, как год назад ты ругал евреев.
— Ну что тебе от меня нужно? Почему ты приплел и это сюда? Может, злишься, что я их уже не ругаю?
— Какое там злюсь! Просто знать хочу, насколько ты изменился. Хочу знать, что ты за человек!
— Почему ты меня всегда в чем-то подозреваешь? Клянусь честью, это меня начинает бесить! Почему я должен терпеть? Что я, маленький? У меня свои понятия, их я и держусь.
Штефкин отец перебил его: — Но у тебя и моя дочь. А у нее мои понятия и мой нрав. И если она забывает напомнить тебе, что для меня важно, приходится делать это самому. Я знаю твои мысли и планы. Знаю, что ты хитрец, но хитрец и такой и этакий, а я и таких и этаких терпеть не могу. Будь ты крестьянин, ты бы понял меня, но ты не крестьянин, а всего-навсего управитель, и хочешь им быть и сегодня, и завтра, и послезавтра. Нынче утром, как только проснулся, я о тебе подумал. И враз захотелось бежать сюда — сказать тебе, что только самый непутевый, распоследний мужик станет на собственном навозе наживаться.
— Тут уж я не понимаю тебя. Ты можешь толком мне объяснить?
— Нет, не могу. Я не управитель, а всего лишь крестьянин. Не понимаешь, так нечего тебе было и лезть в управители, надо было сперва побатрачить либо по-крестьянствовать. Навоз есть навоз, а собственный, он и есть собственный. Кто начинает так или эдак торгашить навозом, наживаться на нем, тот нищеброд, мошенник и вор. Я не против собраний. Только уж ежели надо с кем-нибудь встретиться, я хочу знать, кто он такой, о чем с ним толковать буду и сможем ли мы договориться. Я люблю договариваться. Я с каждым охотно бы договорился. Со всеми людьми жил бы в полном ладу. И поучиться готов. Хоть я и твердолобый, а поучиться готов. И вот когда землю пашу, всегда гляжу под ноги да вперед, слежу за тем, чтобы плуг не подскакивал или чтоб я случайно не выпахал картошку, которую незадолго до того посадил. Но тебе этого не понять. Не понять этого, потому что ты никогда не был ни батраком, ни землеробом, а вышел только на свою должностишку и доволен — доволен ею, когда бегаешь по полям, доволен и собой, если видишь, что земля щедра к тебе. Ты убежден, что понимаешь землю, хотя она тебе никогда ничего не сказала, потому как и ты ей никогда ничего не сказал. Глухонемой может думать, что и остальные глухонемые, что весь мир глухонемой. Тебя волнуют только гектары, выручка, цифры. Ты все умеешь перевести в цифры и нанести на бумагу, да ты и сам только цифра, которой клочок бумаги помог раздобыть местечко, сделал из тебя управителя. Знал бы ты плуг от рождения, пришел бы от плуга к бумагам, ты иначе смотрел бы на эту бумагу, у тебя перед глазами была бы земля, и цифры бы тебе казались другими, скрип пера напомнил бы тебе, может, плуг, и ты бы вновь к нему воротился. За каждой цифрой, за каждой каракулей ты бы увидел или услышал землю. Но ты ко всему пришел с другого конца. Ты родился на свет, но еще в детстве забыл спросить, для чего ты родился. А возможно, тебе и сказали, да ты не взял в толк. Думаю, известных, точнее, до самых главных вещей человек должен дойти сам. Ты умный, очень умный, наверно, и в детстве был себе на уме, вот оттого-то и стал так торопиться; ты сразу же занялся числами, особенно своим счастливым числом; ты искал его так же, как ноль ищет единицу или двойку, как двойка — тройку или иную двойку и единицу, тебе, должно быть, хотелось сразу перескочить на целую сотню или хотя бы иа десятку. Ты нашел счастливое число, а может, и много счастливых чисел; мне подчас кажется, что ты и сам — счастливое число и оттого время от времени куролесишь: то ты делаешь из себя двойку, то тройку, потом из тройки восьмерку, а из восьмерки... Уж и не знаю чего. Ты такой и эдакий, я тебе уже сто раз говорил. Ты должен постоянно меняться, так как счастливое число тоже меняется, что ни минута — оно иное. Тебе приходится меняться ради местечка — ведь до тебя тут другой был,— а не изменишься вовремя, не перехитришь самого себя, чтобы и остальным замазать глаза, однажды откроешь, что кто-то и тебе пришел иа смену, какое-то иное счастливое число: теперь уже он будет знать, сколько у него в имении батраков и плугов, по сам-то не сумеет путем взяться за плуг и проложить им не только восьмерку, но даже самую обыкновенную борозду, в конце которой другой счастливый глухонемой идиот, что никогда не ведал и не нюхал земли, занесет свое число в блокнот.
Кирииович несколько раз порывался оборвать тестя, но удалось ему это только тогда, когда тот остановился на миг, чтобы отдышаться.
— Послушай, с кем ты сегодня пообщался? Говоришь, будто Карчимарчик. В самом деле, так рассуждать может один Карчимарчик!
Киринович сказал это наобум, просто хотел унизить и высмеять тестя. Он даже не думал, что в тот же день ему придется толковать и с самим Карчимарчиком.
Спор длился еще минуту-другую. Потом тесть сказал: — Ну, я пошел. Ухожу, чтобы ненароком не спутать ваших планов.— И, насупившись, двинулся в путь. Штефка ушла вместе с ним.
7
Народ стал сходиться. Как было сказано, поначалу предполагалось, что соберутся одни гости, но вскоре выяснилось, что и без батракон дело но обойдется.
Не успел уйти Штофкии отец, как в имение заявился какой-то школяр и еще какие-то подростки из Церовой, и от них местные узнали, что в имении что-то затевается.
Все враз переполошились. Батраки один за другим вылезали из своих домов и спешили к канцелярии управителя. А иные побежали будить мужиков, что отсыпались в сараях и амбарах:
— Вставайте, сонные тетери!
— А что стряслось?
— Собрание будет!
— Собрание? Какое1?
— А бес ого знает. Там поглядим.
Ленивцы — не ленивцы, сопи — не сони, все в два счета оделись. Каждому — почет и уважение! Уж коли в имении собрание, все должны в нем участвовать.
Киринович пытался растолковать им, что речь идет вовсе не о собрании. Он уговаривал их разойтись, но они ничтоже сумняшеся стояли на своем: «Уж раз мы тут, чего расходиться? Нынче воскресенье, дремота у нас прошла, торопиться некуда. Собранье не собранье, а коли народ сходится, значит, что-то есть, что-то наверняка затевается. Подождем, поглядим, что за дело такое, а то и послушаем, о чем разговор; а случись, разговора не будет, или скажут мало, или то, что нам не по нраву, так можно в разговор и вмешаться».
— Ребята, не валяйте дурака! — уговаривал их управитель.— Сами посмотрите! Как ни старайся, а в конторе все равно не уместимся. Всех позвать не могу. Разойдитесь спокойно! Право же, это дело вас не касается.
Люди не перечили, но и не расходились. «Да уж да-вайте постоим, подождем. Разве кто волнуется? Никто не волнуется, А кому неохота ждать, пусть уходит. Либо сядет на землю, и на земле посидеть можно. Было бы и впрямь глупо, кабы мы все лезли в контору управителя».
Л некоторые рассуждали иначе. Те, что перестали доверять управителю. Они переглядывались, кривили губы, морщились и между тем или при том о чем-то шушукались. Только и было слышно: шу-шу-шу. А временами — может, кое-кто шептать не умел, или недослышивал, или, может, просто не знал ни стыда ни совести и хотел, чтобы и другие зря-то не совестились, не краснели,— какие-то слова звучали и громко: «Как же так? Онофрея касается, а нас нет? Ранинец может быть на собрании, а мы нет? Где ж справедливость?! Где порядок?! Ведь и Ранинец батрак, ведь и у него мозги обыкновенные, батрацкие. А мы заодно с нашим Ранинцем и Онофреем и отсюда — ни на шаг!»
Притащились и жены с детьми, и тут управитель, поняв, что ни добром, ни силком от них не отделаешься, решил: — Ладно уж! Быть по-вашему. Устроим собрание прямо на свежем воздухе, здесь всем места хватит. Кроме женщин и детей, разумеется. Женщинам и детям на собрании делать нечего, это уж вам придется признать. Начнут галдеть или еще что выкинут. Сами знаете, какие дети бывают мерзкими и противными. Позаботьтесь о женах и детях, и мы тут же приступим.
Конечно, это был другой разговор. Мужики с одного маху подскочили к женам. Каждый позаботился о своей: — Ступай отсюда! Проваливай, голова садовая! Ступай прочь! Чего тебе тут околачиваться, глаза пялить? Не поняла, что ли? Ступай прочь, не дури, потом можешь незаметно сюда и шмыгнуть.
Вишвадер позаботился о детях: — Катитесь огсюда, паршивцы вы эдакие! Вот сниму ремень, от вас мокрое место останется.
— Ладно, бог с ними! — распорядился Киринович.-— Женщины и дети пусть останутся здесь, а мы переберемся в другое место! — И он указал, куда надо перебраться. В это время вернулась со станции дрезина, на которой обычно ездил Мичунек, но на сей раз на ней сидел Ранинец, а рядом с ним два крестьянина из Церовой. «Быдло, могли бы и пешком допереть! — Киринович немного сердился.— Говорил же я этому Ранинцу: на мужиков и сопляков насри! Возьми только тех, кто приедет на поезде». Сопляки пришли пешком, а мужики прикатили на дрезине. Сидели там еще портной Гриц и доктор медицины Йозеф Салус, студент Янко Микес, Лойзо Хрестек и Лойзо Мелезинек — торговцы среднего, а то и несколько меньшего калибра, но в глазах окрестного люда оптовики: один промышлял вином, другой спекулировал древесиной. Все они, разумеется, кроме церовских крестьян и Ранинца, «вечного путаника», были родом из ближнего городка, и это сразу было видать.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90